Прощание с Доной

Дона. Моя милая Дона. Странствующая в моем сознании нарисованная, недосягаемая мечта. Блаженство райского занавеса, словно сладкий плод Эдема. Спустя столько лет я всегда буду искать и бесконечно любить тебя, моя Дона.
Я, Александр Розенфельд, некогда подающий надежды поэт, ныне — лишь эхо прошлого себя. Моя история — это глубинное откровение темных уголков моего разума, переплетенных с отчаянием и обидой неразделенных чувств, а возможно, и рассказ сумасшедшего. Судить вам.
Сейчас я стал чаще вспоминать свое утерянное детство. Тогда я был еще Сашкой, мальчишкой, так напоминавшим цыганенка: загорелой кожей и черной взлохмаченной макушкой, с содранными локтями и коленками. У меня было две сестры, нас воспитывал отец, который был добр и мягок и все нам позволял. Бывало, поедем мы к пруду на старом отцовском автомобиле, возьмем с собой теннисные ракетки и устроим пикник. Оля, моя старшая сестра, могла сидеть в тени под деревом и что-нибудь читать, а Надя, моя младшая сестра, ловила кузнечиков. Тогда я мог наблюдать, как деревенская девочка, теперь отдаленно напоминающая мне Дону, умывала в воде ноги.
История о Доне началась с глупого спора. Мой друг Антон был студентом филологического факультета. Чудаковатый, рассеянный парень, с вечно покусанными губами, хвастался мне, что смог влюбить в себя серенькую, неинтересную первокурсницу. Я сказал, что глубоко сожалею этой девушке, раз положила глаз на такого болвана. Антон, не удержавшись, бросил мне вызов:
— А тебе слабо с ней, — Антон указал на девушку, сидевшую за соседним столиком, и прошептал мне на ухо: «Влюби ее в себя, ее Евдокией звать».
Евдокия, Евдокия Омутова. Моя Дона. Ей было семнадцать лет.

В объятиях утренних лучей,
У окна девочка стояла,
Она прозрачностью своей
Голубые нити отражала.

