Высшая степень документальности. Глава 1

Искренние убеждения обманчивы, искренняя смена убеждений бессмысленна, но сами убеждения необходимы, чтобы к чему-то прийти или же отчего-то не отступить. Их не стоит насильно обдумывать и оценивать, подобно благодарственной речи. Они ценны, прежде всего, своим существованием, а не своей сущностью, ведь сущность часто бывает неоднозначна, а то и вовсе спорна. Общая вера в Бога может довести не дальше слепого смирения, в то время как слово, данное лишь себе, сопроводит к великому спокойствию, в котором не гордятся своим румянцем на щеках, ценят красоту чужую, и чаще молчат, чем отрицают. А уж невысказанная, отчасти бывшая трагичной, но образумившаяся и унявшаяся любовь может дать возможность великое спокойствие создавать и нести с собой. По другую руку, первое породит грех самосозданный и искупаемый, второе приведёт к войне самоиспепеляющей и неостановимой. Кто по какую руку есть – тут уж каждый сам себе причина и голова, ведь ребёнок может кинуть камень в любую сторону – неважно, отражается ли небо, расшитое облаками, в окне или озере. А что останется на безмолвие природы — осколки или смоченный брызгами воды платок, или сам камень — придётся носить при себе в кармане, да проверять, не обронил ли. И можно притвориться, что пусто в кармане, когда тот полон, и обратиться со временем, благодаря упрямству неуёмного искателя, героем трагическим или комическим, и нести с собой тайну, рвущуюся на волю, а в обратную сторону ложь так и оставит ни с чем, ещё и возложит гнет на мысли и заставит оборачиваться на пустые стены и вглядываться в пустые лица, причём первым ложь раскроет неудачный воришка, решивший поживиться в вашем кармане. Так что лучше уж при себе что-нибудь иметь на всякий случай. Однако предположим, женщина – высокая, стройная и кудрявая – коей нет желания противоречить, может справедливо добавить, что убеждения и не стоит придумывать, а нужно их взрастить, либо отыскать. Иначе, когда мёртвые души начнут падать, они будут падать через пустоту до самого хаоса, не имея возможности куда-нибудь упасть. И будут страдания их продолжительны, но непонятны и по всему этому скучны и неизлечимы.
Будучи уверенным по вечерам в своей любви спать на левом боку, Нуллус никогда не задумывался о том, что день за днём просыпается лицом к стене, будь вокруг хоть свет небесный, хоть тьма кромешная, чёрная и пугающая, хоть полумрак, безграничный и дающий выбор. Он обычно просыпался в одиночестве, а если и делил с ним кто первые утренние впечатления о новом дне, то и среди них пока ещё не было никого, с кем можно было делиться молча. Пробуждение было стремительным, хотя вокруг не было слышно ничего, кроме привычного монотонного шума вроде течения воды в старых некрашеных трубах в углу и стука каблуков за окном, скорее мешающего уснуть, чем помогающего проснуться. Человек в кровати никуда не спешил, его никто не ждал, и, в общем-то, ему некуда было просыпаться. Сон пришёл сам собой прошлым вечером и соблазнил своей тишиной и быстротечностью. И не спустился он с небес с лирой, а взошёл из-под земли, и, видать, у того дьявола, что приходит, короткая память, раз уж он каждый день подкрадывается медленно и шепчет свои речи, будто ещё не был здесь гостем и будто его не ждут. Такая уж у дьявола работа – мешать. Верно, шёл человек днём и ночью по пустыне длиной в сто миллионов шагов, и захотелось ему воды, и увидел он сидящего на солнце мужчину. Был он в белых одеждах с головы до ног, и видны были лишь глаза, в которые не хотелось смотреть, да кисти рук, которые не хотелось пожимать. Но, то ли вера в людей, то ли жажда вели человека и подвели его к сидящему.
— Приветствую вас, — вежливо и бодро проговорил человек.
— Здравствуй, путник, — кивнул сидящий.
— Не будет ли у вас воды глотка, — спросил человек.
— Да как же не будет, — ответил мужчина, не поднимая головы. – Для человека всё будет.
— Спасибо. Я иду далеко, туда, где воды вдоволь и, разлитая на землю, она не губит, а кормит людей.
— Тогда пей больше, путь твой не близок, ведь я не видел этого места, а я обошёл всю пустыню и встречал только идущих туда, но не видел ни одного возвращающегося.
— Что ж, значит нет нужды людям возвращаться, и верной дорогой я иду.
