Боль

Так бывает у абсолютного большинства людей, когда их жизнь, выстроится в заранее заложенный темп и потечёт по времени, отмечая на нём прожитый период количеством минувших выходных и праздников. Вот этот её, ставший привычным, размеренный темп, всеми принимается как абсолютно нормальный. Происходящее в это время больше напоминает неспешную езду по глубокой колее. Но иногда случается так, что какая-нибудь нелепость, ерунда по своей сути, как попавший под колесо камень выбрасывает тебя из привычного русла. А сама жизнь, как автомобиль в заносе, кружится по этим самым будням и кувыркается, не давая чёткого определения тому, куда тебя несёт и как снова вернуться в свою колею.

Ситуация требовала срочного прибытия на место и командировка началась с авиа перелёта. В прожитом отрезке моей жизни оставался нерешённым момент внезапно появляющейся острой боли в спине. Несколько лет врачи безуспешно пытались определить её причину, перепробовав все доступные методы и, прекратив все попытки, дали совет готовиться к худшему. Единственным результатом их усилий было предчувствие появления самой боли. Что-то неопределённое начинало скрестись глубоко в душе, вселяя во все движения осторожность за парочку дней до того, когда боль пронзит всё тело. Заскребло во время посадки в самолёт. Вяло скользнула в голове мысль, что основную часть работы нужно успеть сделать за два дня и, пристегнув ремни, удобно устраиваюсь в кресле. Город, из которого я вылетал, был расположен на берегу тёплого моря. Большинство пассажиров были его гостями и, когда самолёт наклонился на крыло, выполняя разворот, они с криками «море» вытянули свои шеи к иллюминаторам. В общем порыве, моя соседка не удержала равновесие и неуклюже упёрлась в меня рукой. В тоже мгновение вспышка острой боли ослепила меня, заставив вывернуться в неудобную позу. Свет сменился кромешной темнотой.

Боль уходила и глаза, привыкая к темноте, отметили в ней какое-то движение и приглушенный гул голосов. Постепенно картина становилась ясней – света не стало больше, просто стали различимы люди, неспешно передвигающиеся в разных направлениях в одеждах послевоенных пятидесятых годов. Один силуэт показался мне очень знакомым и, когда человек оглянулся, я неожиданно вскрикнул: «Пап!». Он подошёл ближе и присмотрелся ко мне. Это был он, мой отец! Он умер под Новый год, когда я учился в первом классе. А до этого тяжело болел и подолгу лежал в больнице. Я не успел запомнить его лицо и, осознание этого ещё долго жило во мне досадной болью. Потому, собственно, и вскрикнул: «Пап!», как и называл его в то время, крепко сжимая в своей маленькой руке его безымянный палец. Он обернулся и пристально посмотрел на меня. Все слова в моей голове слиплись в один комок и застряли в горле. Отец, продолжая всматриваться в меня, сделал несколько шагов навстречу.

— Серёжа? – Его рука, юркнув в карман, извлекла из него пачку папирос марки «Казбек». А я обратил внимание на непривычно широкие штанины брюк, которые больше напоминали матросские клёши, и плотно прилегающий к худому торсу пиджак. Модный покрой отразил все приметы того времени: абсолютная приоритетность мужского статуса во всём (просто мужики, на тот момент, были в заметном меньшинстве) и изысканная вольность в покроях одежды, призванная для того, чтобы задрапировать выразительную худощавость – последствие недавно перенесённого голода. Папироса в руках проделала свой обычный ритуал: её размяли пальцами, а мундштуком постучали по закрытой пачке, слегка дунув вовнутрь. Потом, смяв мундштук в пальцах и зубами, повторив это действие, но уже поперёк, отец слегка коснулся свободной рукой прохожего и, показав папиросу, кивнул головой. Человек остановился и, разворачиваясь, предложил огонёк от своей. Через секунду он уже жадно затягивался её дымом, не отрывая глаз от меня.

— Почему здесь? – Он выпустил в сторону струйку дыма.

У меня слова ещё не получались и я растерянно пожал плечами. Он курил и смотрел на меня, а ком невысказанности в моём горле стал выдавливать капельки слёз в уголках глаз.

