Глава 2: Одиночество. Часть 1: Бабушка (Глава 8)

Даменсток, 4 июня, 1044 год
Время 03:44

Часы, эти бездушные часы повсюду! Они настойчиво стучали в такт пульсу, давили на раскалившиеся нервы вместе с тем, как привычно ругались братья-мысли, кричали и грозились убить друг друга. Винин устало зажмурился, желая, чтобы голоса скорее утихли, но они, как назло, становились громче. Мысли вперемешку скользили по памяти, доставая глубоко затаённые воспоминания, пытали неконтролируемым анализом и пересчитывали каждый его нехороший поступок или слово по косточкам и каждый смотрел со своей стороны.
–Всё-таки ты эгоистичный человек! – надрывался Скотос, хватая Винина за плечи.– Помнишь, как ты пытался избавиться от меня? Помнишь, как рассказал матери с бабушкой обо мне?
«Помню», – без чувств ответил писатель.
– А какие слова кричал! «Послушайте меня», «пожалейте меня», – как эгоцентрично! Ведь им было в разы хуже, когда тебе было плохо! А-а-а! Ты упиваешься этим чувством! Не подумал, что они испугаются, что у неё поднимется давление...
– Но ведь ничего плохого не произошло!
– А ты не знаешь? Её смерть на его совести! Да… да, да!!!
– Скотос, ты не понимаешь, что делаешь! – ужасался Лука и зажал брату рот рукой. Скотос острыми зубами впился ему в пальцы до костей, но тот и не шикнул от боли. – Не смей припоминать! Они пытались ему помочь, и её смерть произошла не из-за него!
Скотос хохотал. Он знал, что метко ударил в незажившую рану ножом и жестоко расковырял её. Луке хватило одного взгляда на Винина, чтобы увидеть в бездонных глазах отголоском прошлого ликующую смерть.
– Модест? Модест, послушай меня!..
Но Винин его не слышал. Он оказался в прошлом, где до него доносились ругающиеся голоса бабушки и матери: бабушка всё говорила дочери не повышать на неё голос, хотя сама уже надрывалась от криков, в то время как мать старалась говорить спокойно, даже тихо, но, не выдержав, тоже начала повышать тон. Бабушка продолжала просить не повышать на неё голос, плакала, что она никому не нужна в этом доме, что она всем мешает, и грозилась уехать.
Двенадцатилетний Винин сидел в своей комнате и смотрел в стену. Забывшись в истерическом припадке, он вышел к ругающимся родным и, крича с надеждой на то, что так его услышат, бросился расспрашивать бабушку: «Почему вы считаете, что вы никому не нужны?», «Почему считаете, что вы нам мешаете?», «Почему говорите, что я в будущем выброшу мою маму из дому?» и тому подобное.
За этим воспоминанием последовало следующее: голос бабушки, отсчитывающий его из-за пустяка и едко связывающий его невнимательность с отцом. Она говорила, что он нагло врёт о каких-то голосах мыслей, что ни капли не жалеет её здоровья. Мальчик молчал, стоя перед ней и опустив голову. Он не мог перечить, не мог доказать существование «мыслей», а мог лишь внимать её укорам и по окончанию выговора извиниться, соврать, что подумает над своим поведением, хотя не понимал, над чем ему надо подумать. Он лишь рассказал бабушке о своей проблеме, с которой сам справиться не в силах.
Закончив монолог, бабушка пожала ему руку, взяв с него слово больше ей не перечить и не рассказывать о таких страшных вещах, как о «мыслях». Они обнялись, и мальчик ушёл делать уроки. Время было позднее: пробило без пятнадцати двенадцать, а ему надо сделать все домашние задания, успеть выспаться, рано проснуться и пойти в школу.
Три мучительных часа он провёл за учебниками в попытках опомниться и заглушить страшно громкий голос «зверя». Закончив с уроками, он вышел из комнаты, чтоб пожелать бабушке спокойной ночи, но в комнате обнаружил холодный труп перед включённым телевизором. Мальчик не сразу понял, что бабушка умерла: он некоторое время будил её, а, как понял, что что-то не так, пощупал пульс и прислушался к дыханию. Ничего не было.
