А вот и представление!

Сколько бы раз она ни звала его пить чай, он все равно сидел в кресле, уткнувшись в газету. Уже в пятый раз говорил жене: «Сейчас приду». Больше всего в нем ее раздражали равнодушие и беспечность, и то, с каким громким вздохом он перелистывал страницы, будь то книга или газета.
Чай остыл.
— Что тут у нас есть… — он переступил порог кухни и аккуратно сел за стол.
Она ничего ему не ответила, продолжая щекотливо рассматривать его побледневшее, худое лицо, заглядывать в его прозрачно-голубые глаза, которые походили на две большие хрустальные бусины. Она на миг задумалась, что скоро останется одна. Одна! Совсем одна!
— Какой интересный узор на ложке, никогда раньше не замечал.
— Глупый ты.
Жизнь супругов Пасхиных в коммуналке была весьма скромной и тихой, никаких неприятностей и ссор с соседями у них никогда не было. Семья была интеллигентной и добропорядочной. Если забрести в самые потаенные уголки ее мыслей, можно понять, что госпожа Пасхина не являлась той благовоспитанной и мирной женщиной, какой ей хотелось казаться.
Вечер казался ей томительным, и он тоже начинал соловеть, только руки его дрожали.

Полдень, вторник.
Он смотрел в окно и отрешенно постукивал карандашом по подоконнику. Идей для новой картины он не находил. Между тем она судорожно пыталась открыть пузырек на кухне.
Запись в ее дневнике в этот день: «Вот проклятье! Чего же некоторым людям так легко и просто все достается, а мне, бедной, на такие меры приходится идти!»
— Тук-тук! Уже который день я вижу вас согнувшимся и скрюченным в обнимку с мольбертом. Посему повелеваю пойти на улицу и развеяться, сэр! — театрально, с насмешкой сказала она. — Будь добр, я хочу побыть в одиночестве, — и громко хлопнула дверью.
Скользкой неприятностью была квартира, а точнее, кому она принадлежала (что уж таить, явно не Пасхиной). Нужно гореть ярким, плодящимся пламенем столь особенному делу, требующему контроля над ситуацией и над собой.

Утро среды.
Почерк у нее был нервный: «К моему великому сожалению, от супа он отказался, так как тот остыл. Я решила накормить остатками кошку своей соседки. Эта брюхастая баба на днях сделала мне выговор, видите ли, я громогласно скандалила со своим мужем».

Раз — освободил из рук карандаш, два — бодро покатился по столу, три — упал, спрятался под стол.

Кромешное непостоянство сомнений и надежд, как возгласы неугомонной толпы, то шумело и трещало, то ликовало и создавало приятный ритм. Ей следовало ожидать, что ее могут заподозрить, ведь самочувствие ее дорогого мужа с каждым днем ухудшалось, и «целебные» супы женушки не помогали, а, напротив, делали только хуже.
Соседская кошка совсем ослабла.

Тихий, не примечательный четверг. Пишет быстро, хотя никуда не спешит: «Мне, как законной жене, полагается заботиться о своем муже, посему я сообщила ему, что сегодня мы безоговорочно идем гулять в сквер. Говорю, что воздух полезен для здоровья, улучшится настроение, и прочая банальщина».
Она вошла в кабинет мужа и заметила сотни бумажных комков на полу и на столе.
— Тяжело болит мое сердце. Нет сил, как бы ни старался, все одно! Будто кажется, что глубоко внутри меня сорняки разрастаются и заполняют все, что когда-то цвело и радовало, сияло красным бантом мака. Что-то теряется, но я не могу! Я не могу… — и он громко заплакал.

Утро пятницы.
Господин Пасхин путешествовал в царстве пронзительного таллия, карандаш обиженно лежал под столом. С поддельным, слащавым изумлением она сказала: — Ах, какой ты бледный! — она склонилась над ним. — Аж голубизной отдает!
Она поднесла зеркальце ко рту мужа — оно не помутнело. Не дышит.
Пасхина позвала врача-соседа (тощего заику), он вынес заключение: сердечный приступ.
— Боже!.. Боже мой! — слившись с креслом, она закрыла ладонями лицо. — Как же я теперь жить буду?! Боже мой…

Запись в дневнике: «Никто ничего не заподозрил. Поверить в это не могу, квартира теперь принадлежит мне! Ах, как обманчива бывает сладость во рту! Бедный господин Пасхин, пусть мягко спит, пусть не подает виду, пусть не сердится на меня!»

