Глава 1.4. Братья (Глава 5)

Даменсток, 14 марта, 1044 год
Время 02:34

Неестественно спешно наворачивали круг за кругом стрелки на часах. Из открытого окна в комнату с прохладными струями ветра врывалось уханье сов, что сильно удивило Винина. В их округе совы не водятся, так откуда же им ухать? Выглянув на улицу, он не заметил ни одной птицы поблизости, озадаченно почесал затылок и сел обратно за стол. Его настораживали уличные звуки, а закрывать окно не хотелось, ибо тогда напрягала тишина.
Ещё несколько раз он поднимался, чтоб то выключить, то включить свет над головой и не мог понять, как ему комфортнее: сидеть с включённым светом или освещаемым лишь настольной лампой. Если включить весь свет, становилось слишком светло и, почему-то, его работоспособность падала, но и быть окружённым тьмой тоже не хотелось. Во мраке за спиной начинали кружиться тёмные силуэты, и казалось, что позади него кто-то сидит и тихонько наблюдает, постукивая коготками по костлявым коленям. Обычно Винина устраивал потушенный свет над головой, но именно эта ночь оказалась не такой, как остальные. Он не мог уснуть без включённой лампы, но в то же время не мог спать со светом. Было страшно сидеть в темноте, но и при свете сидеть не комильфо. Наслаждаясь ароматом ночной улицы, он не хотел слушать ни машин, ни сов и уж тем более часов, однако и тишина его душила. В общем, он не мог определиться, что ему делать, ведь работа никак не шла, и в воздухе витало предчувствие чего-то страшного.
Сев в кресло, Винин тут же встал с него, словно ошпаренный, бегло осмотрелся и вновь включил свет. Сердце бешено колотилось в живой клетке, вздрагивало от каждого шороха. Напряжённый писатель шагал по комнате, сжимая карандаш, словно нож, и постоянно косился на закрытую дверь, ведущую на кухню. Он прекрасно знал, что находится в запертой квартире совершенно один, но точно ли рядом никого нет? Может, на кухне, сложив ногу на ногу, попивала холодный чай скрюченная фигура; может, она стояла, прислонившись ухом к двери, и вслушивалась; может, их и вовсе было несколько, – Винин точно сказать не мог, а уж тем более проверить.
Он настороженно бродил по комнате до полчетвёртого. Странный страх постепенно сошёл на нет. Незримые совы улетели прочь, погрузив улицу в мёртвую тишину. Часы замедлили свой ход.
Винин, осмотревшись в последний раз, ощупал своё похолодевшее лицо, сел за стол, посмотрел на стопку бумаги и сильно удивился: два листа было полностью исписано, хотя он прекрасно помнил, что даже не притрагивался к ним! Решившись прочесть неизвестно откуда взявшийся текст, он с каждой строкой всё сильнее изумлялся: слов на одном листе он разобрать не смог, а на втором красовался отрывок из предстоящей книги:
«… и, рассмеявшись так громко, что перекрыл своим смехом шум ливня, Мигель топнул ногой, – лужа под подошвой кристальными каплями разлетелась в стороны. Одержимый, он в два шага преодолел лестницу, взобрался на расколотую платформу, омытую дождевой водой, развёл руки, поднял искажённое восторгом бледное лицо к мрачным небесам и затанцевал. Его движения были «рваными», резкими, спина неестественно выгибалась, скрежетали кости.
«Одержимый! Сумасшедший!» – скажет кто-то, но так и есть! Танцевал вовсе не Мигель, – то был зверь, вырвавшийся из глубины души и завладевший его телом».
Винин ещё несколько раз перечитывал написанное, но тщетно, – ему никак не удавалось понять, когда он успел исписать два листа. Оставив их, он вдруг ослаб и сгорбился от внутренней тяжести; на сердце внезапно стало гадко и отвратно, а на языке почувствовался привкус едкой горечи. Через миг отвращение сменилось на зияющую пустоту и вновь навязчивое чувство глубокой вины посетило его в обличии «зверя», перемешивая слаженный порядок мыслей и свергая адекватность.
Со стороны захохотал гнусный голос:
– Давненько не виделись!
– Какого чёрта ты появился?! – вслух вскричал Винин, но в сторону «зверя» не посмотрел.
– Люблю эффект неожиданности! Ты ведь рад меня видеть, верно? Верно, ведь ты хочешь быть хорошим человеком, а для этого есть я, который будет указывать тебе на ошибки прошлого!
На последнем слове трупные пальцы медленно потянулись к больной голове, однако «зверя» за руки схватил рассерженный Лука.
– И ты тоже пришёл! – обрадовался «зверь». – Хочешь послушать, когда этот эгоист вёл себя как последний негодяй?
– Такого никогда не было!
– Да разве? – тень обратилась к Винину.– А как насчёт того момента, когда ты сказал, что не хочешь общаться с отцом? И ты так говорил не раз, а ведь он – твой родитель!
– Родитель не родитель – разницы нет, если человек вёл себя плохо! После такого любой не захотел бы общаться с этим человеком!
– Да как же? Так, если отец вёл себя грубо с матерью, почему ты не вмешался? Ты мог поговорить с ним и привести его в чувство! А ты так и не поговорил, хоть и обещал много раз! Лжец, трус, подлец!
– Что он мог ему сказать? Нет смысла говорить человеку о его ошибках, если до этого ему миллион раз указывали на них, а он не слушал!
– Ой, ещё вспомнил!