И отведал человек воды, и захотелось ему спать, и лёг он на тёплый песок. А пока он спал, дьявол нёс его обратно, ведь если все люди перейдут пустыню, то никому не нужна будет его вода. И проснулся человек и в громадном однообразии не узнал места, в котором уже был и побрёл дальше. И каждую ночь дьявол нёс человека обратно, и когда человек сделал сто миллионов шагов он не нашёл ничего и разочаровался в мире. Он нашёл дьявола и взял у него воды и сам стал преградой для путников, сам не зная для чего.
Нуллус уже почти открыл глаза, но отчего-то решил повременить с действием, как правило, неизбежным и инстинктивным, дающим познание, чувства и освобождающим от страха неопределённости и ужаса забвения, и так похожим на привычку, незамечаемую за самим собой, но заметную окружающим. Если они, конечно, есть.
Возможно, Нуллус боялся, что никакого освобождения не произойдёт, ведь иного излечения он не знал, либо не умел применять. Он потянулся вперёд, коснулся длинными, но не излишне тонкими пальцами стены и тотчас ощутил её прямо у своего лица и как ему от этого тесно. Он протянул руку назад и нащупал край кровати и повернулся на спину, и голова закружилась. Он представил себе неподвижный камень, со дня сотворения мира обдуваемый ветром и омываемый дождём и, возможно, бывший когда-то частью скалы, столь высокой, что немногие птицы могли свить гнездо на ней или даже просто сесть на её вершину, ища отдыха крыльям и наслаждения глазам после очередного преодолённого вслепую облака. И из-за высоты своей места скале было вдоволь, ведь не было ей в небе равных, но небо — самое отстранённое дитя стихии – любило покой и любило себя, а потому не позволило людям смотреть в небо, чтобы увидеть гору и разрушило скалу. И предстал камень Нуллусу, но темнота в голове принялась кружиться и переворачиваться ещё сильнее, и воображение тут же смело этого величественного неподвижного сына земли бурным, отбивающимся от дна потоком воды, и головокружение перестало быть заметным, хотя и не ослабилось. Веки дёрнулись было вверх, и пришлось их прижать рукой.
«Спокойно, — наставлял сам себя Нуллус. – Ни к чему сопротивляться».
Ладонь была влажной, и Нуллус почувствовал, что изрядно взмок за ночь. Лето уже встречало свою старость, но, волею природы, оставалось свежим и желанным, как и в своей юности. Возможно, его поддерживали многочисленные озёра, окружавшие небольшой город, в котором проснулся Нуллус, или нескончаемые пряди зелени на деревьях, а кто-то скажет, что сами жители, добродушные и жизнерадостные, не дают теплу наскучить и одряхлеть. Каждый житель верил, что тепло продержится ещё неделю, или хотя бы три дня, и пока что их вера подкреплялась облачением в действительность.
Даже не открывая глаз, Нуллус понял, что вокруг уже светло. Это принесло ему некоторое облегчение, ведь вечером он боялся, что не сможет уснуть и встретит долгожданный рассвет разбитым и уставшим и ничем ему не приглянется, и даров его не получит. И придётся ждать следующего, о котором ничего не слышно и который никто ещё не встречал и рассказать ни благого, ни постыдного о нём не может. Никто не скажет, что проходил рядом, но занят был своими мыслями и оттого глаз не поднял, или проезжал мимо и видел его в окно, но разглядеть не успел, но на первый взгляд вроде и ничего примечательного.
Нуллус вытянулся, упёрся руками в стол, приподнялся на локте, нащупал чашку с остатками холодного чая, сделал несколько глотков и лёг обратно. Чай за ночь стал горьким, отчего Нуллус сморщился и несколько раз кашлянул.
«Вот это чай. Он и так поганый и со временем лучше не стал, — продолжил размышления Нуллус, укутываясь в одеяло. – Я ведь ещё торопился лечь спать, так как на ужин ничего не было. Теперь ничего нет на завтрак. Хорошо бы днём было опять ясно и тепло».
Послышалось едва различимое шелестение штор на ветру, которое не перебивалось ни единым посторонним, более громоздким и неуклюжим звуком. Шелест почему-то заставлял думать, будто многие уже не спят и заняты делами, что, вероятно, было лишь красивым и тонким восприятием, имеющим мало общего с действительностью.
«Я оставил окно открытым? – Спросил сам себя Нуллус – Наверное, открыл ночью. Должно быть, ещё очень рано – так тихо на улице и прохладно в комнате. Вот вроде бы стук каблуков. Женских? Куда можно спешить в такую рань в выходной день? Только если домой».
