Глава 2.5. План (Глава 12)

Даменсток, 24 июня, 1044 год
Время 03:04
Из записок Модеста Винина

Я смог узнать, что произошло между Герой и Энгелем, хоть и не уверен в достоверности его рассказа, ибо он был жутко пьян и расстроен. Удивительно, как меняется человек под властью алкоголя! Я совсем не узнавал его: он говорил чужим, не своим голосом, смотрел на меня исподлобья тусклыми глазами и, видимо, не принимал за знакомого ему человека. Он не называл меня по имени и прыгал с темы на тему. Моих ответов он не слышал и продолжал бессвязно рассказывать, браниться и плакать.
Оказалось, недавно он был в Даменстонском театре, где работает Гера, чтобы помочь с декорациями, костюмами и прочим. И, так как в театре осенью будет бал в честь его основателя, Геру учил танцевать Стюарт – невероятно красивый, статный и вальяжный скрипач. Энгель описывал его с ревностным восхищением, говоря, что понимает, что рядом с ним он – никто. Его внешность он очертил поверхностно: Стюарт был высоким темнокожим брюнетом с белой повязкой на правом глазу, «хладнокровно-задумчивой физиономией» и одетый во всё белое, чистое и «стальное» (я так и не понял, что он имел в виду под этим словом). Я немного смутился, вспомнив знакомого, который выглядел примерно так же, но звали его не Стюарт. Но сейчас понимаю, что это, скорее всего, простое совпадение. Не может же существовать человека, имеющего неповторимую внешность; наверняка в мире найдётся один его «двойник», если не «тройник». И, судя по всему, именно про этого Стюарта мне рассказывал Родион и именно он – старший брат Уайта.
Со слов Энгеля Гера, танцуя со Стюартом, была особенно прекрасна: она улыбалась, смотря на него и, «словно ожившая фарфоровая кукла», кружилась в танце. Говоря о Гере, он рыдал, иногда отчаянные крики вырывались из глубины его души и по телу пробегали судороги. Я старался его успокоить, переводя поток его мыслей в иную сторону, но это получалось ненадолго. По итогу он возвращался к Гере и снова лил слёзы. Не представляю, что он чувствовал, но ощущал его боль всем сердцем: ему так же больно, как бывает больно мне… Нет! Ему в разы хуже!
Господи, как я хочу помочь ему! Что ему сказать? Что сделать, чтобы он вновь стал счастлив? Так невыносимо смотреть на страдания родного человека, что я схожу с ума! Господи, я лишь прошу тебя о том, чтобы Энгель снова был счастлив! Если Бог всё-таки существует, то он услышит меня…
А я всё думаю… Нет, не может Гера полюбить Стюарта, я это чувствую! Её влюблённость в Стюарта – заблуждение, но я никак не смогу убедить Энгеля в обратном: он совсем отчаялся и сдался! Надо что-то сделать, чем-то помочь, но чем? Что мне делать?..