«Зверь» не смог больше ничего сказать, ибо Лука схватил его за «лицо», вцепившись пальцами в места, где должны быть щёки, чтоб тот не смог ничего произнести.
– Замолкни и вон отсюда!– А что, уже не можешь кинуть в меня платочек и заставить уйти?
Винин притих и закрывал уши, дабы не слышать ни Луки, ни «зверя», однако их голоса становились лишь громче. Мысли спутывались в огромный чёрный ком, помогая тени обрести физическую оболочку и становиться сильнее света…
«Мысли» замолчали. Винин опасливо обернулся, ощупав взглядом тёмную часть комнаты – никого.
Внезапно послышался тяжёлый вздох, – из тьмы, схватив его за ворот, вылез гадкий бледный темноволосый человек с колкими бакенбардами, в чёрно-багровом костюме и со злобным скверным оскалом: острые пираньи зубы слепили белизной, а глаза, бездонно чёрные, искрились задорным огнём. Винин от неожиданности упал на пол, однако незнакомец не отпускал его и тянул к себе.
– Знаешь, что я ещё вспомнил? – на тяжёлом выдохе спросил нелюдь, пристально вглядываясь в испуганный лик.– Как ты вёл себя эгоистично, когда для тебя делали всё! Все относятся к тебе с любовью, а ты? Ты им ничего не подарил, кроме разочарования! Они называли тебя эгоистом, ты им и стал! Стал таким же, как отец, а ведь бабушка просила тебя никогда не расстраивать мать, а ты что сделал?!
Незнакомца за лацканы пиджака оттянул в сторону Лука и с пылающей пламенем на щеках ненавистью вдавил его в стену; тот, ударившись затылком, не зашипел от боли, а счастливо рассмеялся и распростёр руки для объятий.
– Ты вернулся, брат! Давно не виделись! Небось позабыл, как я выгляжу, да?
– Всё-таки появился, – сквозь зубы процедил Лука, сильнее сжимая чужой пиджак в трясущихся кулаках.
– А ты не рад, что я обрёл столь красивый облик?
– Нет!
– Верно, что не радуешься, ведь скоро сам потускнеешь и больше меня не прогонишь!
Хитро покосившись в сторону шокированного Винина, «зверь» оттолкнул Луку, пригладил лацканы и, сложив руки перед собой, деловито подошёл к писателю. Вместе с ним камень в груди становился тяжелее, а на шее сжимался невидимый узел.
– А вот и наш бедолага во всей красе! Не прелестно ли? В тот раз познакомиться нам не удалось, так познакомимся сейчас! Прошу любить и жаловать, я – Скотос, твой верный и единственный лучший друг! Ужасно рад познакомиться с тобой лично, о величайший Модест Винин!
Он пожал Винину руку. Белая когтистая ладонь обдала пальцы писателя жутким холодом, отчего он отдёрнул трясущуюся руку и прикусил язык. Ни с того ни с сего тяжёлые слёзы покатились из уставших глаз, омывая посеревшее лицо, в груди больнее распускался бутон вины, – это всё принёс с собою изверг, представившийся Скотосом. Если раньше «зверь» проявлялся слабым силуэтом, и его легко можно было подавить, то сейчас один взгляд бездонных глаз приносил невыносимые мучения.
Скотос издевательски рассмеялся:
– Заплакал, всё-таки! Ну, плачь, плачь, вдруг полегчает! Хотя, чего ты плачешь? Прекращай рыдать!
– Скотос! – гневно вскричал Лука.
– Что, плохо тебе? Плохо? Другим тоже плохо, даже хуже! – цитировал он бабушку.– Плачешь, да? И причины нет никакой! Кто тебе испортил настроение, а? Кто тебя обидел, а? Никто, верно? Верно! А ну прекращай рыдать!
– Скотос!
Лука толкнул брата в сторону и опустился на корточки рядом с писателем. Винин выглядел как труп: сидел, совершенно не двигаясь, с болезненно жёлтым и влажным от слёз лицом, не выражающим никаких эмоций.
Лука успокаивающе погладил его по спине и заговорил, стараясь звучать как можно ласковее:
– Модест, не слушай его. Поплачь, если надо, эмоции в себе держать не стоит…
– Выглядишь отвратительно.
– Какая разница, как ты сейчас выглядишь? Всё хорошо, Модест, всё хорошо…
– Именно: всё у него хорошо, а он чувствует опустошение! Не пойму тебя!
– Это нормально, такое бывает, – он помог Винину подняться на ноги и повёл его к кровати. – Давай-ка лучше ты ляжешь спать…
– О, а помнишь, как ты этой своей «апатией» портил бабушке с матерью настроение? Смотрел так, будто весь мир виноват, а ты такой бедненький и несчастный!
– Не смотрел ты ни на кого так и уж тем более никого не обвинял! Не слушай его, Модест…
– Да, лучше пожалей себя и поплачь, ведь ничего, кроме этого, ты больше не можешь! Ах, точно! Ты ведь ещё можешь расписывать страницы своей белибердой!
– Это твоя профессия, Модест, и, помимо этого, ты многое умеешь.
– Да, портить всем настроение и навязываться.
– Замолчи!
Винин мертвецом лежал в кровати, слушал ругань братьев и молчаливо терпел пренеприятные чувства в груди. Скотос продолжал беспощадно вскрывать шрамы прошлого и язвительно припоминал моменты, когда писатель что-то не так говорил или ошибался, а Лука говорил о том, что каждый имеет право на ошибку и идеальных людей не существует.
Спор продолжался последующие несколько часов, пока Винин не утомился и уснул.