Слепое к миру сердце монашки

Мать вошла на кухню, чиркнула спичкой и из конфорки поднялись синие языки пламени. Чайник с лязгом опустился над ними и монотонно загудел.
— Немного погодя позвоню Тамаре. У нее сегодня день рождения, — поделилась она, доставая чайный пакетик из коробки с вмятым углом.
Она плюнула на пальцы и распутала веревочку от пакетика. Ее угловатые пальцы с округлыми ногтями раздражали меня и я отвела взгляд.
У нее внук старший должен был в этом году закончить школу. Любопытно узнать, куда он поступил… Наверняка, куда-нибудь в техникум, — с легким злорадством добавила она. — Ты то у меня поступила в лучший университет и на бюджет. Умная девочка. Детьми нужно заниматься. Да разве они это понимают?
Меня раздражало ее вечное желание меряться со всеми. Кто куда поступил, кто куда съездил, у кого какая машина и у кого сколько комнат в квартире.
У Людмилы-то сын купил квартиру, где-то в районе Северо-Востока. Две комнаты, брежневка, но в хорошем, говорят, состоянии, — объявляла она, возвращаясь из магазина.
И так изо дня в день.
— У Клавдии сын купил машину, фольцваген, черную. Ну, с рук, конечно. Куда ему?
Изо дня в день.
— Видела твою учительницу. Ей ведь даже и пятидесяти нет, а она так располнела, надулась, как воздушный шар. А мне уже почти шестьдесят и ничего, даже живота почти нет.
Мне хотелось схватить ее за плечи и кричать, как мне это осточертело. Топать ногами, запустить ее любимую бегонию в стенку над диваном, где она смотрит свои дурацкие сериалы про несчастных Танюшек, которые приезжают в столицу из деревни и которых обязательно обворовывают еще на пути с вокзала, пользуясь их безграничной наивностью и добротой.
Я посмотрела на свои руки, спокойно лежащие на коленях. Когда мы жили раздельно, я была вынуждена звонить ей каждый день. “Хотя бы две минуты, хотя бы две минуты” — повторяла себе.
— Алло, — отвечала она.
— Привет, мама, — ворковала я.
— Сейчас, доченька, подожди минутку, — просила она, видимо устраиваясь в кресле поудобней.
— Что, как твой первый день на новой работе? Что надевала? Что-нибудь красивое?
Я сжимала костяшки пальцев до побеления. Мать никогда не знала, насколько плохими были наши отношения на самом деле. Моей задачей было играть роль хорошей дочери, пока мой спектакль не закончится. Разве это не есть бремя каждого ребенка? Если не справишься с ним, то придется тянуть ярмо неблагодарного дитя, что намного хуже. Быть чьим-то ребенком — это no-win situation, если тебе не повезло с родителем.
Я так устала. Я хотела бы поговорить с кем-нибудь разумным. Может, с Владом или с Инной. Я люблю ее колкие замечания. Она видит правду там, где многие очаровываются или отвлекаются на пафос. Хорошо было бы зайти на кафедру к профессору Листницкому. Интересно, что он думает о конфликте в Йемене да и в целом обо всем, что в последнее время происходит в мире.
А лучше было бы снова поехать в Петербург. Я бы гуляла вдоль каналов в своем пшеничном пальто. В одном кармане у меня был бы томик Сильвии Плат, а в другом — записная книжка. Я буду шагать и, глядя на музеи, дворцы и портики, повторять про себя:
“Пуста, я отзываюсь на легчайший шаг,
Я — музей без статуй, дворец портиков, ротонд и колонн,
Во дворике моём течет сам в себя фонтан,
Я — слепое к миру сердце монашки.”
Мать наполнила кружку и села рядом. Она втягивала в себя чай, выпячивая губы вперед. От одного взгляда на это внутри меня поднималось легкое раздражение и я отвела взгляд.
“Пуста… я — слепое к миру сердце монашки,” — повторила я про себя и закрыла глаза.
— Ну, что? Пора звонить Тамаре, — огласила мать, беря с подоконника очки и насаживая их на нос, испещренный черными точками, над которыми поднимались едва видимые бесплотные волоски.
Щурясь из-за очков она с чувством, с толком, расстановкой нашла номер, нажимая кнопки одним пальцем. Палец ее опускался и снова поднимался вверх с равными интервалами, словно нефтяной насос.
— Алло, Тамара! Здравствуй, дорогая! С днем рождения тебя, моя хорошая! Желаю тебе долгих лет жизни и крепкого здоровья!
В ответ раздался невнятный звук. Если бы у этого звука было визуальное воплощение, оно бы напоминало кусок плотной мятой бумаги.
— Как у вас дела? Празднуете?
Мятая бумага.
— А что, Никитка? Поступил уже куда?
Мятая бумага.
— В монтажный колледж?
Мятая бумага.
— На монтаж вентиляций и систем кондиционирования? Молодец парень, хорошая профессия. Сейчас монтирование кондиционеров вон сколько стоит. И все ставят. От работы отбоя не будет.
Мятая бумага.
— У нас все потихоньку. Что у нас может быть нового? Время медленно, а бежит, Тамара. Столько лет уже прошло. Такого, Тамарочка, даже врагу не пожелаешь. И что ведь обидно, Тамарочка, все нас забыли. Друзья ее раньше бывало приходили. Паренек этот, Владик, и подружка ее лучшая Инночка. А сейчас уже давно никто ходит. Так и сидим вдвоем, Тамарочка, коротаем вечера на кухне. Ну, я что вижу, слышу, все пытаюсь ей рассказать. Если встречу кого, кто что расскажет, я ей пересказываю. Что бы ей не совсем скучно было. Телевизор смотрим. Что еще делать, Тамарочка? Одно мне страшно, если я умру, кто за ней присмотрит?
Мятая бумага.
— Ладно, Тамарочка, не отвлекаю. Празднуйте там! Всего доброго, давай, пока, ага.
Мать положила телефон и встала.
— Ну, что я тебе говорила? — торжествующе улыбнулась она, берясь за ручки моего кресла. — Никитка в монтажный колледж поступил, монтажником, будет. Детьми заниматься надо. Да что они понимают?
Я издала нечленораздельный звук.
— Ох, ну что же ты? — она взяла носовой платок и стерла нитку слюны, стекающую из уголка моего рта, и поправила мою безжизненную руку.
Я вздохнула.
— Ну, что поедем смотреть Танюшку? — проворковала она, толкая мое кресло по направлению к гостинной.