Монотонно тикали часы во тьме пыльной комнаты.
За столом, украшенным бледными пятнами засохших слёз, сидел Винин и давил пальцами на пульсирующие виски. Покрасневшие глаза болели, смотря на исписанные листы, но не видели ни букв, ни предложений. Тяжёлая жажда сна била по темени топором, но он не мог лечь спать из-за крайне странной причины: Скотос ни с того ни с сего навязал ему, что сон – пустая трата времени и что за время, потраченное на «отлёжку», можно сделать множество полезных дел! Лука, наоборот, пытался уложить писателя в постель и хотел обучить его нормальному режиму дня и ночи. Сам Винин прекрасно понимал важность здорового сна, но из-за Скотоса, самоедства и вины не мог уснуть, пока морально не истощится.
Скотос, попивая виски из гранённого стакана, неустанно повторял, какой Винин эгоист, припоминал ему неприятные ситуации из прошлого и с превеликим наслаждением изгалялся над истощённым рассудком. Терпение писателя лопнуло, злоба овладела его разумом, и он неожиданно вскричал:
– Да как же ты удручаешь!
Развернувшись, Винин вцепился в звериную шею ногтями и сжал её, царапая в желании разодрать в клочья. Скотос от неожиданности выронил стакан, растворившийся в воздухе, и забился в попытках вырваться из хватки, но писатель, не дав ему даже пискнуть, схватил его за волосы и в припадке безумия начал бить головой об стол. Крошки и куски стёкол от очков пулями разлетались по сторонам, липкая кровь заливала стол, но ничего не окрашивала, а пропадала, ведь Скотос существовал лишь в больной голове писателя.
Угомонившись, Винин оттолкнул «зверя» и ринулся к окну. Скотос с разбитой головой кинулся ему в ноги и в исступлении потянул к себе, лихорадочно дыша сквозь клыки.
– Да пусти уже! – Винин попытался вырвать ладонь из чужих рук, но не смог и с ужасом взирал на окровавленный лик. От отвратительного и жалкого вида Скотоса его изливающееся кипятком сердце колыхалось в безумном припадке тошноты и гнева. – Если ты сейчас же не уйдёшь отсюда, я выпрыгну в окно!
– Врёшь, врёшь! – с отчаянием рычал Скотос, не отпуская его руки. – Не посмеешь прыгнуть, не посмеешь умереть, сам ведь говорил!
– А вот посмею, если не отпустишь!
– Не посмеешь, никогда не посмеешь окончить жизнь самоубийством! Ты ведь обещал мне!
– Я устал от тебя!
– Да не устал ты, врёшь всё! Ты от меня не устанешь, ведь я твой проводник на путь истинный, Модест! Помнишь, что я тебе говорил всегда: я твой друг, друг истинный!
Винин вцепился в его шею и сквозь зубы процедил:
– Ты меня выводишь из себя, ублюдок!
– Я? Никак нет!
– Я себя убью, лишь бы тебя не слышать, чёрт поганый!
Он вновь обернулся к окну, но Скотос не пускал его.
– Нет! Не умрёшь! Ты так от меня не избавишься; я всегда буду рядом, ведь ты и я – мы друзья! Я ведь тебе помочь хочу, Модест! Ты хочешь быть добрым, хочешь? Так для этого есть я: я тебе помогу проанализировать себя и свои проступки, чтоб ты более их не совершал...
– Я и сам прекрасно знаю, когда ошибался!
– Да ведь это я тебе подсказываю! – он взял его ладони и прижал их к своей груди. Винин отдёрнул руки, но не вышло. – Ты сейчас себя чувствуешь невероятно одиноко, я это знаю, я чувствую! Ты один, у тебя совсем нет друзей, а я твой друг!
– Я не одинок!
– Раз так, то почему хватаешься за телефон, но не звонишь? Раз так, то почему страдаешь в одиночестве? Где твои «друзья», когда тебе так нужна помощь и поддержка? Когда тебе одиноко, где твои друзья?!
– Я не хочу никого тревожить в три часа ночи!
– Именно, ведь ты всех тревожишь, а меня – ничуть! Ты их ужасно обременяешь, ты им портишь настроение, а мне – нет! Я знаю: ты не хочешь оставаться один, я чувствую, как тебя поглощает ужасное одиночество! Но ты не один, – я здесь! Я здесь, чтоб помочь тебе, чтоб поддержать тебя, Модест...
– Так именно из-за тебя и появляется это чувство! Лучше умереть, но более не ощущать этого!
– Не умрёшь!
– С чего бы?
– Ты обещал Уайту, помнишь? Поклялся, что никогда не умрёшь… А как же мама? Энгель? Как же они все?..
Винин замер. Болезненная краснота бросилась ему в лицо, а в грудную клетушку упал тяжёлый камень совести. Он закрыл окно, вышел на кухню, где на столе его ждала большая коробка, вытащил из неё сверкающую холодным металлом кастрюлю и устало поставил её перед собой. Скотос, утирая кровь с щёк, вопросительно посмотрел на новую посудину.
– Зачем тебе настолько большая кастрюля?
– Чтоб ты спросил, – огрызнулся Винин.
– Тише-тише, не злись! Злоба тебе не к лицу...
– Тоже мне нашёлся профессионал по лицам!
Писатель подошёл к плите, как-то странно посмотрел на неё и аккуратно провёл кончиками холодных пальцев по нарисованному белому кругу, после взглянул на подставку с ножами. Кривая улыбка зазмеилась по его лицу.
Скотос занервничал:
– Ты что-то задумал...
– Может быть. А что, любопытно?
– Мне не нравится, что ты явно что-то замышляешь!
– Может и замышляю.
Винин бросил злую усмешку ему в лицо, надел плащ со шляпой и, звеня ключами, вышел из квартиры в тёмный коридор со сгоревшей лампой. Полоса жёлтого света просачивалась через приоткрытую дверь в конце коридора, и он, пугаясь темноты, поспешил к ней. Глупо, как глупо! Во тьме ведь никого нет и бояться нечего, но он не может преодолеть страх уже десяток лет и постоянно в напряжении ожидает, что однажды во тьме сверкнут чьи-то глаза и явится страшная фигура, убьёт его, сотрёт в порошок! Хотя это ему сыграло бы на руку.
Выбежав из коридора на этаж, окутанный вонью сырости и окружённый серо-жёлтыми треснутыми стенами, Винин мимолётно глянул на мерцающую лампу и бросился к лестнице, торопясь избавить себя от тревоги. Остановившись на втором этаже, где мяукал чёрный большой кот, сидя на оплёванной ступени, он опасливо осмотрелся, когда его напугал внезапно выбежавший из темноты коридора с диким хохотом Скотос.
– Как ты смешно пугаешься, как побелел! Ей богу, на овцу похож! – гоготал он и, желая подёргать кота за хвост, сел на корточки. Кота потрогать он так и не смог, ибо не существовал в реальности.– Так что ты замышляешь, Модест?
– Оставь бедную кошку в покое! – ударил брата по затылку тяжёлой ладонью Лука. Скотос зашипел.
Винин, пока вновь появившиеся братья не начали спор, спотыкаясь, оставил лестницы позади и выбежал на улицу, где было безлюдно и лишь яркие жёлтые фонари освещали блестящие от прошедшего дождя тротуар и чёрную листву. По старым бледно-жёлтым стенам сочились слёзы, на которые он старался не смотреть, пока шёл к парку, постоянно озираясь по сторонам в надежде, что больше не увидит братьев.
Если бы поблизости гуляли соседи, то они убедились бы в его сумасшествии и с отвращением обошли стороной. Несмотря на то, что Винин почти не общался с ними, его считали чудаковатым и подозревали в наркомании из-за внешности, ибо его тёмные синяки под узкими грустными глазами им не нравились. С ним не здоровались, когда здоровался он, его избегали, ибо он был неким уродом для окружения, которое не знало ни его имени, ни его профессии и уж тем более его характера. Если бы они знали писателя, такого отношения к нему бы не было, но, увы, людям больше нравится смотреть на красоту лица, а не на красоту души.
Винин перешёл дорогу и остановился на полпути, когда увидел шедшего за ним хвостом Скотоса.
– Модест, куда ты так торопишься? От самого себя не убежишь! – крикнул он и, нагнав писателя одним невозможно широким шагом, впился ему в плечи.– Да кого ты боишься-то? Меня? Меня боишься!? Вот смешной какой! Самого себя боится!