Шаги действительно были женские и решительные, и тем страннее показалось их внезапное умолкание.
«Что такое? Куда она пропала?» — подумал Нуллус.
Прошло несколько минут, но шаги так и не возобновились.
«Она могла и просто остановиться, — размышлял Нуллус. — Нет, она слишком спешила, чтобы просто встать под моим окном. И она ни с кем не говорит, иначе я бы слышал каждое слово. Я так же не слышал ни хлопка дверью, ни тарахтения машины. Почему кто-то может неожиданно остановиться, если знает куда идти и спешит там оказаться? Если он, конечно, не упал бездыханный прямо перед собой лицом вниз. Загадка. Эх, было бы мне куда спешить и куда идти. А ещё лучше куда вернуться».
В последние годы Нуллус жалел, что у него нет дома, в который он мог бы вернуться. Непутёвые родители не дожили даже до тридцатилетия сына, а предыдущие поколения то ли от презрения к ветхости, то ли от стремления к общности не задерживались подолгу на одном месте, не подарив потомкам ни дома, ни традиций, ни возможности ценить величие прошлого, гордиться его творцами или хотя бы знать это самое прошлое. Только сама жизнь осталась наследием потомкам – наследием бесценным, если, конечно, люди в любом случае не рождаются в строгой очереди, независимо от живущих.
«Вот и топчем все одну общую дорогу, — размышлял Нуллус, — Ходить бы нам по тем же улицам, по которым ходили в молодости наши дедушки, да бабушки. Я бы очень этого хотел. Ощущать историю самого себя, а не просто знать историю всех людей вокруг, которая применима лишь ко всем разом, но чужда каждому в отдельности. Наверное, это ощущение делает ответственным и великодушным… или надменным и высокомерным с той же вероятностью».
Нуллус приподнялся. Он несколько раз крепко зажмурился, так и не открывая глаз. Он почувствовал, как одеяло сползает на пол, и схватил его рукой, не желая расставаться с ночной теплотой сна.
«Может и мне не стоит засиживаться? Вдруг я найду счастье именно в постоянных переездах, раз уж с родовым имением не вышло. Поехать, что ли, в Большой город? Наверняка Итальянка всё ещё живёт там. Она, как-никак, мне младшая сестра, а с тех пор, как я её видел, прошло не то, что время, а прошли уже годы. У неё родилось двое мальчиков, а я их даже не видел, только получал от одного из них открытку. Не помню, от кого именно. И ведь он сам её сделал и сам подписал. А я даже не прочитал. Он даже вырезал цветную картинку из газеты и приклеил на лицевую сторону.
Ох, что-то голова начинает болеть. Многим ли приходила мысль бодрствовать с закрытыми глазами? Я, конечно, наивен, но, может быть, что-то поменялось вокруг со вчерашнего дня? Пожалуй, стоит взглянуть».
Нуллус, щурясь, оглянул комнату. Однотонные тёмно-синие стены, словно из вышеркавшегося бархата, не стали быть в полоску. Нуллус улыбнулся, слегка поджав нижнюю губу, глубоко вдохнул ещё прохладный воздух и приподнялся немного и опёрся руками на согнутые колени. Тут же колено, развалившееся, несмотря на далеко не старый возраст, заныло, заставив Нуллуса сесть на кровати, поставив ноги на пол. Он подумал, что через несколько лет неизбежно начнёт хромать, и загрустил было, но затем решил, что чему быть, того не миновать, и пока имеет смысл об этом не думать и спустился на пол, закутавшись в одеяло. Он посмотрел в окно через щель между шторами и увидел небо, голубое и чистое, и наливающееся цветом постепенно, от горизонта до самой своей вершины. Оно привлекало своей чистотой и гладкостью и казалось единственным идеальным, что можно увидеть из окна, сидя на полу у кровати.
«Ничего лучше я больше не увижу, — подумал Нуллус и вновь закрыл глаза. — Я должен отработать ещё неделю и можно сниматься с этого места. Только перед отъездом неплохо бы всё-таки отыскать ту открытку. Буду знать, как зовут хоть одного из племянников. Нужно позвонить Итальянке. И хорошо бы было сегодня ясно».
Мысли Нуллуса начали сталкиваться и разлетаться, и если бы спустя час ангелы небесные в поисках дочерей человеческих по ошибке попали бы в эту комнату, они бы увидели сидящего на полу человека со спящим лицом, ещё слишком живого, чтобы по пути забирать и его.