Глава 3.5. Бал (Глава 20)

Даменсток, 4 ноября, 1044 год
Время 12:04

Небо тревожно краснело, словно наливалось кровью. Ветер походил на сигнализацию: он звонко и протяжно выл под аккомпанемент вороньего крика. Пыль туманом поднималась над землёй. Выходя наружу, люди старались не обращать внимания на природную странность, но попрятались по домам, когда тучи заволокли алые небеса и забил дождь, заливая стёкла окон кровью.
Винин в чёрном костюме, белой рубашке с жабо и чёрной бабочкой сидел в кабинете директора Даменстонского театра и наблюдал, как багровые капли стекали по окну. Сам директор, Фридрих Гальген, сидел за широким столом, заваленным всяким нужным и ненужным хламом, и пил чай. Это был тучный бледный мужчина пятидесяти лет с длинным прямым носом, на котором неуклюже держались круглые очки на верёвочке, седеющими усиками и бородкой, и зачёсанными назад тускло-рыжими волосами, что скрывали под собой проплешину. Он был одет в серо-оранжевую рубашку с большим воротом, тёмно-голубой галстук с невидимкой вместо зажима и коричневый костюм. Потухшие фиолетовые глаза с синими мешками под ними туманно глядели в никуда.
Как так вышло, что писатель в такую странную погоду сидел у директора Даменстонского театра? С утра Винину внезапно поступил звонок от Гальгена; тот скромно интересовался, не будет ли у него времени заскочить к нему на чай, а позже честно признался, что чуть не сошёл с ума от гнетущего одиночества и решил обратиться к нему за помощью. Винин надел первое попавшееся под руку и уже через полчаса потягивал кофе с Гальгеном за приятной беседой.
Как и первое их знакомство, эта встреча была спонтанной, нет, всё в их дружбе было спонтанным. Винин в девятнадцать лет, будучи начинающим писателем, внезапно захотел написать биографию актёра и младшего брата Гальгена Ганса. Ради этого он часами после учёбы заседал в библиотеках, изучая газеты прошлых лет с пестрящими заголовками, программки спектаклей и историю Даменстонского театра, однако понял, что информации ему недостаточно и решил отправиться за ответами прямо к Фридриху. Удача была на его стороне: ему не составило труда назначить директору встречу-интервью и наедине обсудить с ним жизнь и исчезновение его брата. Через год «Вверх по верёвке судьбы» вышла в свет, положив начало дружбе Гальгена и Винина.
За шесть лет общения Винин привык к тому, что Фридрих мог неожиданно позвать его на чай или попросить о помощи в театре, и никогда не отказывал. В знак благодарности Гальген воплотил в жизнь нескромную мечту писателя: на пёстрой сцене было показано несколько крупных постановок его произведений, и в будущем планировалась ещё одна. Обсуждение постановки и стало завязкой их сегодняшнего разговора, переросший в планировку предстоящего бала.
–… через неделю уже бал. Время так быстро пролетело. Вроде ещё вчера был март, когда я рассылал приглашения по адресатам, а моргнул – уже ноябрь, – Гальген поставил кружку на тумбу и несчастно вздохнул. – Какой кошмар…
Винин перевёл взгляд с окна на него и осторожно спросил:
– Вы не рады балу?
– Я уже не знаю, чему я рад, а чему нет. Но бал отменить никак не могу.
– Да. Как-никак, это двухсотлетие со дня рождения Микаэля Гальгена (основателя театра).
Фридрих недоумённо поморгал и неловко засмеялся:
– Ах, да, Микаэль… Как бы я ни уважал своего предка, этот бал для меня значит другое.
Он с ласковой, но опечаленной улыбкой повернулся к портрету за своей спиной. С картины на него смотрели золотистые глаза, принадлежавшие симпатичному парню с рыжими кудрями, круглыми очками и маской счастья на добром лице. Винину всегда было страшно смотреть на этот портрет, ибо на нём навеки запечатлён сидящим в багровом кресле на фоне пышно цветущих белых роз Ганс Гальген.
Фридрих, не сводя глаз с нарисованного лика, продолжил:
– Этот бал как память о двух дорогих мне людях, а не о Микаэле. Наверное, плохо такое говорить…
– Не вижу в этом ничего плохого, – писатель пересёкся взглядом с портретом. – Первый из них Ганс, да?
– Да. Ганс очень любил балы. Я не рассказывал?
– Нет, впервые слышу.
– Странно…
– Нет ничего странного! Я вас со своей книгой застал в период траура и заставил вскрыть болезненные воспоминания. Значит, ваш брат любил балы?
– Не просто любил, а обожал! Когда мы были маленькими, он постоянно зачитывался романами, где описывались грандиозные мероприятия, а потом долго рассказывал мне о них или рисовал в тетрадях танцующих людей: женщин в пышных платьях и мужчин во фраках. Ещё с нашего рождения было известно, что театр по наследству перейдёт ко мне, потому он просил меня ввести в традицию балы. Как видишь, я исполнил его мечту.
– Он ведь застал это время?
– Конечно! Самый первый бал тысяча двадцать пятого года прошёл при нём. Он застал только два, а незадолго до третьего пропал без вести. Пропал… навсегда. Мне кажется, он уже мёртв.
– Почему вы так думаете?
– Прошло слишком много времени с того злосчастного дня и с тех пор никаких известий: ни положительных, ни отрицательных. Следователь не давал мне никаких надежд, за что я ему даже благодарен. Думаю, он точно знал, что Ганс мёртв и не хотел меня мучить ожиданием.
– Но почему не сказал сразу?
– Видимо, не мог. Забавно: мы с ним ещё несколько раз пересекались и до исчезновения Ганса и после. И всё та же тема… Я знал слишком много людей, пропавших без вести – это страшно. Страшно, когда не знаешь, жив человек или нет; может, он давно покоится в земле, а, может, жив и либо скитается по неизведанным краям, либо страдает, сидя взаперти. Я помогал следователю чем мог, но ни от меня, ни от него уже ничего не зависело.
Винин покосился на пару пустых бутылок водки в тёмном углу, и жалость защемила его сердце. Он видел, что Фридриху хотелось поделиться с кем-то накопившимися эмоциями, и был не против поддержать трудную беседу.
Он с осторожностью спросил:
– А кто второй дорогой вам человек?
– Вторая – любовь всей моей жизни. Она написала этот портрет двадцать лет назад. Двадцать лет назад… Я её не вижу уже двадцать лет!..
Фридрих побледнел и с осознанием ужаса закрыл лицо руками. Очки повисли у него на груди.
– Она была художницей?
– Она была творцом, – в тусклых глазах, перекрытых пеленой слёз, заискрился огонёк. – О, ты представить себе не можешь, каким она была человеком! Добрая, милая, прекрасная, великолепная… Я не подберу эпитетов, чтобы описать её, потому что это невозможно! Не существует слов, что передадут всё её могущество и красоту; для меня она была и остаётся идеалом человека!.. Мне однажды удалось увидеть её за работой: она рисовала портрет милой девушки с «грустными» глазами и её супруга. Я не знаю, что сейчас с этой парой, но позже мне моя дорогая (мне больно произносить её имя) рассказала, каким был скользким и неприятным типом тот самовлюблённый юноша. Но я отвлёкся! Не хочу потерять её ускользающий образ…
Я помню, как наблюдал за работой из коридора, чтобы не смущать её заказчиков, и внимательно следил за каждым её движением. Она не писала, она играла кистью, как дирижёр палочкой, управляя красками, цветами и эмоциями на холсте! Я наблюдал за ней, как зачарованный, и очень жалею, что больше не видел её за работой… А! Вспомнил момент, когда она забылась и запела. Тихо, но так плавно, так звучно… Я знаю множество поющих людей, но никто не сравнится с её ангельским голосом! Но ей самой не нравился её голос. Она в целом себя не любила, как я позже узнал, и так сожалею, что не мог ей показать всю её красоту…
Фридрих горестно вздохнул. Винин налил ему чай и с жалостью смотрел на искажённое трауром лицо.