– Я не ты…
– Зато я – это ты! Забавно выходит, да?
– Осторожно!
Оглушительно проревели тормоза, ослепительно моргнул свет фар, и Винин с ужасом посмотрел в сторону, – на него мчался огромный чёрный автомобиль. Лука схватил писателя за лацканы плаща и вместе с ним бросился в сторону. Машина затормозила, остановившись возле огорошенного Винина на земле. Из салона вышел русый извозчик, с удивлённой улыбкой посмотрел на него и хлопнул в ладоши:
– О-о-о! Что же вы так, сударь? Осторожнее надо быть! Что же вы так неаккуратно? Будь кто-то на моём месте, от вас бы уже давно мокрого места не осталось! – он взял писателя под локоть, поднял его на ноги и с хихиканьем отряхнул его плащ. – Не останавливайтесь на полпути, сударь, если не хотите умереть!
Извозчик на прощание похлопал его по плечу, сел обратно в машину и уехал. Винин ещё долго не мог прийти в себя, потерянно оглядывался по сторонам и с пустой головой шёл, куда глаза глядят, пока в словесной драке под фонарями вокруг него кружили Лука и Скотос. Они страшно бранились, кричали, брызжа слюной, беспощадно колотили друг друга по лицам и постоянно дёргали писателя, чем окончательно его утомили.
Винин пришёл к мосту, сел на скамью под горбатым деревом и в отчаянии закрыл лицо руками.
– Так что ты затеял, Модест? – неугомонно душил его расспросами Скотос.
– Ничего он не замышляет!
– Замышляет, замышляет какой-то план! Я ещё раз спрашиваю: зачем ты купил кастрюлю? Тебе не хватает посуды или хочешь побросаться деньгами? Ты всего лишь никчёмный писатель, будь экономнее и скромнее!
– Он просто купил кастрюлю! Зачем ты к нему лезешь?!
– Просто даже инсульт не случается!
Винин зажмурился, прикусил холодную кожу ладоней и захотел завыть, лишь бы не слышать эти голоса, но вместо воя послышалось лихорадочное дыхание. Он сходил с ума.
Сонливость давила на пульсирующие виски, глаза щипало, словно в них засыпали соль, – горькие слёзы отчаяния жгли щёки. Он мучился от извечно кричащих братьев, от усталости, от дикой боли, сверлящей дыру в его груди, от пляшущих мыслей. Как ему избавиться от братьев и душевной пустоты? Как отдохнуть и найти силы, чтобы ожить? Где отыскать утерянную надежду и веру в спасение? Винин не знал с чего начать, что ему делать и терзался от этого незнания, терялся в тумане заблуждений. Он ослеп. Он оглох.
Скотос налёг на него, цепляясь когтями за ткань его рубашки, и хохотал. Он был удивительно тяжёл по весу, нежели раньше, и заглушал голос Луки.
– Думаешь о смерти, Модест? Ну, думай-думай! Если ты умрёшь, мир от этого не рухнет, люди не заметят пропажи такой жалкой гниды, как ты! Но ты идиот, раз считаешь, что смертью избавишь себя от страданий! Кто знает: вдруг этот сказочный загробный мир существует? А если существует, то с тобой туда отправимся следом и я, и Лука! Пойми: от меня ты не избавишься даже после смерти! Да с чего ты решил, что после смерти «мысли» тебя покинут? О, мы тебя не покинем, ибо мы – часть тебя! Мы не твоя болезнь, мы – твои мысли, да, Лука?
– Отвяжись от него! Прошу, дай ему хотя бы секунду покоя! – умолял брата Лука, поддавшись всепоглощающему отчаянию.
– Подарить ему покой! А ты на коленях попроси, тогда я подумаю! Ха-ха-ха! Постой, зачем ты встаёшь?
Винин посмотрел сквозь пальцы и ужаснулся: Лука действительно пал ниц перед братом.
Скотос всплеснул руками:
– Что за картина, что за картина! Младший всё-таки решил принять власть старшего?
– Скотос, пожалуйста, оставь Модеста. Можешь мучить меня, но его оставь в покое! – его голос дрожал от безысходности. Лука понимал, что стал слабее брата, и, как он говорил, его свет блекнет на фоне сгущающейся тьмы, но сдаваться он не намеревался.
– Ого, ты и вправду умоляешь меня! Но куда подевалось твоё баранье упрямство?
– Брат, я тебя прошу...
– Ещё и братом зовёшь! Совсем сдурел, ты погляди! Но, Лука, братишка, ты играть совсем не умеешь.
Лука вдруг поднял побледневшее лицо на самодовольного брата, вмиг побагровел от злобы, сжал кулаки и накинулся на него. В стороны полетели ошмётки очков, клочки светлых и тёмных волос, слышался дикий хохот и злобный рёв. Винин испуганно закрыл уши и начал бить себя кулаками по больным вискам в надежде, что боль заглушит мысли.
– Модест, а, Модест! – визжал Скотос в сладостном безумии.– Послушай, а ты представь, что умрёшь через пять минут! Умрёшь и больше не проснёшься! Ни мыслей, ни надежд, ни отчаяния, ни боли, ни страха, ни чувств ты больше не ощутишь...
– Если умрёт он, то ты тоже умрёшь!
– А я смерти не боюсь!
Незаметно прошли мучительные полчаса, и пробило четыре, однако небо оставалось чёрным. Винин неподвижно сидел на скамье под тусклым покрывалом фонаря, сгорбившись и закрыв своё горячее лицо руками. Из-за неустанно дерущихся мыслей он не услышал, как к нему подсел, точно ласточка, невысокий господин в синем плаще и цилиндре. Вместе с тем, как он пришёл, блёклый свет фонаря стал ярче и незримыми тёплыми ладонями, подобно солнцу, погладил писателя по продрогшей спине. Винин поёжился, легко потряс тяжёлой головой и, поняв, что братья исчезли, поднял туманный взгляд на незнакомца. Он посмотрел сначала на его большой синий цилиндр, затем на длинный каштановый хвост, распластавшийся на узком плече, на синий плащ со стоячим воротником, частично скрывавшим светлое лицо, и остановился на маленькой ладошке, барабанящей по колену.
Господин воткнул трубочку в упаковку детского вишнёвого сока и начал его пить. Оглядев тёмные небеса, он с улыбкой вздохнул и своим ласковым голосом обратился к Винину:
– А хороша погода! Вы так не думаете?
– Да, хороша…
– Знаете, воздух после дождя удивительная вещь! Всё вокруг сразу становится чистым, свежим и… Не знаю, как описать это чувство, но с тем, как уходят тучи, настроение повышается! – он достал из внутреннего кармана плаща карманные часики и в задумчивости посмотрел на время. – Только Солнце ещё не встало, хотя уже четыре утра. Кажется, ещё не проснулось.
Винин впервые поднял глаза к небу, в изумлении опустил руки и застыл в немом восторге, ласкаемый тёплым ветром. Действительно: тёмная синева затмевала бесконечные небеса, усыпанные золотыми веснушками – звёздами, и желтела полная луна. Перед ним расстилалась неописуемая красота, которую невозможно передать словами, – её стоит узреть воочию, насладиться блеском ночной природы и её свежестью.
Господин посмеялся и протянул ладонь вверх к небу:
– Какое сегодня небо красивое! Звёздочки танцуют, и луна-красавица блестит!
– Почему сейчас так темно?.. – спросил Винин.
– Потому что Солнце ещё не проснулось: видимо, устало и захотело встать чуть позже обычного. Небесные тела ведь тоже живые: и Солнце, и Луна, и Ветер, и Звёзды, и Облака! Они устают, они радуются, они грустят, – в общем, испытываюсь всё то, что и мы!
– Прямо как люди?
– Прямо как люди! Надеюсь, вы не против, что я так внезапно и без спроса подсел к вам и начал говорить о погоде? Мне показалось, что мы с вами уже когда-то встречались, хотя почему показалось? До сих пор кажется, что мы говорили с вами, только не припомню, где и о чём…
Он снял цилиндр и задумчиво почесал затылок, – свет впервые осветил его бледное молодое лицо. Винин присмотрелся и узнал в нём С***.
(Рефлекто не сумел разобрать имя того, с кем беседовал Винин: то почерк был непонятный, то чернила смазались, то пятна крови покрывали листы бумаги и скрывали имя. Было известно только то, что имя этого человека начиналось на «С»).