Я был болезненно влюблен в нее. Она казалась мне воплощением всего прекрасного, я вообразил ее некой нимфой, прелестным божественным созданием. Дона была миниатюрной и хрупкой девушкой со светлой фарфоровой кожей, русыми и длинными, как у русалки, волосами, заплетенными в две косы, и с глазами цвета зеленого янтаря. Я писал ей стихи, заваливал ее цветами, которые она с робкой улыбкой принимала.
Надо же, но я ни разу не замечал в ней Евдокию, а может, и не хотел замечать. Дона была интереснее мне, она была гостьей моих фантазий, блуждающая по зеленым тропам, под тканью рыжего заката и розовых облаков, эфемерная и непостижимая мне Дона затмевала Евдокию, такую безликую, ничем не примечательную девицу.
Она любила читать сентиментальные романы, с героинями которых она себя ассоциировала. Мечтала о нарядном платье из шелка. Иногда она была грубой, ей не нравилось, когда я лишний раз ее трогал. Если я шутил, она могла сразу и не понять мой юмор. Часто находилась в отрешенном состоянии. Доверчивая, я мог сказать ей любую несуразицу, а она всегда спрашивала, правда ли это.
Я думал, что она испытывает ко мне тоже самое, что испытывал к ней я. Она принимала мои подарки, говорила, что мои стихи чудесны, но этого было так мало. Неужели в ее красивой голове не было мысли о любви? О моей любви! Дона, ведь я любил тебя! Помню, как я стоял с ней на крыше, тогда меня накрыло ощущение, словно я нахожусь совсем один, она была невидима мной. У меня начиная с четырнадцати лет было много романов, но ни одна прошлая пассия не была мне привлекательна, как Дона. Неразгаданная тайна, призрак моих грез.
Однажды, на каком-то литературном вечере я, ослепленный вином и смелостью, открылся ей в своих чувствах. Я рассказал, как сильно люблю ее, безумно люблю, какая она удивительная и неповторимая, я назвал ее своей музой, главным вдохновителем. На что она сказала: «Ты любишь не меня, Саша, а свою выдумку». Она ушла.
Я обезумел. Я не мог понять, что сделал не так. Я больше не мог писать стихи, этот дар был утерян из-за Доны. Она отняла у меня жизненную энергию. Я стал нелюдимым, с семьей и с друзьями я прекратил общение. Отец и сестры прозвали меня отшибленным идиотом. Я начал вести дневник, но постоянно все перечеркивал, мои руки не поддавались мне, я выдергивал и рвал бумагу. Я не мог спать, потерял аппетит. Единственное, на что я был способен — это пить. Мой облик был изуродован, я стал бледен, под моими глазами появились темные круги, я стал дурно пахнуть. Я бросался в прохожих, я искал Дону, я хотел ей отомстить. Я кричал, я звал ее, я надеялся на отклик в смутной толпе. Смириться со своей учестью я не мог. Я уверовал в собственную правоту, я считал, что это Дона была виновата. В своей голове я был несчастным влюбленным творцом, брошенным собственной музой. Я мечтал написать великую пьесу про измученного, одинокого поэта, который влюбляется в юную царевну. Я представлял, как мне аплодирует весь зал, а среди публики я видел свою Дону.
Меня поместили в психиатрическую больницу. Годы лечения, таблетки и разговоры с врачами. Была ли Дона реальной? Я сам не знаю. Я ясно ощущал, что каждый раз, когда я думал о ней, представлял ее, меня одолевало чувство тоски и безысходности. Она никогда не уйдет от меня, ее образ сохранится в строчках на бумаге, я бесконечно влюблен в Дону, не смотря на ее метаморфозы. «Только несчастные и одинокие люди хотят сбежать в мир иллюзий и фантазий», — однажды сказала мне Евдокия, когда я прочитал ей свое стихотворение о человеке, желающим жить в воображаемой стране вечного лета и яркого солнца. Я ужаснулся, когда осознал, что вижу себя в своих же стихах. Я многое в ней не замечал, реальная Евдокия мне была не раскрыта. «Моя тетушка говорила, что мир следует принимать таким, какой он есть, а иначе он примет тебя. Я долго не могла понять смысл этих слов, точнее, я понимала, но поверхностно. Есть люди, что стремятся изменить планету, стремятся к идеалу, к прогрессу. Только мир не должен соответствовать нашим ожиданиям, он самостоятелен», — а «мир примет тебя» я понял, что мир легко тебя сломает, если будешь жить в постоянном разочаровании, гневе и обиде. Значительно лучше жить в гармонии с собой и с другими. Как жаль, что я понял это слишком поздно, моя Евдокия.
После выписки я старался стать нормальным человеком. Вдохновительниц я больше не искал. Мир казался мне уже другим, не таким, как прежде. Я слышал, как воркуют птицы, но их пение не отзывалось во мне. Пустота. Она виделась мне в толпе прохожих, в витринах магазинов, в трамваях. Мои глаза искали Евдокию, а не Дону. Я хотел извиниться перед ней и одновременно боялся ее. Милая, бедная моя Евдокия… Я надеюсь, что спустя годы ты смогла забыть обиду. Прости меня, что я не смог полюбить тебя. Твой уход оставил в моем сердце неизгладимый след, Евдокия…
Спустя много лет судьба свела нас снова. Я заметил ее, когда гулял по скверу, она сидела на скамейке и читала книгу. Увиденному я поверить не мог, я часто представлял себе этот день, а теперь, когда он настиг, мне хотелось броситься в бегство. Я боялся смотреть ей в глаза. Я преодолел страх и подошел к ней. Она изменилась. В ее взгляде больше не было юношеской наивности, там виднелась зрелость и мудрость. Она узнала меня. Я извинился перед ней. Искренне, от всего сердца. Я сказал, что был глупцом, что зря придумал себе музу, и жизнь давно меня наказала. Она выслушала меня и сказала:
— Я не держу зла на тебя, Саша. Все в прошлом, — и криво улыбнулась.
Думалось мне, что после того, как она простит меня, я успокоюсь, мне станет легче. Я хотел сказать ей, что все еще люблю ее, но я не смог. Слова застряли у меня в горле. Я ушел. Это была наша последняя встреча.
Евдокия, я не смог полюбить тебя по-настоящему. Прощай, моя дорогая Евдокия.
Я вернулся домой. Невыносимо дышать, как мне искупить грехи перед ней, как мне избавиться от нравственных терзаний, которые вонзаются в мою спину, заставляя прогибать ее еще больше? Евдокия, моя Евдокия… Я больше не могу бороться с собой и принимаю покой.