— А как там мама … твоя?

Последнее слово отрезвляюще встряхнуло сознание, и ком в горле исчез. Я понял, что ему ещё трудно поверить в то, что стоящий перед ним взрослый мужчина – это тот самый его сынок, которого он видел последний раз ещё маленьким.

— Пап, с мамой моей, Зинаидой Петровной Лыгиной, всё нормально. На пенсии она сейчас. Вот на днях прихворнула немножко, но ничего – справилась. Извини что так. Я понял – ты же меня маленьким видел в последний раз.

Его папироса догорала и он свободной рукой, ловко извлёк пачку и повторил весь ритуал, жадно вдыхая дым. Потом, сделав ещё один шаг вперёд, осторожно коснулся моего плеча и уже через секунду больно сжал его своими твёрдыми пальцами.

— Так здесь-то почему?- Спросил он снова, выпуская дым изо рта.

— Случайно. В командировку вылетел. Там срочно нужно. Мои все дома остались – нужно было рано выезжать в аэропорт. Так что обошлось без проводов. Да! Кстати! С внуками тебя! Трое их у тебя – два парня и девчонка-проказница!

Эта папироса потухла и следующая была прикурена у прохожего с сохранением всех движений прошлого раза. Он крепко сжал второй рукой моё плечо.

— Трое?

— Да, трое. – Я вынул из кармана бумажник и достал оттуда фотографию: — Вот.

Он крепко держал в руках фото, внимательно его рассматривая. Неожиданно резко взглянув на меня, неуверенно ткнул в него пальцем.

— Ах, да! Ребята у меня – близнецы! Жена родила прямо на мой день рождения! Сейчас они в школу ходят, в четвёртый класс. А дочка ещё только в садик.

Он оторвался от фотографии и стал рассматривать меня.

— Очки у тебя какие-то странные.

— Это «хамелеоны»…. В смысле – солнечные. Нормальные, итальянские.

Последнее моё слово вызвало с его стороны пристальный взгляд «глаза-в-глаза». Он отступил шаг назад и ещё раз пристально оглядел всего меня.

— На ногах – то, не пойму: что это у тебя?

— Это кроссовки импортные – «Адидас»

— Импортные? — Он снова пристально посмотрел мне в глаза.

— Да. Германия, по-моему. Удобные. Сейчас все такие носят.

— Все? А штаны у тебя облезлые – это чего?

— Это джинсы. Американские. «Монтана».

Он потрогал пряжку на ремне с выгравированным на ней орлом и переместил свой взгляд на мою рубаху, на углу нагрудного кармана которой было по-английски написано «Чикаго». Пытался прочесть, слегка шевеля губами но, отказавшись, спросил:

— Тоже оттуда? Импортная?

— Оттуда.- Я кивнул головой. – Из Америки.

Он спросил жёстко и прямо, как тогда имели право спрашивать только мужчины:

— Легко живёшь?

— Что ты, пап! Какой уж тут – «легко».

Он перестал смотреть мне в глаза и, скользнув по лицу, спросил:

— А борода-то зачем? Не рано ли тебе?

— С бритьём проблема – раздражение. Врачи говорят, что на нервной почве.

— Врачи теперь и раздражение лечат? – Он неодобрительно покачал головой.

— Раздражает-то чего?

— Жизнь. Не просто всё сложилось, да и детишки ещё маленькие… Я спросить тебя всегда хотел… Мне очень важно…

Всё это пространство с тихими голосами и силуэтами в старомодной одежде стало заволакивать белёсой поволокой, как туманом. Свет в нём набирал силу и что-то свисающее сверху, раздражённо привлекало внимание. Это было красное лицо моей соседки. Она трясла меня за плечи и, скороговоркой и без знаков препинания, проговаривала фразу, как одно очень длинное слово:

— Извините, пожалуйста, я нечаянно.

— Не стоит беспокоиться. Всё в порядке.

— Вы уверены? Вам плохо?

— Нет, нет. Не волнуйтесь. Со мной всё хорошо. … Очень.