Из записок Модеста Винина

Я был очень удивлён, что С*** так поздно гулял в одиночку, тем более в этом районе, ведь такому человеку опасно быть одному. Его могли убить, на него могли напасть, но ему, казалось, было всё равно на опасность.
– Мы ведь с вами говорили? – спросил он у меня.
– Да, говорили…
– Тогда я вспомню, кто вы! Вы… да, вы – писатель! Модест Винин, да?
– Да, вы угадали.
– Прошу, не обращайтесь ко мне на «вы», потому что это местоимение словно строит между нами невидимую стену. Я привык считать каждого человека своим другом, а с друзьями, как правило, на «ты», – он прервался, достал из своей небольшой сумки, висящей через плечо, упаковку вишнёвого сока и протянул его мне. – Будешь?
– Нет, я…
Я потерялся и… (страница обрывается)
Внезапное замечание по поводу себя: почему-то я скрупулёзно прописываю свои разговоры. Я понимаю, что кроме меня эти записи читать вряд ли кто-то будет, но я описываю всё так, словно пишу книгу. Хотя не отрицаю, что многие диалоги и темы для рассказов я беру из своих записей. Может, именно поэтому я этим занимаюсь?
Сок в итоге я взял, хотя и был сильно смущён. Он оказался очень вкусным, хотя вишню я не очень люблю.
С***, пока я возился с трубочкой, бросился в рассуждения:
– Детские соки в этих смешных упаковках с трубочкой… Я люблю их. Знаешь, сок – это маленькая радость, а особенно после нехорошего дня. Настроение в целом нужно поднимать маленькими вещичками. К примеру: купить детский сок, сесть в парке и, смотря на голубей, наслаждаться жизнью, ведь все мы, по сути, дети! Кстати, сок вкусный?
– Да, вкусный… Но когда настанет рассвет?
– Думаю, к пяти часам небо порозовеет, а пока будем любоваться нашей прекрасной луной!
Он долго восхищался погодой, а я всё смотрел на небо. Вид звёзд и луны меня успокаивал… Я себя так спокойно и свободно себя давно не чувствовал, и это умиротворение меня настораживало. Тихо, мирно… Я хочу вернуться туда и вновь испытать эту сладкую свободу от мыслей!
С*** поведал мне о природном и небесном мирах: рассказывал о рождении звёзд, о характере луны и солнца, об атмосфере и внешности иных планет, о ветре и дожде, и говорил обо всём так, словно рассказывал о разных людях. Его объяснения были доступны и понятны, и я его слушал с большим наслаждением, постоянно задавал вопросы и жадно внимал его рассказам. Он постоянно улыбался и даже напоминал мне ребёнка, рассказывающего о том, что узнал, и эта радость зажгла во мне потухшую надежду на счастье. Я словно восстал из мёртвых, чувствовал себя по-настоящему живым и, честно, боялся вновь погаснуть, боялся возвращения Скотоса. Но время шло: ни он, ни Лука меня больше не навестили, а С*** рассказывал о солнечных и лунных затмениях.
Я рассматривал лицо С***. Уставший и бледный он был похож на мученика, но его беззаботный и весёлый голос вмиг отгонял от него этот образ. Ужасно мало спит, судя по мешкам под его глазами. Видно, как пытается скрыть жуткую усталость и от этого осознания мне стало страшно…