– Я ужасно скучаю по ним, Модя… Я так мечтаю вернуть то время, когда я мог что-то сделать, чтобы их спасти! Мне, как назло, всё напоминает об ушедших днях! И сны каждую ночь… Я не знаю, что мне делать. Кажется, несчастье близких мне людей – моё проклятье.
– Это могут быть совпадения…
– Я не люблю совпадения; их слишком много и все они…
Вдруг он застыл и побледнел, когда Винин почесал шею. Багровые пятна островками застлали серую кожу и медленно подбирались к челюсти и скулам. В лице директора промелькнули тени страшных воспоминаний.
– Модест, что у тебя с шеей?
– Ничего, просто чешется.
– Она у тебя вся красная.
– Не переживайте, всё в порядке.
– Ты уверен? Ты не ходил к врачу?
– Правда, господин Гальген, всё в порядке…
– Не болит? Может, колет? Сильно чешется?
– Я в порядке, не стоит переживать за меня. Лучше расскажите, кого вы позвали на бал.
Винин кивнул в сторону длинного списка, лежавшего поверх стопки книг. Гальген встрепенулся, взял список и тут же протянул его писателю.
– Можешь посмотреть, если хочешь. От тебя у меня никаких секретов нет.
Писатель проскользнул глазами по знакомым фамилиям: С. Жадин, Г. Хамлов, Э. Черникский и решил для отвлечения собеседника от мрачных воспоминаний расспросить его о нескольких заинтересовавших его имён.
– Порфирий Сыщков это?..
– Следователь. Это с ним я постоянно и пересекался во время пропаж…
– О! Тут есть господин и госпожа Дивери! И архитектор Б. Аваров…
– Я не мог их не пригласить. Господин Дивери и господин Аваров мои добрые товарищи: первый самый гениальный режиссёр из всех, кого я знаю (его жена раньше работала у нас актрисой), а второй невероятный архитектор! Мы недавно с ними обедали, и они мне рассказали, что в скором времени откроют свою мультипликационную студию. Джордж (Дивери) был в неописуемом восторге и попросил меня помочь ему со знакомствами. Вот, собираюсь на балу его познакомить с композитором Лонеро и художником Баридолем. Лонеро славный мальчик! Совсем юн, а уже гордость столицы! А вот господин Баридоль весьма эпатажная и диковинная личность, но слушать его одно удовольствие! Он словно ходячий справочник: всё обо всём знает, всё расскажет и покажет. Думаю, тебе было бы тоже полезно с ним побеседовать…
Спустившись по списку вниз, Винин изумился:
– Вы и Аркадия Либидина позвали?
– Позвал, но, к сожалению, он не сможет прийти. Понимаю, почему ты так удивлён, увидев его имя в списке, но кто бы что о нём ни говорил, знай, что он – наидобрейший человек! Аркадий столько мне помогал, что я и не знаю, как его отблагодарить.
– А вы знакомы?
– Да и очень давно: уже тридцать лет, как мы общаемся. Иногда я прихожу к нему за советом, а иногда – он ко мне. Я бы вас познакомил.
– Мы знакомы.
– Правда? И каково твоё мнение о нём?
– Трудно сказать… Он весьма странен.
– Что правда, то правда. Это в последние годы его клевещут странным, а раньше он был совершенно другим. Сейчас его часто одолевают странные приступы истерии и психоз. Мне однажды пришлось лицезреть один такой приступ, чтобы понять, насколько сильно истощён и болен Аркадий. Ох, как же давно мы с ним не общались…
Фридрих готов был вновь впасть в неприятные воспоминания, однако Винин вновь отвлёк его.
– О, и астроном Буров тоже будет на балу?
– Конечно! И господин с госпожой Чук с дочерями тоже будут. Кстати, давно я Настеньку с Лолитой не видал… – Гальген вдруг прищурился. – Ты же, вроде, знаком с Чуками?
– Да, знаком.
– А у вас с Настей нет никаких отношений?
– Нет. Почему вы спрашиваете?
– Мне казалось, она в тебя влюблена или ты в неё.
– Нет. Я ни в кого не влюблён, а Настя уж подавно.
Гальген расстроено качнул головой. Винин поспешил увести разговор с иное русло, стараясь удерживать настроение собеседника в нормальном состоянии.
– Н. Дружбина… Знакомая фамилия.
– Журналистка «Белладонны». Честно, я до сих пор не уверен в том, стоило ли её приглашать.
– Почему?
– У нас с ней… натянутые отношения.
И снова мрачные воспоминания окутали рыжую голову. Писатель выискал две другие фамилии и спросил про неких З. Канарейского и Р. Хэллхаунда.
– Они не придут.
– А кто они?
– Мои хорошие знакомые: Хэллхаунд арахнолог, а Канарейский – консьюасор. Меня с ними познакомила моя дорогая…
– И Создатель приедет?
– Создатель… Да, приедет, но ненадолго. Обещал заглянуть на пару минут, а потом сразу уедет на важное собрание.
– А Г. Розовина это кто?
– Это Герочка – лучик солнца нашего коллектива. Она у нас первая красавица.
– Красавица… Наверняка у неё много поклонников.
– Ты даже не представляешь сколько! И мне недавно сказали, что в неё безумно влюблён художник Черникский.
– Да? Кто вам такое сказал?
– По коллективу разговоры уже давно бродят. Ты ведь знаешь, как быстро слухи заражают уши толпы, поэтому неудивительно, что и я наслышан об этой умилительной влюблённости. Кажется, его любовь вполне взаимна.
Винин просиял:
– Да?
– Да. Черникский хороший парень; Гера с ним точно не пропадёт.
Писатель не мог сдержать улыбки, представляя, как Энгель будет счастлив, когда Гера ответит ему взаимностью. Значит, сделка с Сатаной была не напрасна! Она его не обманула, исполнила обещание…
– Ты, кажется, рад их любви?
– Да! Мне очень нравится, когда любовь взаимна и нежна. Это так… красиво.
Винин продолжил расспрашивать Гальгена о гостях, то смеша, то умиляя его своим любопытством. Фридрих был невероятно благодарен за их весьма продолжительную беседу и за то, что тот избавил его от призрака одиночества и вытянул из ямы меланхолии. Конечно, как бы писатель ни старался, директор всё-таки медленно погрузился в печальные воспоминания, однако виду не подал и на прощание строгим тоном промолвил:
– Модест, если что-то случится, знай, что ты всегда можешь обратиться ко мне за помощью. Я помогу тебе и финансово, и… и не финансово, и поддержу, и сделаю что угодно, только не молчи. Ты очень сильный и добрый человек, но иногда и сильным нужна помощь и поддержка.
– Благодарю, господин Гальген, но вы зря за меня переживаете.
– Зря или не зря, а переживаю. Просто знай, что я всегда готов тебе помочь.
– Спасибо вам большое. Буду знать.
Они обнялись, и Винин вышел на улицу.

***

Даменсток, 14 ноября, 1044 год
Время 15:24

Наступил день бала.
Родион, одетый в чисто-белый костюм и чёрную рубашку, с неохотой укладывал волосы перед зеркалом. Воздух стоял спёртый: в гримёрной собрался весь оркестр, одетый в чёрные костюмы, белые рубашки и чёрные бабочки. Некоторые распивали безалкогольные коктейли или потягивали кофе, другие, как и барабанщик, приводили себя в порядок, третьи были наготове и болтали друг с другом о предстоящем торжестве. До начала оставалось ещё несколько часов, однако оркестр с композитором пришли раньше, чтобы успеть собраться и отрепетировать всю программу с начала до конца. Вместе с музыкантами пришёл и Винин, одетый в голубую рубашку с бледно-жёлтым галстуком, чёрный жилет, брюки и чёрные лакированные туфли на шнурке. Его позвали для помощи с оформлением залов и внешнего вида музыкантов.