У бабушки случился удар, – совершенно естественная смерть, но для мальчика это стало самым настоящим кошмаром. Тотчас кругом завертелись тени, шепчущие бабушкины слова: «её смерть будет на твоей совести», «из-за твоего поведения она умерла»…
Он не помнит, как позвонил маме, как приезжали врачи и как увозили труп, но помнит, как в своём больном воображении он предстал перед страшным моральным судом, как мёртвый дух душил его во сне. Мёртвое жёлтое лицо с закрытыми глазами и приоткрытым ртом навек запечатлелся мрачной картиной в его памяти, и ему казалось, что бабушка до сих пор просто спала, что вот-вот она проснётся и вернётся к ним, но нет. Правда была жестокой и беспощадной.
После похорон Солнцева отводила сына по разным психиатрам и психотерапевтам, но каждый из них оказывался неприятно причудлив: один только слушал, сложив ногу на ногу, и ничего не говорил, другого нельзя было заткнуть, третий обсмеял мальчика. В конце концов, Винин устал и отказался от дальнейших попыток найти специалиста. Солнцева очень беспокоилась за него и в один из вечеров решила поговорить с ним по душам. Она узнала, что гложило сына всё это время и общими усилиями им удалось на пару лет заглушить «зверя».
Однако Скотос объявился вновь и всё ликовал:
– Думал, избавишься от меня? Не избавишься! Я нужен тебе… Ты ведь не хочешь быть плохим человеком, верно? Верно! Я обязан контролировать и анализировать твои действия, поступки, слова...
Его перебил Лука:
– Для этого у него есть я, а ты совсем не умеешь здраво мыслить и анализировать!
– Почему же? Я правду говорю, в отличие от тебя!
– Ты во всём его винишь, а он попросту не может быть везде и всегда виноват! И постоянно корить за мелкие промахи нельзя, ведь каждый ошибается! Идеальных людей не существует!
– Раз так, то он станет первым идеальным человеком! Ты ведь хочешь быть добрым, да, Модест?
Винин очнулся от воспоминаний и бросился к ящикам. Он до изнеможения утомился от мысленных споров; одно лишь присутствие братьев высасывало из него всю энергию. Его до тошноты раздражал Скотос, но в то же время он прислушивался к нему и неосознанно начинал мыслить его словами. Лука, понимая, что становится бессильным, ни на секунду не отходил от писателя и чуть чего перебивал брата. «Зверь» из жалости или издевательства уходил то на пару часов, то на пару дней, но всегда возвращался, принося букет невыносимых страданий.
– Что ты ищешь? – поинтересовался Скотос и посмотрел через плечо на стол. Винин достал оберёг, книгу с молитвами и листал страницы в поиске нужной. Увидев это, «зверь» ухватился за живот и захохотал. – Насмешил! Ты действительно решил прибегнуть к молитвам, как тогда?
Винин сжал в руках оберег, прижал его ко лбу и в бреду зашептал молитвы. Скотос сжал пальцы на его шее и страшно ощетинился. Да, «зверь» отнимал всё, что дарит счастье, заменяя все положительные эмоции на бесконечное отчаяние, боль и страх, на самоедство и поганое чувство вины. Лука бился в безуспешных попытках оттащить ненавистного брата от писателя, но тот сильнее цеплялся за чужую шею и не уходил.
Нет, Винину не было больно: душевная злоба притупляла боль, и злоба эта была к самому себе. Одного себя он ненавидел до безумия, презирал, винил за смерть бабушки, мысленно желал уснуть и больше не проснуться, – всё это ему навязал Скотос, приговаривая, какой он отвратительный человек, пока голос Луки слабо звучал на фоне.
– Ты самый отвратительный человек!
«Я самый отвратительный человек».
– Ты до безобразия слаб и эгоистичен, кроме себя ни о ком не думаешь!
«Я до безобразия слаб и эгоистичен».
– Тебе нельзя жить на этом свете! Лучше умереть и, умерев, ты больше никому не испортишь настроения, не будешь никого раздражать, не станешь причиной чужих смертей и избавишься от всех проблем…
Винин дёрнулся и в страхе уставился на «зверя». Гипноз спал с него.
«Я боюсь умирать».
– Боишься умирать, но и жить боишься!
«Я не хочу умирать, я хочу жить».
– Тогда будь хорошим человеком: молчи и не открывай рот, не смей навязываться! Не будь эгоистичным…