– Знаешь, Модя, – внезапно начал господин, – ты прекрасно пишешь. К сожалению, я из-за работы редко читаю, но твои рассказы проглатываю целиком и с удовольствием! Мне нравятся твои продуманные сюжеты, твои мысли и твоё описание, а про характеры персонажей я готов распинаться долго!
Винин сильно смутился внезапной похвале от такого важного человека, которым он восхищался и вдохновлялся. Он даже не подозревал, что С*** читал его книги и был готов обсудить их с ним, и осознание этого факта невероятно грело душу, ведь каждому автору всегда приятно, когда его труд обсуждают и хвалят, ведь тогда появляются силы и энергия на новые свершения. Трудно и печально, когда не с кем поделиться своей работой и остаётся гнить со своими мыслями, мировоззрением и рассуждениями в одиночестве.
– Вы… ты меня совсем захвалил, – криво улыбнулся Винин и раскраснелся.
– Захвалил? Да этих слов недостаточно, чтобы полностью выразить моё восхищение! Я с первой нашей беседы понял, что ты очень добрый человек! Я заметил, что многие писатели-классики, хоть и писали про добро, нравственность и мораль, в жизни имели чёрствые характеры и поступали совершенно противоположно тому, о чём писали. Но ты пишешь про добро и сам по себе являешься добрым человеком, как пример своих произведений, оттого они и восхищают!
Слова господина про «доброго человека» повергли Винина в шок. Он сам не мог назвать себя примером добра, считая себя самым ужасным и отвратительным, и тут внезапно ему говорят противоположное! Это ведь ни Энгель, ни мать, ни Лука, а сам С***! Может быть, он и вправду добрый?..
Писатель покачал головой:
– Вы… ты меня слишком высоко оцениваешь…
– Я оцениваю трезво! Все писатели, особенно классики, редко заканчивают свои произведения хорошим концом, а у тебя не только концовки, но и каждое предложение сочится добром и надеждой!
– Потому что надежда существует, – как-то неуверенно сказал Винин и посмотрел на господина, будто спрашивая у него разрешения продолжить рассказывать. Господин добродушно улыбнулся. – Книги – это мир, в который можно уйти от реальности. Жизнь и так кровожадна и несправедлива, так пусть в книгах будет место надежде, яркой звездой сияющей во тьме отчаяния. Нам и так не хватает счастья, любви и радости: люди постепенно теряют веру в доброту и их реальность окрашивается в серый. Я хочу показать людям, что жизнь может быть яркой, стоит только не склоняться перед тьмой и постараться выкарабкаться из ямы мрачных размышлений, как бы ни было тяжело.
Он прервался и ожидающе посмотрел на своего визави. Минута, две – господин не проронил ни слова, попивая сок и потупив взгляд в землю, и Винин боялся, что мог сказать лишнего. Но когда господин, выбросив пустую коробочку, взглянул на него своими узкими рубиновыми глазами, переполненными ослепительным светом надежды, он успокоился.
– Знаешь, Модя, я не люблю философию и цитаты, – от них мне становится не по себе, – но то, что ты сейчас сказал, я готов переслушивать вечность, ибо ты абсолютно прав: надежда существует и все испытания преодолимы, ведь человеку под силу всё! Обычно об этом всегда твержу я, оттого и поражён, что слышу свои же слова от другого человека! Я так рад, что ты разделяешь эти мысли со мной!
– Мысли о том, что жизнь – это… Жизнь – это…
Он не смог договорить и вместо него мысль закончил господин:
– Жизнь – это счастье! То, что мы вообще видим и слышим природу, окружающих людей, небо, то, что мы дышим – это огромное счастье! Согласен?
– Согласен. Да, жизнь – счастье… – писатель с растерянностью посмотрел на него. – А люди?
– Люди – тоже счастье!
– Прямо все люди – счастье?..
– Да, все!
– А плохие?
– Плохие люди? Плохих людей нет! Если человек плохой, то, значит, его судьба была ужасна, оттого он избрал иной путь – путь зла. Зло порождает зло и это испокон веков известный факт, но что будет, если этот факт опровергнуть?
– Но как? От зла никогда не избавишься, ведь добро и зло невозможны друг без друга.
– К сожалению, и здесь ты прав, но так странно, что осознание этого факта не мешает жить моей мечте: я хочу помочь каждому человеку обрести счастье, чтобы больше никогда плохих людей не существовало!
– Думаешь, это возможно?
– Нет ничего невозможного, мой друг! Тем более мне поможет любовь. Хочу признаться, что безумно люблю всех людей, что жили, живут и будут жить на этом свете, и ничего с этим поделать не могу!
– Любишь всех?
– Конечно! А зачем кого-то обделять? Каждый заслуживает счастья, заботы и любви, – вот моё кредо, – он внимательно присмотрелся к писателю. – Ты ведь такой же, да? Нет, ты не такой же – ты лучше! В тебе таится столько доброты, хороших дел, любви и беспокойства за остальных, что и представить трудно. Твоим близким очень повезло с тобой! Разве это не здорово?
Винин недоумённо смотрел на него, не понимая, почему господин, не зная его, спокойно называет его добрым человеком.
– Почему вы так уверенно об этом говорите?
– Потому что я чувствую и знаю это, Модя.
– Но мы ведь с вами говорили лишь раз.
– Мне этого хватило, чтобы убедиться в твоей доброте; по-настоящему доброго человека видно издалека. Любить весь мир и близких это, конечно, прекрасно, но, самое главное, надо любить и себя. Нельзя никого обделять любовью, кто бы что ни говорил. Добро всегда побеждает зло, как добрые мысли всегда должны давить плохие. Да, это трудно, ведь человек с самой древности приучен лишь к тем чувствам и эмоциям, что могут его защитить, а именно страх и злость, а к счастью и радости надо себя приучать, – он в размышлениях помолчал. – Да, Модя, ты заслуживаешь гораздо больше.
Винин некоторое время озадаченно смотрел на С***, но под конец его речи сидел, подняв блестящие глаза к порозовевшему небу, и ощущал жжение в горле. Горячие слёзы невольно омывали его бледные щёки.
В его душе произошёл внезапный поворот, всё смешалось: отголоски отчаяния утопали в надежде на свободу от обременяющих мыслей, появилась уверенность в том, что он способен сам противостоять Скотосу, и мечтания о том, как скоро к нему придёт счастье. Оптимистичный настрой и добрые слова С*** избавили его от кошмара, но надолго ли? Бедный писатель посчитал, что навсегда.
Господин, взглянув на вытиравшего слёзы Винина, перепугался и встревожено спросил:
– Модя, что случилось?
– Всё хорошо… Да, всё хорошо!.. – с восторгом прошептал тот.
Но С*** не был удовлетворён ответом и рассматривал его шею, где облаками багровели странные пятна, в попытках припомнить, где встречался с подобным явлением, но не смог отрыть в закоулках памяти воспоминаний и протянул ему платок.
– Да, всё хорошо… Господи, спасибо вам… спасибо…
– За что спасибо? Я ничего не сделал.
– Нет, сделали! Вы даже представить не можете, что сделали!..
– И тут ты тоже прав. У тебя ничего не болит?
– Нет, не болит… – он улыбнулся. – Если можете, расскажите мне о звёздах ещё что-нибудь.
– О звёздах? Дай-ка подумать…
Последующий час их прошёл за беседой о звёздных семьях, о Рае, Аде и Чистилище. С*** не задавал Винину никаких вопросов, дабы не беспокоить его, и с удовольствием открывал ему двери в небесный мир. Винин слабо верил в его рассказы о Боге, Дьяволе и Хозяине Чистилища как о людях, с которыми господин будто был знаком лично, но не перебивал и с искренним интересом расспрашивал о мифических жителях загробного мира. По словам господина, в Аду вместе с Дьяволом трудятся Архидемон, Чёрная Смерть, Хозяйка Грешного Сада и Коллекционеры грехов, в Раю под командованием Бога неустанно работают Архангел, Белая Смерть, Хозяин Чистого Сада и Ловцы Снов, а в Чистилище – Прошлый Смерть, Библиотекарь, Доктор и Чистилы.
Когда С*** вспоминал забавные случаи, связанные с Прошлой Смертью, с которым они крепко дружат до сих пор, неподалёку показался мужчина тридцати лет. Он окликнул господина и, тяжело дыша, подошёл к ним.
– А! Парамон! – С*** с нежной радостью всплеснул руками и крепко обнял подошедшего. – Какими судьбами здесь?
– Я тебя искал! Мы с Аксиньей переживали!
– Мои вы хорошие! Вы же знаете, что я и сам жуткий параноик, незачем за меня переживать. Кстати, откуда ты узнал, что я здесь?
– Джеро сказал, что пару часов назад ты вышел неподалёку отсюда, вот я и решил…
Винин разглядывал Парамона, всё гадая, кем он приходился С***. Мужчина был остроухим, с пепельными вьющимися волосами до широких плеч, густыми бакенбардами и покрасневшим большим прямым носом. Он был выше господина на голову и одет в песочный плащ, накинутый на белую рубашку с поднятым воротом и жёлтым галстуком, брюки цвета охры, коричневые сапоги и светло-кремовую шляпу с чёрной лентой.
Парамон заметил Винина и смущённо посмотрел сначала на С***, затем на писателя, как бы спрашивая: «Кто это?» Господин представил их друг другу: Парамон оказался нянькой для его детей. Узнав, что Винин писатель, мужчина засиял, вытащил из внутреннего кармана плаща записную книжку с ручкой и со смущением протянул их Винину.
– Можно вы распишитесь вот… вот здесь? Я коллекционирую автографы и хотел бы, чтобы ваша роспись тоже украсила страницу.
Винин удивлённо вскинул бровями, но приятно улыбнулся:
– Неожиданно…
– А Парамон у нас вот такой неожиданный! – с умилением усмехнулся С***, вгоняя мужчину в ещё большую краску.
Винин расписался, отдал книжку обратно и, перекинувшись с ними ещё несколькими фразами, взглянул на светлое небо.
– Уже утро! Господи, как я вас задержал…
– Не задержал, а подарил хорошую бодрящую беседу! – поправил его господин.
– Вы ведь поспите?
– Не думаю, что успею, но постараюсь. Знаешь, Модя, нам с тобой и вправду стоит отдыхать больше. А теперь, мой друг, время прощаться!
Винин хотел пожать С*** руку, но тот первее утянул его в крепкие объятия. С Парамоном они почтительно раскланялись.