Через некоторое время Пасхину навещает ее старая подруга Аглая, румяная, полная женщина с каштановыми кудрями, со своей маленькой, худенькой, бледненькой двенадцатилетней дочерью Ульяной.

— Он давно болел, — хрупко произнесла Пасхина. — Я уж не знала, как ему помочь, часто на сердце жаловался.
— Я глубоко сочувствую тебе, пташка моя, — Аглая обвила ее руками. — Как тебе сейчас тяжко! Тяжко… — и вмиг отпрянула от нее.
Ульяна сидела в кресле в гостиной и листала какой-то журнал, затем заметила бабочку, сидевшую на занавеске. Она сначала хотела погладить ее по красно-бурому крылу, но передумала, решив не тревожить насекомое.
Аглая предлагала Пасхиной помощь с похоронами, ведь сколько нужно времени и сил, чтобы все организовать, и ее бедная овдовевшая подруга сейчас не в лучшем состоянии. Пасхина нарочито прижималась к ней и благодарила за поддержку.

Аглая на похоронах рыдала сильнее и громче всех. Она расхваливала ушедшего, говорила, каким талантливым художником он был, каким светлым и интересным человеком. А Пасхина не понимала, чего ради она так изливается. Да, безусловно, она показушно наряжала себя в вдову, вела себя как положено, но реветь ей не хотелось; слезы, наоборот, всегда вызывали у нее отвращение. «Стонать из-за него? Глупость какая!» — думала она.

Аглая с дочерью стали чаще захаживать к Пасхиной. Аглая угощала ее своими пирогами, рассказывала бесконечный цикл историй о коллеге-соне, которая подводит весь их цех. Выдержка из дневника Пасхиной: «Какая же она надоедливая. Тараторит и тараторит, еще сама со своих шуток хохочет! Я сойду с ума! А прогнать ее я не могу, она моя подруга, как-никак. Я старалась ей намекать: вот сейчас не время, я занята, уйма дел, болею. Так ей все равно! Назойливая! Все что увидит и услышит — тридцать раз обсудит».

Дзынь-дзынь! Звонок в дверь. Предстоит очередное блеклое чаепитие. На сей раз Аглая пришла похвалиться своим новым нарядом. Она была одета в зефирно-розовое платье с поясом из белого атласа. А на Ульяне было платье кремового цвета с вышитым цветочным рисунком на лифе.
Она писала это, когда шел дождь: «Все идет слишком долго, это настораживает. Смогу ли я? Нет, смогу ли я? А ведь смогла раз, смогу и два, точнее, три. Что может быть проще, чем открыть флакончик, незаметно подлить яд… Аглая постепенно будет погибать… Вдруг она заподозрит, что это я отравила Пасхина? Она на меня в последнее время странно поглядывает, допускает что-то… И от девчонки тоже следа не оставлю. А вроде и жалко Ульянку, ребенок же. Но они обе лишние! Они представляют угрозу, они — живое напоминание о моем преступлении! Вот, я подала им чай (но они никогда не догадаются, что он отравлен), они выпили этот чай и затихли. Навсегда!»
Пасхина ходит по квартире в бордовом шелковом халате, поет арии, читает книги и поливает цветы. Что может ее беспокоить? Квартира только ее. Подруга больше не приходит. Все замечательно. Ее любимый момент одиночества — курить на балконе в окутывающей синей полутьме. Она перелезла через перила.
Из дневника: «Меня изводят кошмары, снится мне один и тот же сон: я сижу на кухне, со мной покойный господин Пасхин, много гостей в доме: родственники и чужие. Какая-то суматоха. Мне видится, что стол был длинный, заваленный едой, и сама комната была большая. Мы собираемся обедать, я разрезаю торт, и из него выползают черви. У меня истерика, а Пасхин просит меня отпить чай из его чашки, и я просыпаюсь».
Она склоняется в глубоком реверансе, и в этот момент — провал. Летит вниз.
Занавес!