Кончив с причёской, Родион повернулся к Винину:
– Нигде не помято?
– Нет, всё отлично! Только… – он поправил скривившуюся на его шее белую бабочку. – Теперь отлично.
– Спасибо, – улыбнулся барабанщик.
Между тем к ним подошла веснушчатая девчушка с блондинисто-русыми волосами, постриженными ёжиком, держа под охапкой скрипку. Это была Агата Шабайшилова, бывшая одноклассница Винина. Она была чудаковатой личностью с очень эксцентричным нравом и «липким» характером, что и отталкивало, и притягивало окружающих. Ещё со школы она всячески поддразнивала писателя, постоянно плакалась ему об оценках, пыталась подтолкнуть к курению и алкоголю и постоянно лезла не в своё дело. Винин старался не обращать на её выходки внимания, но одно его до сих пор выводит из себя.
Однажды увидев Винина за беседой с Родионом, Агата то ли шуточно, то ли серьёзно начала их сватать, говорить, как они хорошо смотрятся вместе, и пошло шутила. В первый раз писатель лишь вопросительно глянул на подругу, но после начал не на шутку раздражаться и просил её прекратить, но та лишь сильнее подначивала.
И в этот раз Агата подошла к приятелям, чтобы вновь сказать, как они «прекрасно смотрятся вместе».
– Ах, Родя, – воздушно лепетала она, облокачиваясь о крепкое плечо барабанщика, – тебе повезло, что твой любимый следит за твоей опрятностью!
Родион успешно пропустил её слова мимо ушей и продолжил всматриваться в своё отражение, переживая, что выглядит неопрятно.
Агата обратилась к Винину:
– Модя, не хочешь пойти перекурить?
– Я не курю.
– А ты не пробовал! Курить здорово…
– Агата.
– Ладно-ладно, всё! Только не смотри на меня так.
Она оставила скрипку и вышла на улицу. После её ухода к Винину подошли парень с девушкой, – бывшие, как и Шабайшилова, его одноклассники-музыканты.
Парня звали Лазарь Пряжин. Он был высоким спортивным трубачом с короткими светло-каштановыми волосами, бородкой, привлекательными чертами лица и большими глазами, что сверкали ярким утренним александритом. Его характер нравился каждому, кто с ним был хоть чуточку знаком: трубач был невероятно общителен, всегда находился в курсе всех событий и был сборником сплетен и интриг. Речью и походкой он становился похож на командира, но на такого командира, на которого все стремились равняться.
Помимо музыки Лазарь увлекался потусторонним миром и, выпивши, бесплатно гадал на картах. Именно его слова Винин вспоминал некоторое время назад, когда зажигал свечу, и именно он рассказывал ему обо всём связанном с мистикой. Отношения между бывшими одноклассниками сложились хорошие: в подростковом возрасте Пряжин и Винин делились друг с другом анекдотами, сидели на одном ряду друг за другом и друг друга выручали на контрольных работах. Модесту нравился настрой Лазаря и его простое отношение к жизни: трубачу самым главным было веселье.
Низенькой и проворной девушкой была Вея Шифутенко. Обладая необычной красотой, Вея всегда кружилась в центре внимания у противоположного пола: смуглая круглолицая красавица с густыми волнами волос и гетерохромией могла запросто завоевать мужское сердце. Но до сих пор она была одинока, ибо не могла найти «того самого». Её бывшим кавалерам приходилось нелегко: девушка имела очень тяжёлый характер, была вспыльчива, обидчива, ревнива, вдобавок умела драться и в случае чего могла поставить возлюбленному чёрный фингал. Совершать проступки категорически запрещалось, ведь мстила она страшно. Со школьных лет её поведение не поменялось и единственным, кто с ней крепко сдружился, был Лазарь, с которым Вея сидела за одной партой.
Винин улыбнулся приятелям:
– Вы как? Готовы?
– Нет, честно, – улыбнулась в ответ Вея.
– Вообще нет, но посмотрим, – засмеялся Лазарь и обратился к Родиону. – А ты, Родька?
– Вроде бы да, – сухо отрезал Родион.
Они втроем разговорились о чём-то, пока вокруг толпились остальные оживлённо болтающие музыканты. Винин молчаливо наблюдал за шумной болтовнёй и словно слился со стеной; он вслушивался в слова Лазаря, в слова Веи, в слова Родиона, но ничего не понимал. Ему вдруг стало одиноко. Он ни с кем не мог поговорить, не мог поддержать ни один разговор и, поняв, что в этом, казалось бы, месте ему становится страшно, ушёл прочь. Вскоре вернулась обвитая запашком табака Агата и присоединилась к общей беседе.
Выйдя в сверкающий бальный, ранее зрительный, зал, из которого убрали все кресла, Винин осмотрелся. Белые стены со сложными орнаментами освещались огромными пышными лампами. У потолка, на котором разевал пасть огромный нарисованный огненный лев, блестели статуи застывшие в таких позах, будто держали потолок на плечах. Лица у статуй разнились: один лик принадлежал Создателю, второй – мужчине с глубокими морщинами под глазами, неопрятным хвостом и чёлкой; возле него хмурился похожий чертами лица, но более молодой, с усиками и бородкой сосредоточенный молодой человек. Напротив них бледнела статуя без половины головы, у которой сохранилась лишь змеиная ухмылка и усики над губами, а рядом с ним возвышалась строгая женщина с нахмуренными бровями, рогами и суровым взором. Напротив статуи Создателя вырисовывалась плохо освещённая фигура с густыми волосами, похожими на перья, и пугающим лицом. Пугали широко раскрытые глаза без зрачков, острые скулы и опущенные уголки губ.
Винин проходил мимо набитых праздничной едой банкетных столов, когда со стороны его окликнули. У крайнего стола сидел загадочный господин, подпирающий подбородок ладонями и тростью. Он с внимательным прищуром рассматривал писателя и ухмылялся.
– Вижу, вам одиноко, – обратился он к Винину. – Не хотите побеседовать? Прошу, присаживайтесь.
Винин сел рядом и вопросительно посмотрел на незнакомца. Господину на вид было около тридцати семи лет; он был тонок, аристократичен, свеж и по-юношески розоват. В остром лице и кошачьей улыбке проскальзывала насмешка, но в разноразмерных зрачках горела глубокая печаль, отчего взгляд становился старческим, измученным и его не украшал блеск изумрудных радужек. Левый глаз скрывался за толстым стеклом монокля, держащимся железным мостиком на длинном прямом носу. Над тонкими губами чернели длинные усики, какие бывают у сомов. Зализанные набок персиковые волосы и бакены блестели от лака. На господине под цвет его глаз был зелёный фрак с золотыми вставками, белыми манжетами и лацканами, брюки, чёрная водолазка, туфли цвета древесины и белые перчатки.
Господин наклонил голову набок и замурлыкал:
– Вы сегодня в чёрно-голубом костюме с бледно-жёлтым галстуком… Синий и голубой – цвета спокойствия и разумности, чёрный – цвет загадки, а у жёлтого есть несколько значений: сумасшествие и в контраст солнце, радость, мудрость… Подозреваю, жёлтый на вас означает солнце или мудрость, а, может, что-то другое… – заметив растерянный взгляд Винина, он выпрямился. – О, я не представился! Можете звать меня Эдамис или Абэ (А.Б.).
Перед ними молнией пронёсся композитор, но тотчас остановился, подбежал к ним и низко поклонился, едва касаясь светлой макушкой пола.
– Добрый вечер, господин Абэ и господин Винин! – с волнением воскликнул он и глупо заулыбался.