… и мы разошлись по разным сторонам. Мне очень хотелось спать, но это возвышение, что я почувствовал при беседе с С***… Я не хотел его упустить!
Спать категорически было нельзя, ибо с новым днём приходят новые мысли и новые ощущения, а этого мне допустить нельзя. Возвышение исчезнет, и я не знаю, поймаю ли я его ещё раз. Нет, скорее это возвышение, смешанное с вдохновением, что сильно толкало меня на раздумья над новой историей. Мне и вправду не хватало этого толчка: я закупорился в отчаянии и тумане безысходности, оттого и работа не шла, давила леность. Я ещё долго гулял по парку, размышляя над задумкой и концепцией новой истории, в которую хочу вложить сердце и душу, полные надежды. Да, я хочу вселить этой историей надежду на то, что все трудности – временны, их нужно пережить и после их ударов встать с колен. Я действительно благодарен С*** за то, что приоткрыл мне дверь, за которой скрывался проблеск веры в чудо. Теперь отворить эту дверь настежь – моя работа.
Все эти размышления об истории крутились у меня в голове всю прогулку. Помню, что стояла достаточно тёплая погода. Людей почти не было, а на дороге замаячил транспорт.
Вскоре я с удивлением встретил идущего мне навстречу шарманщика в чёрном плаще, шляпе с широкими полями и монокле, скрывавшими половину его лица. С огромным узорчатым коробом он широкими и мерными шагами шёл, медленно крутил потёртую багровую ручку и пел:

Утра и ночи перемешались,
Мой сломленный разум боль хранит.
Мысли в отчаянии колебались:
Им злобный план кулаком грозит!

Не поможет больше икона,
Ни слова о слабой надежде!
Скройся под тенью капюшона
И проси, чтоб всё стало, как прежде!

Руки трясутся, дыхание сбито,
Когда я со страхом смотрел на часы.
На шее пятна кровавые видно,
И голос гнусавый мне шепчет: «Узри!»

Не понимаю, почему его утробный голос как ножом вонзился в мою память. Я остановился, чтобы послушать его, впал в некий транс и не заметил, как он исчез из поля моего зрения, однако его песня ещё долго звучала у меня в ушах. Что-то странное и болезненное для меня таилось в этих строчках, чего я не понимаю (или не хочу понимать).
Опомнившись, я решил пойти домой и чуть ли не бегом устремился по мосту на другую сторону парка, как вдруг встретился с Прайдом. Он шёл с сумкой наперевес, стуча наконечником зонта, и остановился, когда заметил меня. Он был одет не так, как обычно: вся его одежда была чёрной, на голове – восьмиклинка (он никогда не надевал головных уборов в повседневной жизни), длинные белые волосы распущены. Никогда бы не думал, что встречу его в такой неестественной для него одежде неподалёку от своего дома.