Совсем юный композитор Сэмюель Лонеро выглядел как котёнок, стоя с растрёпанными блондинистыми волосами, собранными в хвостик, небольшой чёрной бородкой и заспанными глазами цвета ясного неба, под которыми темнели поцелуи бессонницы. Одет он был в тёмно-синий фрак, рубашку цвета слоновой кости и туфли на жёлтом шнурке; на шее под синим атласным галстуком блестел квадратный чёрно-белый медальон.
– Добрый вечер, малыш Лонеро, – господин Абэ умилительно кивнул. – Вовсю готовитесь?
– Ещё как! Переживаю очень… Боюсь, меня оркестр невзлюбил и опасаюсь, что всё пойдёт нехорошо… Но ничего! Я всё исправлю и не допущу ошибок! – он обратился к писателю. – Господин Винин… Я ведь угадал?
– Да, это я. Чем могу помочь?
– Я видел, вы разговаривали с оркестром… У вас там знакомые?
– Да, мои бывшие одноклассники и друзья.
– Значит, я смогу к вам обратиться за помощью, если что-то произойдёт?..
– Конечно.
– Благодарю!
Воодушевлённый композитор вновь низко поклонился и убежал к сцене, где блестели музыкальные инструменты. Вместе с ним на сцену вышел оркестр: музыканты расселись по местам, расставили перед собой пюпитры с нотами и под командованием Лонеро начали играть мазурку.
Господин Абэ сложил ногу на ногу.
– Этот Сэмюель Лонеро такой прелестный котёнок! Он тоже одет в синий, но тёмно-синий, цвет страха.
– Почему цвет страха?
– Он явно волнуется и боится, а одно из значений синего – страх. О, взгляните! – он набалдашником трости указал на вышедших из-за кулис молодого русого организатора бала Равиля Балина и взволнованного Фридриха Гальгена. – Видите, Балин в розовом костюме с чёрной рубашкой? Розовый означает наивность, чистоту, а чёрный немного «марает» её. По характеру Балин мил, как ребёнок, но уверен, что под этой игрой скрывается что-то тёмное… А взгляните на костюм Гальгена: он коричневый, а рубашка – оранжевая. Можно сказать, это один и тот же цвет, но с разными оттенками: больше в нём присутствует коричневого, который ближе к чёрному. Коричневый цвет символизирует стойкость, оранжевый – тепло, радость, энергию. Вы прекрасно знаете, что у Гальгена пропал младший брат и, видимо, коричневый ближе к чёрному потому, что он до сих пор несёт траур по родственнику, но остаётся стойким. Не зря он начал носить этот костюм после исчезновения Ганса.
Винин с любопытством слушал господина и, когда он закончил, поинтересовался:
– А про свой костюм что можете сказать?
– Зелёный – цвет природы, а природа – спокойствие, гармония, доверие… Замечали, что знаком Рая и Небес является изумрудный круг? Красный – противоположный зелёному цвет, яркий, броский, потому гранатовый треугольник – символ Ада и Подземелья. А золотой четырёхконечной звездой обозначают Чистилище, ибо жёлтый, как я говорил ранее, символ солнца или сумасшествия. Не знали?
– Честно, нет.
– Ну, теперь будете знать.
За сей странной и занимательной беседой незаметно пролетело время. В зал под пышную мелодию репетируемого котильона зашло несколько нарядных гостей. Внимание Винина привлекла девушка в пышном чёрно-красном платье с оголёнными красивыми плечами и чёрными длинными кудрями. Рядом с ней стояла её подруга в менее роскошном наряде, но на неё писатель внимания не обращал. Он пытался всмотреться в знакомый строгий лик и узнал в красавице возлюбленную Энгеля.
Господин Абэ заметил, как он смотрит на деву, и продолжил разбор:
– Эта дева в чёрном – сплошная загадка! Красные элементы её одежды могут говорить о любви, страсти… О, видите того мужчину в красном? – он указал в сторону, где стояли нервный Хамлов в ярко-алом и Жадин в фиолетовом костюме. Узнав неприятелей, Винин побледнел и насторожился. – Ярко-красный цвет – цвет злости. А господин рядом, что потягивает вино, одет в фиолетовое. Фиолетовый краситель в прошлом было трудно добыть, потому этот цвет по сей день считается цветом власти, царствования и… богатства. Кажется, этот цвет вполне подходит под нрав сие господина.
Хамлов полностью зарылся в свои размышления и глазами искал кого-то в толпе, а Жадин, попивая вино, следил за всеми. Он прекрасно знал, где сидел Винин и что он их увидел, но специально не смотрел в его сторону. На светлом лице тенью проскальзывал злой восторг, и писатель уловил его.
– Что он задумал? – распереживался Лука.
– Ничего он не задумал! – почему-то смеялся Скотос.
Винин не знал, что и думать. Тут же кинолентой пронеслись все воспоминания, связанные с последними разговорами с покойным Прайдом.
Господин Абэ плавным движением тонкой ладони вновь притянул внимание писателя к себе и указал в сторону раскрытых дверей, откуда вышел Энгель.
– А тот господин весь в белом, но галстук-бабочка жёлтая. Белый – цвет чистоты, а жёлтый в данном случае…
Винин, извинившись перед ним, поспешил к своему другу. Господин Абэ с горечью улыбнулся и шёпотом закончил:
–… означает предательство и трусость.
Счастливый Винин крепко обнялся с Энгелем. Художник выглядел до одури взволнованным и лихорадочно вздыхал, когда замечал улыбающуюся Геру вдали, а писатель наоборот был счастливее всех, потому что чувствовал приближения момента, когда его друг станет свободен от оков ревности и будет ярко улыбаться.
– А! Модест, Энгель! – раздался со стороны смешок. К ним подошёл Жадин, распростёрши руки для объятий.
– Здравствуй, Сава! – обнялся с ним Энгель.
– Здравствуй, Савелий, – слабо улыбнулся Винин и нехотя обнялся с пришедшим, чувствуя фальшь его доброжелательности.
Жадин долго не выпускал его из крепких объятий, словно хотел задушить ненавистного писателя. Наконец отпустив его, он пригладил острые лацканы своего пиджака и с шуточным упрёком обратился к Винину:
– Давно мы с тобой, Модест, не виделись.
– Да, давно…
– Ну, как вам бал? Роскошен, правда?
– Здесь невероятно красиво, – сказал Энгель.
– Под красотой ты имеешь в виду Розовину? Не спорю, она красавица и тебе под стать, да и вы как раз в подходящих нарядах для пары: чёрное и белое крепкий союз. А ты, Модест, никого не ждёшь?
– Нет.
– Разве у тебя нет дамы сердца? Странно! А кого же ты будешь звать на танцы? Это ведь бал, как-никак.
– Посмотрим.
Медленно, но верно время приблизилось к половине седьмого. Огромный зал пестрил пышными платьями, шуршащими подолами и яркими костюмами всех цветов и оттенков. Дамы и господа всех возрастов вели светские беседы, смеялись с анекдотов и лучезарно улыбались.
Черникский с бокалом шампанского и Винин с чашкой кофе стояли у стены. Художник трясся от волнения, ломал себе руки, поправлял то накрахмаленный воротничок, то бабочку и всё высматривал среди напыщенных лиц любимую Геру, а, найдя её, и краснел, и бледнел одновременно.
– Не нервничай.
– Да как не нервничать? Она такая красивая!..
– Подойди и скажи ей об этом.
– Ты что! Я и сказать такое?.. Я скорее умру, чем скажу ей это!
– Тогда пригласи на мазурку, когда начнутся танцы.
– Я не!..
Их разговор прервали вышедшие на сцену Равиль Балин и Фридрих Гальген.
– Дорогие друзья! – воскликнул Балин, всплеснув розовыми рукавами. – Мы невероятно рады вас здесь видеть! Сегодня у нас юбилей: двухсотлетие нашего любимого и многоуважаемого Микаэля Гальгена, основателя нашего Даменстонского театра!
– И в честь такой знаменательной даты, – продолжил за ним Фридрих, – мы хотим дать слово нескольким важным для нас людям!
По залу разлетелся шёпот.
– Да, это весьма неожиданно! – вновь затараторил Балин. – Но и мы только-только подумали и решили, что на юбилей не грех и произнести речи!
– Да, – подхватил Гальген. – Просим к микрофону великого режиссёра – Джорджа Дивери!
Под гул аплодисментов на сцену поднялся статный брюнет в кроваво-красном костюме, украшенным гранатовыми треугольниками. В свету прожекторов показалось смугловатое лицо с тёмной козлиной бородкой и странным сборищем морщинок под правым глазом. Господин Дивери долго не распинался, сказал несколько пышных фраз о своём восхищении театром, Микаэлем Гальгеном и под конец пожелал всем хорошего времяпрепровождения. Вслед за режиссёром на сцену позвали композитора Сэмюеля Лонеро; вместе с тем, как он прибежал на сцену, занавес открылся, а за ним показался чёрно-белый оркестр. Композитор, умиляя всех своим внешним видом и невинно-детской речью, низким поклоном поблагодарил всех собравшихся, понадеявшись, что этот вечер они проведут в удовольствии. На сцену вызвали ещё нескольких людей: следователя Порфирия Сыщкова, год назад ушедшего в отставку, архитектора и бывшего военного Бронислава Аварова, молодую продюсершу Наталью Строганцову, портного театра Амена Безногина, астронома Витольда Бурова и Модеста Винина. Следователь сказал несколько кратких фраз, вскользь подкинул несколько анекдотов, рассмешив толпу, и поклонился; архитектор рассказал немного о строении театра, упомянул несколько исторических фактов и пожелал всем приятного вечера; продюсерша, сильно смутившаяся внезапным приглашением, запиналась, но сказала несколько слов и с покрасневшим лицом спустилась обратно; портной весьма долго распинался по поводу костюмов и восхвалял Микаэля Гальгена, а астроном приоткрыл гостям завесу космического мира и завершил речь фразой: «Мне звёзды нашептали, что сегодня самый лучший день для проведения торжества».
Когда на сцену вышел Винин, гости со странным любопытством подняли на него глаза. Все, кроме Энгеля, говорящего с подошедшим к нему Хамловым, Фридриха и Балина, ушедших куда-то. Он сильно волновался, но беспокойства не показывал и, подойдя к микрофону, наикрасивейшим литературным языком высказал своё мнение о Микаэле Гальгене и бале; мысли его были чисты и ясны, говорил он, словно читал подготовленную речь. Он искренне восхищался долгой историей театра и благодарил его основателей и актёров, что до сих пор играют на сцене. Но с каждым произнесённым словом ему становилось нехорошо: его бросало то в жар, то в холод, в груди разрасталась тревожность, скручивающая внутренности в узлы. Он посмотрел на блеющую толпу: большинство его не слушало, а болтало друг с другом, смотрело по сторонам; казалось, им было неприятно смотреть на него. Винин встретился взглядом с господином Абэ; тот смотрел на него с немым ужасом. Он не знал, что не только внутренне, но и внешне становился плох: его кожа стала белее полотна, а болезненные багровые пятна покрыли шею и щёки.
Винин завершил речь словами: «Пусть жизнь будет наполнена добром и любовью, а для остального есть литература и театр» и спустился в зал под испытующим взглядом Жадина и Хамлова, что отвлекали Энгеля.
В зал вернулся Гальген в сопровождении Балина, а вслед за ними лёгкой скользящей походкой явился невысокий человек в баклажановом фраке на белой рубашке с пышным жабо, красной атласной бабочкой, белых перчатках и чёрных туфлях на невысоком каблуке; он держал в руке упаковку вишнёвого сока с трубочкой. Новоприбывший господин выглядел на двадцать лет: светлый лик озаряла очаровательная улыбка, длинные каштановые волнами распластались на нешироких плечах, узкие рубиновые глаза с улыбчивым прищуром глядели сквозь стёкла очков с необычной оправой (левая сторона была прямоугольной формы, правая – круглой). Как и многие в зале, господин страдал от недосыпа, отчего под его глазами темнели синяки.
Гости враз воскликнули: «Создатель!» и разошлись по сторонам, пропуская господина к сцене. Создатель с соком в руке взошёл на сцену и с виноватой улыбкой подошёл к микрофону.
– Прошу прощения, дамы и господа, припозднился! Отвлеку вас буквально на несколько минут и тут же поспешу на собрание, – он прокашлялся. – Хочу поздравить всех с этим знаменательным днём, мои дорогие творцы и ценители искусства! Я невероятно рад, что сегодня все собрались здесь красивыми, здоровыми и счастливыми, чтобы вместе с нашим дорогим театром отпраздновать двухсотлетие Микаэля Гальгена. А ведь двести лет назад никто и не подозревал, что этот маленький кудрявый мальчик с космосом в глазах откроет столице путь в новый театральный мир! Сотни пьес, мюзиклов, опер и балетов показала эта сцена и, уверен, не перестанет показывать и через пятьсот лет! Я хочу отдельно поблагодарить всех актёров, что не перестают радовать нас, зрителей, своим мастерством, – совершенствуйтесь, творите, играйте и пойте, озаряйте наш мир светом искусства! – он засмеялся. – Я не знаю, что ещё добавить к своим словам, а потому желаю всем благ, улыбок и пусть чаще в этом зале гремят аплодисменты!
Гости восторженно свистели и аплодировали. Создатель переглянулся с Гальгеном и со смущённой улыбкой спросил:
– Фридрих, позволишь начать бал?
Директор кивнул. Создатель вновь обратился к публике, взмахнул ладонью и воскликнул:
– Объявляю первый по традиции танец – родственный полонез! Сёстры и братья, лучшие друзья и подруги, жёны и мужья берите друг друга за руки и пускайтесь в пляс! Пусть этот торжественный танец укрепит вашу дружбу и родство!
Казалось, от аплодисментов тряслись стены. Создатель низко поклонился, спрыгнул со сцены и всё той же лёгкой походкой покинул зал. Гальген и Балин вместе с ним покинули сцену. Композитор Лонеро взмахнул рукой, – заиграл полонез. Все гости разбились по парам: сестра с сестрой, подруга с другом, жена с мужем, брат с братом.
Винин прошёл вдоль стены к Энгелю, думая пригласить его на родственный полонез, но не нашёл его. С глубокой тревогой он беспокойным взглядом метался по чужим улыбчивым лицам. Внезапно вдали показались шедшие друг с другом вслед за парой из сестёр Энгель и Григорий. Что-то непривычное и тяжёлое ощутил Винин в груди и сам не мог понять, что испытывал в тот момент. Нет, это была не обида, – что-то хуже, страшнее. Он остался в стороне, когда абсолютно все разбились по парам и под торжественное пение инструментов шли друг за другом, улыбаясь и смеясь.
Наблюдая за танцем, Винин ощутил на себе злобный взгляд, – на него смотрел Жадин, стоя с бокалом вина у стены напротив. Его губы скривил страшный восторг. «Вот ты и остался один, гнилой человек! Наблюдай, как я рушу твой мир и твоё спокойствие!» – кричали белые глаза, в которых пылал огонь ненависти. Он уже не скрывал своих истинных чувств к писателю.
Полонез закончился.
Взбудораженный и раскрасневшийся Энгель подошёл к Винину и заговорил:
– Не представляешь! За мной всё это время шла Гера со своей подругой! Она узнала меня!
Винин слабо улыбнулся, обрадовавшись за него, однако эта радость мешалась с душевным смятением.
– Ты пригласил её на мазурку?