Писатель опешил:
– Сет?!
– Модест?! Что ты здесь делаешь в такую рань?
– А ты что здесь делаешь?
Тут же лицо актёра переменилось и выразило плохо наигранное раздражение:
– О нет, ангелок, я первым отвечать не буду!
– Я живу неподалёку.
– Где?
Винин указал на свой дом и тут же понял, что зря это сделал, ведь Прайд был не из тех, кому он хотел бы доверять личную информацию. Он быстро опустил руку и встретился с побледневшим лицом, на котором отпечатался неописуемый ужас.
– Что случилось?
– Ты там живёшь?..
– Да, там. А что?
– Н-ничего…
Сет пугливо осмотрелся, когда мимо них трусцой пробежал спортсмен, и нахмурился. Винин впервые видел его без высокомерной улыбки и насмешливого взгляда; ему казалось, что перед ним стоит вовсе не Прайд, а кто-то другой.
Актёр тяжело вздохнул и неожиданно предложил:
– Раз уж пересеклись, не хочешь прогуляться?
Винин призадумался: он, конечно, хотел поскорее вернуться домой и начать работать, но в его душе заскребло любопытство. Ему представилась прекрасная возможность узнать истинную личность знакомого, что всё время находится в своей творческой профессии и даже за пределами сцены играет несколько ролей. Может, высокомерный эгоист – тоже лишь образ, скрывавший под собой нечто иное? Он поддался соблазну любопытства и согласился прогуляться.
Они в тишине прошли мост, обогнули большой круг и вернулись обратно, рассматривая шелестевшую листву, рябь воды и мелькавших мимо спортсменов и хозяев собак. Как-то неловко начался их разговор: Прайд говорил тихо, что даже стук наконечника зонта порой заглушал его, и блаженно озирался по сторонам. В его голосе и поведении не осталось ни следа былого тщеславия и эпатажа, – Винин словно знакомился с ним заново.
Весьма быстро их беседа переросла в разговор по душам. Прайд, сам того не заметив, немного рассказал про своё детство, чему Винин был удивлён и ему стало ужасно жаль приятеля.
«Родился я в мелком преступном городке Олгнии у работорговцев Мюрдов. С детства я каждую ночь засыпал под пронзительный плач и вопли, доносящиеся из подвала нашего дома.
В пять лет уже помогал разносить закладки и приводил детей, оставленных взрослыми без присмотра, чтобы родители продали их в рабство за большие деньги. Если я пытался ослушаться, меня били розгами (из-за чего всё моё лицо в уродливых шрамах), морили голодом или чаще всего запирали в сарае с полусгнившими трупами и пауками. Я жутко боюсь пауков, но приходилось терпеть, потому что за крики меня грозились убить, и я отвлекал себя книгами, запыленными в сарае. С помощью книг я познал новый и неизвестный для меня прекрасный мир без насилия и крови; я узнал про театр и кино, и у меня появилась первая заветная мечта: сбежать из плена и стать знаменитым актёром.
В восемь лет отец мне выжег глаз спичкой за то, что я пытался помочь сбежать девочке из плена. К сожалению, я её не спас: её на следующий день продали в рабство.
В двенадцать лет я начал заботиться о бездомных животных и половину своей еды относил им. Был кот, который сильнее всех привязался ко мне, – я его назвал Модей в честь моего любимого персонажа из книги. Он был тёмно-коричневый и пушистый, постоянно бегал ко мне и ласкался. Мы вместе делили еду и питье: он мне часто приносил убитых животных и куски найденного хлеба. Это был мой самый первый лучший друг, но через полтора года родители поймали его и заживо сварили в большой кастрюле. Мать держала меня и заставляла наблюдать, пока отец топил его в кипятке.
В пятнадцать я начал обворовывать книжные магазины, потому что денег у меня не было, а родители были против чтения. Они так никогда и не узнали, чем я занимался. Боюсь представить, что было бы, если бы они застали меня с книгой в руках, хотя мне кажется, что я пережил каждый вид унижения.
Я очень хотел убежать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы исполнить свою мечту, но я боялся: что меня ждёт впереди? Вдруг я буду ещё несчастнее, чем здесь, но одна книга помогла мне с тем, чтобы я решился на побег из этой дыры. Я узнал про Яоки и Даменсток и захотел бежать туда, однако мне предстояло выучить новый язык, чтобы уж наверняка обустроиться в новом месте. До двадцати лет я самостоятельно обучался языку даменстонцев, искал, где можно сделать фальшивый паспорт и всё также неохотно помогал родителям в преступной деятельности. Я отыскал белый парик, повязку на глаз и новую одежду, подкрасил шрамы, чтобы меня никто не узнал. До сих пор приходится красить волосы в белый, лишь бы не вспоминать прошлое.
Как сейчас помню ту прекрасную ночь, когда я сбежал, взяв с собой лишь несколько книг, нож, немного еды и воды. Это была ночь с первого по второе апреля. Тогда отправлялся поезд в Даменсток, на который я забрался кроликом и безвылазно ехал целую неделю, наблюдая за людьми со стороны. Такие и интеллигентные они совсем не были похожи на олгонцев. Знаешь, я тогда был вне себя от счастья, не верил, что и вправду бегу к свободе… Перед сном я тешил себя мечтаниями о том, как стану знаменитым актёром и обрету счастье.
В Даменстоке всё почти сразу пошло в гору: случайные знакомства, люди, карьера, известность, – словно чёрная полоса моей жизни закончилась и началась белая. Наступило моё истинное рождение. Да, мне невероятно повезло. Эта счастливая реальность до сих пор кажется мне сном. Я всё время жил в страхе, что меня разбудит пронзительный вопль из подвала, я проснусь и вернусь в кошмар. Но время шло, а меня так никто и не будил.
К сожалению, жизнь – дама переменчивая и подлая. Моя маскировка не оказалась надёжной. Этот прекрасный сон начал рушиться и… Мне жаль».
Прайд стоял, облокотившись о перегородку, и вглядывался вглубь ручья. Винин с сожалением смотрел на него, спрятав руки в карманах плаща. Раньше перед ним актёр представал неприятным мерзавцем, с которым ему не хотелось пересекаться, однако сейчас, узнав о его тяжёлой судьбе, он себя корил за поспешные выводы и хотел сотню раз извиниться перед ним за свою грубость, что ему мешал сделать вставший ком в горле.
– Ты первый, кому я рассказал об этом. Для остальных я навеки останусь горделивым иродом, который не думает ни о ком, кроме себя. Не отрицаю: я очень горд и самолюбив, но порой мне хочется разбить все зеркала, лишь бы не видеть себя. Это внезапное отвращение, словно чёрной тенью приходит ко мне, топит в самоедстве и угнетает… Я называю эту чёрную тень «зверем», потому что он меня терзает своими когтями и вызывает проклятое ощущение вины за всё, что я сотворил. Я сам прекрасно знаю, где виноват и не виноват, но это чувство вины не проходит, а лишь усугубляется. «Зверь» заставляет меня думать так, словно я – самый отвратительнейший человек на всём белом свете, которому не стоит жить. Может, это и так. Я и вправду не самый лучший человек, если я вообще человек. Со «зверем» в перепалку вступает что-то светлое и адекватное, да и моя больная горделивость присоединяется. Это всё, что помогает мне до сих пор держаться на плаву, но я не знаю, сколько ещё я продержусь, опираясь лишь на хорошие мысли и ничтожно маленькие радости, – он повернулся к писателю и слабо улыбнулся. – Кстати, у меня хорошая интуиция и мне кажется, что ты меня прекрасно понимаешь. Иначе я бы тебе не рассказывал об этом.
Винина сильно поразил рассказ Прайда о странном чувстве вины, «звере» и светлых мыслях, – он словно беседовал с самим собой. Он и не подозревал, что лучше всех его поймёт тот, кого он считал своим неприятелем, и не понимал, как относиться к актёру, что ему сказать и как отреагировать на его рассказ.
Винин решил очень неумело скрыть своё истинное лицо под выражением негодования:
– Почему ты думаешь, что я тебя понимаю?
– Ты совершенно не умеешь врать, особенно скрывать свои эмоции. Ты ведь понимаешь, о чём я говорю. Если боишься, что я стану тебя осуждать, то успокойся: я тебя прекрасно понимаю. Тебя ведь тоже мучает «зверь»?
Писатель долго колебался, однако, в конце концов, сдался:
– Да, мучает.
– Чувство вины, – в один голос вздохнули они.
Прайд горько усмехнулся:
– Видишь, моя интуиция не подвела. Расскажешь, что тебя мучит?
Винин вкратце, не вдаваясь в подробности, поведал ему о братьях, ибо они понимали друг друга без лишних объяснений, и вскоре почувствовал облегчение и странную тяжесть; было очень непривычно и страшно от осознания того, что кто-то понимает его муки. Стыд и паника нахлынули на него волной, когда актёр с пониманием смотрел на него, словно говорил: «Да, я такой же». Он жалел о том, что кто-то страдает, как и он, ощущает эту проклятую вину, взявшуюся из ниоткуда, – жажда понимания его агонии в один миг иссякла. Стало стыдно за свою слабость, ведь, вот, Прайд с таким ужасным прошлым продолжает борьбу, а он, идиот, страдает просто так!