– Да, пригласил!
– Она согласилась?
– Она согласилась!
В этот момент к нему со спины тихонько подошла Гера и взяла за ладонь. Энгель замер, со смущением взглянув на неё.
– Энгель! – ласково улыбнулась девушка. – А я всё ищу тебя, думаю, куда же подевался белый лучик солнца? А ты здесь.
– Извини, что так внезапно ушёл, – щёки художника покрылись ярким румянцем.
Заметив Винина, Гера дёрнулась то ли от удивления, то ли от испуга и в смятении поздоровалась с ним. Энгель спохватился.
– А, Гера! Знакомься – это Модест Винин, мой… друг. Он только что выступал с речью, слышала?
– Конечно… Очень приятно, господин Винин.
– Взаимно, госпожа Розовина.
Винин легко поклонился, прошептал Энгелю: «Я отойду, чтобы не мешать вам» и отошёл в сторону, оставив влюблённых наедине. Гера испуганно посмотрела ему вослед, но, когда Энгель прижал её маленькую ладошку к губам, засияла от счастья. Заиграла мазурка, и яркие пары, треща каблуками по паркету, пустились в пляс, кружились и смеялись. Винин стоял у стены и наблюдал.
«Как же они подходят друг другу, – с тенью радости думал он, разглядывая среди танцующих пар Геру и Энгеля. – Как нежно смотрят друг на друга...»
Со стороны послышался глухой женский голос, воскликнувший: «Модест!» Винин оглянулся и чуть не упал, когда к нему в объятия бросилась высокая девушка в пышном розовом платье с чёрным поясом. Чёрные митенки скрывали худощавые женские руки, больше похожие на мужские, на груди сверкал изумрудный медальон в виде стрелы с сердцем вместо острия. Он в смущении посмотрел сначала на пухлые бордовые губы, затем на вздёрнутый носик, сверкающие восторгом серые глаза, мешки под ними, большую родинку на левой скуле и тонкие брови. Да, перед ним стоял сам поэт-скандалист Совий Дятлов или по-настоящему Анастасия Чук – своенравная девушка двадцати пяти лет, которую безумно ревновал к Винину Хамлов, хотя Винин не понимал, почему. Между писателем и поэтессой сложились дружеские, даже «братские» отношения. Они время от времени собирались у писателя и совместно работали: Анастасия, сидя на ручке кресла, рифмовала строку за строкой, сначала гудела их себе под нос и позже вслух зачитывала вышедшие строфы, а Модест за столом выводил страницы диалогов и красочных описаний. Они постоянно помогали друг другу в творческой стезе, однако никто об их союзе не знал и даже не догадывался (кроме Жадина, который откуда-то узнал об их дружбе).
Анастасия издавала стихотворения и частушки под мужским псевдонимом, в колких строках тешась над властью и без прикрас критикуя современных поэтов, прозаиков, музыкантов и художников. Она не считала своих творческих коллег за коллег, клича каждого «жалкой карикатурой на гениев-классиков» и ведя постоянные письменные перепалки со всеми, кто был ей противен. Совия Дятлова все ненавидели и уважали за его талант, ум, лирическую гибкость, пластику и скандальную известность. Единственным, кто не попал под град критики, был Винин, ибо его единственного поэт принимал за истинного творца и восхвалял.
Их не соединяло ничего, кроме работы по перу; у них не было общих знакомых, друзей (не считая семьи Анастасии), они творили в разных жанрах и направлениях, имели различные мировоззрения, но, как бывает, противоположности сильнее притягиваются. Они знали друг о друге многое, но в то же время не знали почти ничего. Винин никогда не упоминал мыслей-братьев, не раскрывался ей душевно, Чук же не говорила о своей основной профессии и утверждала, что поэзия – лишь её увлечение. По специальности она была юристом (возможно адвокатом или прокурором) и в последние пару месяцев стала задумываться об увольнении, объясняя это тем, что «судебная система Яоки невероятно шаткая и полна взяток, несправедливости и необоснованной жестокости. Мне более не хочется работать в таком месте и видеть страдания невинных».
Почти сразу после знакомства Анастасия познакомила Винина со своими родителями, дядей и младшей сестрой Лолитой. Мать, Ранбара Чук, радушно приняла его, постоянно называла сыном, поила чаем и была рада каждому его приходу, когда отец, Дятель Чук, напротив, холодно отнёсся к новому знакомству дочери, никогда не говорил с Винином и лишь здоровался с ним кратким кивком головы. Друг семьи и астроном Витольд Буров, которого поэтесса звала своим папой, часто пересекался с писателем на литературных собраниях, когда приходил, дабы послушать прозаиков и самому рассказать несколько занимательных новостей из мира космоса, потому невероятно обрадовался, узнав, что Анастасия подружилась с Модестом. Он, как и всякий отец, рассматривал Винина в лице будущего жениха для «дочери» и наставлял его в делах любовных, когда появлялась возможность.
Больше всех Винина полюбила четырнадцатилетняя Лолита, которой тот порой приносил в подарок книги и вместе с Анастасией по её просьбе читал ей вслух. Девочка была в восторге от того, что её сестра общалась с известным человеком, постоянно бросалась ему на шею с объятиями и звонко смеялась в беседе с ним, прося больше рассказывать про волшебный мир искусства.
Но вернёмся обратно к балу, к поэтессе и писателю.
Белокурые короткие локоны падали на бледный лик Анастасии, украшенный радостной ухмылкой. Она держала руки на плечах Винина и любовалась им.
– Настя?
– Не ожидал увидеть?
– Не ожидал.
Винин врал, ведь знал от Гальгена, что семья Чуков будет на балу. Он с ног до головы оглядел девушку, поражаясь её необычному образу.
– Прекрасно выглядишь сегодня.
– Лишь сегодня? – Анастасия лукаво ухмыльнулась.
– Нет, ты всегда выглядишь прекрасно, но сегодня ты в платье, а не костюме… Никогда тебя такой не видел.
– Какой такой?
– Красивой… Тебе очень идут платья и розовый цвет; сейчас ты очень похожа на воздушный зефир. Мне нравится.
Бледные щёки покрылись клубничным румянцем, губы расплылись в смущённой улыбке, – Анастасии нравилось его внимание, и Винин это понимал. Он был рад, что может вызвать у кого-то улыбку, потому ещё немного потешил её самолюбие ласковыми словами.
– Только приехала, а ты уже захвалил! Но я рада, что тебе нравится… Тебе ведь правда нравится?
– Очень.
Анастасия, хихикнув, ловко выхватила с подноса у шедшего мимо официанта два чистых бокала, налила себе вина, Винину – воды и села на стул, сложив ногу на ногу.
– Слышала, ты с речью на сцене выступал. Как всё прошло? Наверняка всех заворожил!
– Всё прошло вполне неплохо. Не знаю, заворожил или нет, но меня, вроде, слушали.
Он снова врал: его почти никто не слушал и даже Энгель всё время проболтал с Хамловым вместо того, чтобы поддержать его хотя бы взглядом. Расстройство из-за такого отношения друга к его выступлению осколками осыпала его душу и, как бы он не пытался оправдать художника, обида была сильнее и совместно с тревогой клевала его мозг.
Анастасия тяжело вздохнула.
– Эх, жаль, что мы опоздали и не смогли послушать вашу с папой речь.
– Там ничего особенного не было: господин Буров, как обычно, рассказывал про звёзды, а я просто сказал пару-тройку слов про театр.
– Даже если пару-тройку слов! Мне же теперь интересно увидеть тебя на сцене в свете прожекторов перед немой публикой. Они молчали?
– Да, молчали.
– Слушали внимательно?
– Этого не знаю.
– Ты не видел их лиц?
– Я распереживался и не обратил внимания. Не каждый день меня внезапно вызывают на сцену для речи, которую пришлось подготовить за минуту, стоя перед микрофоном.
– И ты не запнулся?
– Вроде бы нет.
– Я так и знала, что ты истинный гений!
– Но в этом гениальность не определяется…
– Почему нет? Я считаю, что только истинные гении могут за минуту придумать целую речь и без запинки предъявить её публике. Сколько ни смотрю на остальных недописателей, так им всегда перед выступлением нужно шипеть под нос ими же придуманный текст, а тебе, как видишь, не нужно, – она подняла бокал. – Ну, давай выпьем за тебя!
– Но у меня же вода.
– Она в бокале и уже без разницы, вода это или нет.
Они со смехом чокнулись бокалами, разглядывая мелькающие профили голов, чёрно-белый оркестр на сцене, дирижирующего композитора Лонеро, чей пушистый хвост подлетал при каждом резком движении плеч и рук, и танцующий под мазурку зал, откуда доносилось беспрерывное шуршание платьев и стук каблуков под мазурку. Винин искоса поглядывал на Анастасию, на её пышное красивое платье, облекающее тонкую фигуру, на её худощавые оголённые плечи, на её вздёрнутый носик и светлую голову. Мазурка кончилась, – начался вальс, и странное желание завладело его разумом.
– Могу ли я пригласить тебя на танец? – внезапно спросил он и, приглашая, протянул ей руку, хотя танцевать не умел. Он сам не понимал, почему захотел пригласить поэтессу на танец; он не был в неё влюблён (а, может, его чувства притупились из-за душевного недуга и извечных унижений Скотоса?) и понимал, что их в любой момент мог застать ревнивец Хамлов и тогда ему несдобровать. Однако желание было сильнее.
Анастасия удивлённо вздрогнула, повернулась к нему лицом, густо покраснела, став ещё очаровательней, и по привычке убирала белокурый локон за поалевшее ушко.
– Я…
– Анастасия! – раздался со стороны сиплый голос, прервав её на полуслове.
К ним явился невысокий толстый мужчина шестидесяти лет – отец поэтессы Дятель Чук, одетый в чёрную мантию, белую рюшчатую рубашку с серым галстуком, брюки на подтяжках и чёрные полусапожки. Его длинные чёрные сальные волосы распластались на пухлом плече, большая родинка, как и у дочери, темнела на левой скуле, и серые пронзительные глаза пытливо смотрели то на Анастасию, то на Винина, с которым он поздоровался угрюмым кивком.
Анастасия заметно похолодела.
– Да, отец?
– Боже мой, я тебя обыскался! Думал, ты ушла в уборную, а ты здесь стоишь! Ты ведь не забыла, что обещала Григорию провести бал?
– Нет, не забыла.
– Он тебя ждёт! Уже кончилась мазурка и начался вальс, а ты всё здесь болтаешь!
– Я подойду позже. Нам с Модестом надо кое-что обсудить.
Дятель хмуро обвил Винина взглядом, напоследок припомнил:
– Ты главное не забудь про обещание! – и ушёл к жене и младшей дочери.
Этот тяжёлый взгляд неприязни ножом прорезал Винина изнутри, а слова про Хамлова солью осыпались на образовавшиеся раны. Он осторожно уточнил у девушки:
– Ты обещала Грише, что проведёшь с ним бал?
– Да. Этот Хамлов меня… утомил и это я ещё культурно выразилась! Постоянно пытается пригласить куда-то, постоянно и не понимает слова «нет»! Но он обещал немного остыть, если я проведу этот бал с ним.
Писатель хмыкнул.
– Вот как…
После минутного раздумья Анастасия вдруг бодро вскочила с места, схватила Винина за ладонь и игриво осклабилась:
– А знаешь, наплевать мне на этого Хамлова! Вальс уже начался, так что давай станцуем!
– Ты уверена?..
– Никогда такой уверенной я не была! Давай.
Они вышли в зал, смешавшись с крутящимися, словно юлы, цветными костюмами.
– Честно, не знаю, почему пригласил тебя на танец. Я ведь никогда в жизни не танцевал…
– Ничего, сейчас научим!
Анастасия прижала одну его ладонь к своей талии, другую с нежностью сцепила в замок со своей ладонью и прижалась к нему. Винин слышал, как в бешеном ритме билось в тёплой груди её сердце, щекой чувствовал её горячее дыхание и смотрел на порозовевшее очаровательное личико.
– Видел, как танцуют вальс?
– Да, конечно видел.
– Помнишь правило квадрата?
– Что нужно двигаться по воображаемому квадрату? Помню.
– Уже хорошо! Тогда следуй за мной.
И, нашёптывая счёт «раз-два-три», поэтесса повела их танец. Они кружились меж волн шёлка, кружев платьев и полов фраков, мантий, прижимались друг к другу, словно боялись расстаться. Мир вокруг них растворялся в тумане незначительности. Винину было интересно, о чём думала Анастасия, и он пытался прочесть её мысли в серых глазах, но видел лишь своё бледное отражение. Едва оторвавшись от её глаз, он осторожно и понемногу разглядывал её счастливый лик и словно видел её впервые; поэтесса для него становилась всё очаровательнее и милее, одной своей улыбкой растапливая сковавший его лёд тревожности. Вскоре Анастасия доверилась Винину и передала ему ведущее положение. Писатель уверенно вёл её в танце, словно всю жизнь вальсировал, и в последние минуты прокрутил поэтессу вокруг её оси, прижав к себе.
– Не знала, что ты врунишка, – усмехнулась раскрасневшаяся Анастасия, замерев с музыкантами и остальными парами в зале.
– В каком смысле?
– Ты говорил, что никогда не танцевал, но вальсируешь лучше некоторых профессионалов.
Винин не ответил. Он смотрел в сторону хмурого Дятеля Чука, на чьём лице был написан укор. Девушка взглянула на отца, обняла писателя и прошептала:
– Вот и всё. Вальс кончился.
– Твой отец недоволен.
– Он всегда недоволен.
– Кажется, я его раздражаю.
– И пусть, пусть раздражается! Его мнение о тебе ошибочно. И обо мне пусть думает, что хочет, а я самостоятельный человек и сама выбрала, что мне делать. Он не может быть на тебя зол, когда в этом виновата я.
Но её слова не усмирили его беспокойство.
– Модест, всё хорошо?
– Да, всё в порядке.
– Ты выглядишь обеспокоенным. Это из-за отца?
– Нет, всё правда в порядке.
– Я очень беспокоюсь за тебя. В последнее время мне кажется, что ты живёшь в каком-то напряжении или в твоей жизни происходит что-то страшное. Ты мне ничего не рассказываешь.
– Потому что ничего не происходит. Пожалуйста, Насть, не беспокойся обо мне. Это последнее, о чём тебе стоит переживать.
И, дабы подтвердить свои слова, он ласково улыбнулся. Ему не хотелось, чтобы о нём переживали, хотя переживать стоило: с каждым днём его состояние ухудшалось. Ему нужна была помощь, но он сам отказывался от неё, потому что стыдился. Разве ему нужна помощь? Он справится: сам поборет в себе беспричинное чувство вины, справится с обидами и печалью, разберётся с самим собой. Он всё сделает сам.
Анастасия вновь обняла его. Ей не хотелось уходить, но надо, ведь она обещала Хамлову провести с ним вечер, да и Дятель не прекращал хмуро глядеть на них. С трудом отпустив Винина, она кивнула:
– Ну, пора.
– Пора. Расскажешь потом, как всё прошло?
– Обязательно.
Она ушла, слившись с толпой.

Дантесс в раздумьях мешал холодный чай и постукивал пальцами по столу, пока Рефлекто сортировал записи по порядку.
– Так… она его любит? – спросил лейтенант.
– Я откуда знаю? Я не смыслю в делах любовных. Может, Чук его любит, а, может, и нет.