Я понимаю, что другим может быть тяжелее, чем мне, и это меня пугает. Никто не должен жить в ужасе и кошмаре, никто не должен страдать! Нет, я не эгоист, я жалею всех, кто мучается от мыслей и вины! Я готов отдать всё, лишь бы никто больше не страдал!
Я раньше хотел, чтобы меня хоть кто-то понял, чтобы хоть кто-то представил, каково мне, но почему, когда моё желание сбылось, стало хуже? Нет, лучше бы меня никто никогда не понимал! Никто, никто не должен страдать так, никто не должен утопать в поганой вине! Как мне помочь тем, кто такой же, как я, кому хуже в разы? Осознание того, что люди страдают, меня пугает. Мне страшно. Я совершенно бесполезен, беспомощен и никчёмен, раз не могу никому помочь! Господи, как мне облегчить чужую ношу? Как мне спасти других от гнёта мыслей? Я… Я не могу никого спасти, я не могу никак ничем помочь!
Почему жизнь так жестока?..

Винин поспешно закончил монолог. Про план, что в последние дни неустанно ковырял его мозг, он не упомянул и с боязнью посмотрел на встревоженного Луку и скривившего улыбку Скотоса.
– Что ты задумал, Модест? – Модест, ты ведь ничего не замышляешь? – враз спросили братья. Винин не ответил.
Прайд почесал шрамы на щеке, заставив их покраснеть от раздражения, и задумчиво устремил мутный взор куда-то вдаль.
– «Зверь»… Я не понимаю, почему он и тебя мучает. Ты ведь очень хороший человек.
Винин молчал, не зная, что ему сказать. Прайд почувствовал его напряжение и внезапно перевёл их разговор в иное русло:
– А у тебя есть домашние друзья? Животные, имею в виду.
– Нет, у меня нет. Но знаю, что у Энгеля есть попугай и кошка, у Обжорова собака и у Тьюддина хомяк. А у тебя?
– А у меня кот. Твой тёзка, кстати.
– Его тоже зовут Модест?
– Да, но я его зову Модей. Назвал в честь моего первого друга, которого убили родители, да и внешне они очень похожи, почти близнецы. Правда, этот Модя чернее… Как-то много Модестов в моей жизни. Вспоминаю, когда мы с тобой впервые познакомились, ты мне сразу же напомнил своего Модю. Вы чем-то похожи.
– Чем?
– У вас глаза грустные и… не знаю, как объяснить… атмосфера? Сам не знаю почему, но рядом с тобой всегда витает приятная атмосфера уюта.
– Интересно… Обычно говорят, что животные похожи на своих хозяев.
– Отчасти правда, но не всегда. Как видишь, мой кот стал исключением.
Они неспешно зашагали по мосту туда и обратно.
– Знаешь, Модест, я очень люблю животных. Они гораздо лучше людей: животные добрые, мягкие, пушистые, преданные и ласковые. Вот мой Модя, к примеру, очень любит нежиться и постоянно ласкается. Иногда, когда меня одолевают тяжёлые мысли, он приходит ко мне, сворачивается рядом клубочком и начинает мяукать, чтобы я его погладил. Он так громко и прелестно мурчит, если его почесать за ушком.
Винин слушал умиление Прайда, но ему не давала покоя одна мысль, которую он хотел озвучить ещё в начале их беседы.
Когда актёр прервался, писатель набрался смелости и с опаской спросил:
– Сет, можно кое-что сказать?
– Да, конечно, ангелок.
– Я… Я, честно, очень удивлён. Ты совершенно не такой, как обычно, ты… другой? В последний раз на Мармеладной…
– О нет, не вспоминай! – встрепенулся Прайд, и Винин тут же стыдливо опустил взгляд, пожалев о своих словах. – Нет-нет, не стыдись, ты не виноват, просто… мне не хочется вспоминать и осознавать, что я вновь совершил что-то мерзкое. Тогда я не рассчитал своего предела и напился донельзя, а под властью алкоголя я становлюсь похожим на родителей и превращаюсь в настоящего монстра. Я совершенно не помню тот злосчастный день, – настолько сильно вино мне ударило в голову. Конечно, это не оправдание… – он остановился, придержав паузу. – Признаюсь честно: я слишком часто злоупотребляю вином. Не могу жить с трезвой головой и ужасаться жестокости жизни: мне необходимо защитить себя от мыслей и расслабиться. Боюсь, что скоро я привыкну к алкоголю, и мне больше ничего не будет помогать.
– Насколько часто ты пьёшь?
– День через день.
– А как много?
– По полбутылки вина, водки или абсента. Можешь не говорить, – я знаю, что это зовут алкоголизмом, знаю, что алкоголизм – это ужасно, что оно не решает проблемы и избавляет от тревоги лишь на короткий срок, но я уже ничего не могу поделать.
– Ты обращался за помощью к врачам?
– Да, но ничего не вышло: неделька, две и вот я снова на свидании с вином. Я эту свою зависимость могу сравнить с одержимостью Энгеля и Грегори любовью.
– Ты про их влюблённость?
– Да: они ужасно зависимы от женщин и любви, оттого совсем не могут здраво мыслить и не понимают, что творят. Тогда на Мармеладной они захотели утопить свою влюблённость в алкоголе, но сделали себе только хуже.
– Если так подумать, то любовь и алкоголь – одно и то же…
– Да, одно и то же. Не знаю, что за трагедия у Энгеля, но он явно в жутком расстройстве. А вот Грегори…
– А что с Хамловым?
Прайд призадумался.
– Ангелок, знаешь про конфликт Грегори с поэтом Дятловым?
– Да, я им и помогаю его разгрести. К чему этот вопрос?
– Ты в курсе, что Дятлов – девушка?
– Да, знаю, – писатель запнулся и шокировано посмотрел на него. – Погоди, что ты сказал?
– Дятлов на самом деле девушка, пишущая стихи под мужским псевдонимом. Ты же знаешь это, да?
– Да… А ты откуда?..
– Савелий рассказал.
– Савелий?..
– Жадин. Он раскрыл нам эту тайну, после чего Грегори лично познакомился с Дятловым, безвозвратно влюбился и, к сожалению, сразу был отвергнут. Помню, как он бился в истерике и до крови разбивал себе кулаки о стены, пока мы с Савелием пытались его успокоить. Страшная вещь эта влюблённость…
Воспоминания о ссоре с Хамловым в «Асмодее» молотком ударили Винина по голове. В памяти всплыли колкости, сказанные критику на эмоциях. Узнав, как он страдает от неразделённой любви, ему стало до одури совестно, ведь тогда вместо поддержки он одарил Хамлова язвительностью и ушёл, не извинившись. Однако чувство вины вмиг смахнул один вопрос.
– Постой, а откуда Савелий узнал про Дятлова?
– Не знаю, но он знает и её имя, и адрес, – всё это он сообщил Грегори, и тот вскоре начал часто гулять под окнами Дятлова с букетами в надежде, что она с ним хотя бы поговорит. Жаль мне его… – он внезапно остановился. – Модест, а у вас с Дятловой нет никаких отношений?
– В плане?
– Вы не любовники ведь?
– Нет, мы просто коллеги.
– Ты в неё не влюблён случаем?
– Нет.
– А она в тебя?
– Что? Нет, конечно, нет!
– Ты уверен?
– Да, уверен. Разве кто-то может полюбить меня? Не думаю.
Эти неожиданные вопросы сильно смутили писателя. Думы о любви давно не касались его: он был уверен, что не может ни любить, ни быть любимым, ибо его никогда не любили, и он никогда не любил. Да и кто полюбит такого мерзкого человека, как он? И что это за чувство – любовь? Винин этого никогда не знал и мог лишь стоить догадки об этом неизведанном чувстве, вычерпывая знания из книг и наблюдений со стороны. Хоть он и отмахивался от бесполезных мечтаний и размышлений о любви, но втайне ото всех представлял: а что будет, влюбись он в кого-нибудь? Кто бы это был? Что чувствуют и о чём думают влюблённые люди на самом деле? А если бы влюбились в него? Нет, это невозможно!
– Что за неожиданный допрос? Ты считаешь, что у нас с Дятловой роман?
– Я не считаю, считают другие.
– Кто?..
Актёр с тяжёлым вздохом опустился на скамью. Писатель сел рядом.
– Модест, я хочу тебя остеречь. Грегори и Савелий… как бы сказать… Нет, я не скажу, а, пожалуй, покажу, если ты не против. Мне так легче всё объяснить и вспомнить.
У Прайда была особенность, о которой Винин не знал: вспоминая беседу с кем-то, он имел привычку отыгрывать её, словно один играл на сцене. Так и сейчас он поднялся и принял облик Жадина, изменив выражение лица, найдя в кармане монетку и начав её подкидывать, как зачастую делал от скуки предприниматель. Винин с любопытством наблюдал за тем, как мгновенно актёр преображался, поочерёдно и карикатурно вживаясь в роли Жадина и Хамлова, и говорил, меняя тембр голоса.
«Итак, Григорий, как дела у твоей поэтессы? Есть продвижение в ваших отношениях?»
«Да какое продвижение? Она меня отвергает и не даёт никакого шанса! Куда бы я её ни приглашал, где бы я её ни ждал, сколько бы ни делал подарков, она всегда наотрез отвергает мои приглашения, букеты выбрасывает и уходит прочь! Я с ней больше пяти минут никогда не разговаривал!»
«А грозить ей раскрытием её личности пробовал?»
«Да разве я могу? Я этим всё только испорчу!»«На твоём месте я бы пригрозил, раз она не хочет говорить с тобой больше пяти минут».
«Да не могу я! И, вообще, недавно она сказала, что любит другого!»
«О-о, как интересно! И кого же?»
«Я откуда знаю? Не говорит!»
«Бедный, бедный мой горе-любовник! – Жадин умилительно засмеялся. – Забыл бы ты её уже давно, не мучился! Она баба как баба, они все такие. Им любовь, подобная твоей, забава и веселье».
«Нет, она не такая как все! Ты ведь её видел, она – богиня, никак иначе! А характер её… Она стерва, но зато какая стерва!»
«Смешной ты, Григорий».
«Да, может, и смешной, но я не понимаю, Сава, кто вор её сердца и чем я хуже этого ублюдка?!»
«Кто он? Ты так хочешь знать?»
«Хочу, очень хочу! Я готов на всё, лишь бы знать своего врага в лицо!»
«Готов на всё, говоришь? – он в последний раз подкинул монетку, быстро прокрутившуюся вокруг своей оси, в воздух и поймал её в кулак.– А я знаю, кто он. И ты знаешь, кто он».
Хамлов тут же упал на колени перед Жадином, схватил его за руку и с мольбой в голосе взвыл:
«Кто?! Кто он?! Сава, умоляю, скажи!»
«Угомонись и встань, тогда скажу».
Хамлов вскочил на ноги и с нетерпением глядел на него.
«Твой враг – писатель, как его… Бивнин?»
«Что?! Винин?!»
«А-а, Винин! Да, он – твой соперник и злобный обольститель твоей поэтессы».
«Нет… Быть не может!»
«Да почему не может? Они давно знакомы, тем более друзья и коллеги. Вдобавок твоя поэтесса говорила, что никого из нынешних писателей, кроме Бивнина, не признаёт, да и тем более она регулярно читает ему свои стихи, прежде чем их отправить в редакцию».
Критик в отчаянии схватился за голову, выдрав на себе несколько клочков чёрных волос, затрясся от злобы и ударил кулаком по столу. Жадин, попивая кофе из хрустального бокала, с диким самодовольством наблюдал за приятелем, – что-то странное промелькнуло в его полуоткрытых белых глазах.
«Сава, что мне делать?!»
«Тише, тише! У меня есть идея».
«Какая?..»
«Предлагаю ликвидировать писателя. Он отравляет твою жизнь и мешает тебе в отношениях с поэтессой, а у меня с ним личные счёты...»
Хамлов испугался:
«Ликвидировать? Ты предлагаешь его убить?..»
«О, нет! Убить – это слишком дико для нас, тем более опасно и… неинтересно. А вот отравить ему жизнь взамен, – вот, что я имею в виду под «ликвидацией»».
«Отравить ему жизнь… Отравить ему жизнь...»
«Так что, ты согласен?»
«Да… Да, я согласен! Если он и вправду тот, кто смеет отнимать у меня счастье, то я согласен!»
«А ты, Сет?..»
–… Савелий предложил и мне помочь им отравить тебе жизнь. Я согласился лишь из-за того, чтобы узнать, что они собираются делать, но пока они молчат.
Винин побледнел от ужаса. Он не верил своим ушам, не хотел верить и отрицательно закачал головой:
– Быть не может…
– Модест, они хотят испортить тебе жизнь! Я лично присутствовал при их разговоре и клянусь, что это правда! Но что у вас за конфликт с Савелием?
– Конфликт? У нас никогда не было конфликтов! Мы с ним даже толком и не общались!
– Но он утверждает, что у вас с ним личные счёты…
– У нас нет ничего! – воскликнул писатель. Он выглядел так, словно вот-вот упадёт в обморок, из-за чего Прайд засуетился и задумался: а стоило ли ему говорить об этом разговоре?
– Я тебе верю, Модест. Пожалуйста, послушай меня: я на твоей стороне. Что бы ни случилось, я тебя защищу от них, предупрежу, когда и как они соберутся атаковать, и выясню, почему Жадин к тебе так относится. Хорошо? Только прошу, не подавай виду, что ты знаешь об их заговоре.
– Хорошо, постараюсь… – еле-еле успокоившись, промолвил Винин. То спокойствие, что ему подарил господин С***, вмиг улетучилось, а на его место вернулись тревожность, страх и чувство вины перед внезапно объявившимися неприятелями. Прайд на себе чувствовал его трепет и раскалившиеся добела нервы, потому решил вновь незамысловато перевести тему, дабы успокоить писателя перед тем, как они распрощаются.
Из записок Сета Прайда

… Мы ещё немного поговорили о том, о сём. Не знаю, смог ли я его хотя бы немного подбодрить, но выглядеть он стал лучше, чем раньше. Всё ещё думаю: может, мне не стоило ему говорить о Савелии и Грегори? Нет, я должен был его предупредить.
Я проводил его до его дома. Надеюсь, что с ним всё хорошо, и он лёг спать. Хотя после такой новости я бы не смог уснуть. Уже в одиночку я прогулялся по парку, чтобы выждать время, и вскоре вернулся обратно к дому Модеста. Так странно, что по дороге я почти никого не встретил. Это меня беспокоит до сих пор.
Я зашёл в дом, выключил «машину» и забрал её с собой. Да, я пошёл наперекор начальству, но я не могу позволить себе того, что могло бы произойти. Даже страшно подумать. Решил переставить машину в другой дом, поймал извозчика и поехал на Упырскую улицу. Повезло, они живут в одном доме на разных этажах. Я долго сомневался, делать мне это или нет, но всё-таки решился.
Простите меня, Савелий, Грегори, но я не могу. Завтра в час дня. Час дня.