– Значит, любит! Уж слишком нежно она относится к Винину. А с Хамловым что? Они танцевали?
– Да, и не раз. Она весь вечер провела с ним, как и обещала.
– А Винин?
– Всё время стоял в стороне, наблюдая за тем, как кружились в танце Энгель с Герой и увлечённо разговаривали о футуризме Хамлов с Чук.

Холодные ладони за спиной с тревогой сжимали манжеты. Винин незаметно для себя до крови искусал нижнюю губу, пусто смотрел то на пляшущие пары, где чёрно-белым пятном мелькали счастливые Энгель с Герой, то на стены, то на столы, возле которых пили вино за беседой Анастасия и Григорий. Так перед ним мгновеньями проскользнула полька, за ней – кадриль, галоп, вальс, франсез…
Справа послышался мерзкий хохот Скотоса:
– Завидно тебе, да?
– Не завидно! – воскликнул Лука. – Опять ты всё портишь!
– Ну-ну, не завидно! Давай, завидуй чужому счастью, ведь ты-то сам навсегда один останешься! Видишь, как Настенька счастлива, разговаривая с Гришей? Как они пьют вино, смеются… Может, она соврала, что он ей противен? Может, они уже давно любят друг друга? Чего это ты побледнел, расстроился, а, Модест? А!.. Ты посчитал, что Настенька в тебя влюблена, раз обнимает, беспокоится и согласилась на танец с тобой? Что за глупость! Не любит она тебя, а всё это делает из жалости!
Лука ногтями вцепился в лицо Скотоса, до хруста сжав его челюсть пальцами, чтобы тот замолк.
– Замолчи! Ты хоть сам слышишь, что несёшь?!
Но Скотос не унимался.
– А Энгеля с Герой видишь? Завидуешь, что он счастлив, он любим и сам любит! Завидуй, завидуй сильнее! Мне нравится видеть то, как ты страдаешь, ведь сам-то никого не сможешь полюбить, а тебя и подавно никто не полюбит! Такого отвратительного человека нельзя полюбить!
– Боже, ему даже за друга порадоваться нельзя, что ли?
– Радуется он за друга? Не смеши мои подтяжки!
– Это из-за тебя у него на душе смута! Каждого человека можно полюбить и… и его полюбят!
– Ни за что!
«Мысли», как и ожидалось, рьяно заспорили друг с другом, и в итоге их спор перерос в скандал. Они были готовы накинуться друг на друга, словно дикие животные, а их крики смешивались с грохотанием галопа и топотом ног. Винин, шатаясь, молчал.
Да, он прекрасно знал, что зависть – нехорошо, что обида – отвратительно, и с отчаянным усердием подавлял в себе эти поганые чувства, которые текли в его крови с самого рождения и, как бы ему не хотелось, никогда его не покидали. Он раньше верил, что даже самый тяжёлый характер можно исправить, но, поразмышляв над этим больше, понял, что изменить его можно только внешне, а в душе человек останется прежним. Вся «гниль» (так он шифровал отрицательные качества) зарождается с человеком в утробе, навсегда поселяется в его сердце и избавиться от неё невозможно. Хотя Винин так думал только о себе, ведь прекрасно знал всю свою «гниль» и понимал, что он никогда не был хорошим человеком и не будет; что, как бы он не желал быть искренне добрым, ему этого никогда не удастся из-за той самой «гнили», мысленных грехов, которые он тщательно скрывал и желал по-настоящему раскаяться в них, избавив себя, наконец, от мучений.
Да, он был завистливым, алчным, эгоистичным, злым, сам стыдился и страдал от своей никому не известной подноготной, всем своим отвратительным сердцем желая вырвать из себя утробные грехи. «Гниль» мешала его спокойной жизни. Всякий раз, когда он думал о своём характере, ему становилось дурно, тошно и ненависть к самому себе прорастала в нём крепкими корнями. «Быть истинно хорошим человеком» – вот, чего ему хотелось, к чему он стремится, но никогда этого не добьётся и потому желал себе смерти, но между тем понимал, что требует от себя «идеального человека», а «идеального человека» нет. Все люди не без греха, хоть и мысленного, и каждый об этом знает и, либо принимает их, либо не желает принимать и делает самому себе вид, что не знает о них.
– Тебе здесь больше нечего делать, тварь! – выкрикнул ему Скотос, за что получил кулаком по лицу от брата.
Винин напоследок оглядел знакомые лица и побрёл к выходу. «Зверь» прав: делать ему здесь больше нечего. Он вышел в пустующее холодное фойе, где тускло горели жёлтые лампы, мысленно попрощался с шумной толпой и побрёл к выходу, когда позади неожиданно раздался знакомый голос:
– Модест, подождите!
Винин обернулся, – к нему подбежал господин Абэ.
– Да, господин Абэ?
– Вы уже уходите?
– Вы что-то хотели?
– Мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, уделите мне немного времени и тогда можете идти!
Винин изумился.
– Хорошо, но о чём вы хотите поговорить?
– Я вам всё расскажу, но не здесь! Пройдёмте со мной.
Они вышли обратно в зал.
Родион потерял господина Абэ и Винина из виду и больше не смог отыскать их фигуры среди бурлящей толпы.

***

Часы пробили три.
Ликовала ночь. Хмурые облака столпились на чёрном небе. Не было ни звёзд, ни луны. Стояла могильная тишина и, если не тихо барабанящий по крышам дождь, было бы слышно, как по сосудам переливается кровь. В контрасте с мёртвой улицей в Даменстонском театре всё шумел и пестрел бал, который продлится вплоть до самого утра. Замёрзший и промокший Винин уже как полчаса покинул жгучее торжество и бесцельной тенью бродил по опустевшим переулкам. Холодная одежда прижималась к бледной коже, желая согреться теплом живого тела, но тело не грело: оно было холоднее сырой ткани. Из-под полуоткрытых век темнели уставшие тусклые глаза.
Окружённый спавшими домами, Винин пару раз шагнул и остановился посреди улицы. На мокрых щеках смешались капли холодного дождя и горячих слёз, лицо исказилось в жуткой гримасе невыносимой боли и ненависти. Он презирал и корил себя за всё: за свою никчёмную жизнь, за свой отвратительный характер, за дурость, гниль, за всё на свете и безумно хотел попасть домой, но в то же время боялся домашней пустоши, как огня. Он хотел утонуть в одиночестве и вместе с тем хотел, чтобы кто-то был рядом; он, уставший, хотел спать, но в то же время был бодр и ругал себя за усталость. Он не мог понять самого себя, отчего страдал и задыхался.
Обратившись к тёмному небу, Винин скривил улыбку и пошёл дальше, когда споткнулся о камень и чуть не упал. В ступне отдалось сверлящей болью, но он лишь нервно посмеялся, осмотрелся и пробормотал себе под нос:
– Споткнулся, просто споткнулся… со всеми ведь бывает… Ничего страшного, никто ничего не видел…
Пройдя десяток шагов, он снова остановился посреди дороги, затрясся, скрутился и упал на колени в приступе сдавленного хохота. Со стороны казалось, будто он бьётся в эпилептическом припадке и, если бы рядом бродила хоть одна живая душа, ему бы помогли.
Странный смех продолжал вырываться из него, становясь громче, истеричнее. Шатаясь, он поднялся и топнул ногой, увязнув в луже. Ледяная вода забралась ему в туфлю, впиталась в носки, брюки, морозила плоть, но это его не волновало. Тревожной скрипкой засвистел ветер, барабанами загремели молнии, – окружавшие его звуки смешались в единую ужасающую симфонию, под такт которой Винин затанцевал; его локти, колени, спина неестественно выгибались, движения были резкими, рваными, из глубины рвался безумный смех, точно им овладел бес…
За деревьями показался белый зонт, под ним – Родион, с немым ужасом наблюдавший за метаморфозой…