Одинокие

На Радоницу. С самого утра сгорбленная старушка, одетая в поношенную телогрейку поверх платья и шерстяной платок, пришла на погост к могилкам. Опёрлась искривлёнными за долгие годы работы дояркой пальцами руки о крест. Поцеловала выцветшую на солнце фотографию мужчины средних лет.
– Здравствуй, Сынок.
Затем припала сухими губами к портрету старика, прибитому ржавым гвоздём ко второму кресту.
– Здравствуй, Алёша.
Достала из кармана телогрейки спичечный коробок и носовой платок, в который были бережно завёрнуты две церковные свечки. Поочерёдно подожгла фитили на свечках. И воткнули их в могилки.
– Помяни, Господи, Боже наш в вере и надежде живота вечного, — говорила она шепотом, проглатывая слова. – Ослаби, остави и прости вся вольная их согрешения и невольная… Отцу и Сыну, и Святому Духу ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Прочитав молитву, старушка опустилась на землю промеж могилок и точно под тяжестью скорби, накопленной за годы одинокой жизни, замерла.
– Крыша то совсем прохудилась, – сказала она после продолжительного молчания, подняв взор к портрету мужа. – Полезла было латать, да куды там. Ни ноги, ни руки уж не те, не слушаются. И печку чистить надо. Труба сажей забилась. Дым в дом идёт. А забор того и гляди завалится.
И, переведя взгляд на портрет сына, расплакалась своими, ставшими привычными ей, горькими слезами.
– Десятый год одна живу. А зачем? Что мне от энтой жизни? Что? Ничего. Одни только страдания. И поговорить то не с кем. Сяду утром у окошка и сижу так до самого вечера. Да хоть бы и я, что ли померла.
Сказав это, старушка легла на землю, сложила на груди ладони и обратилась к Богу, стараясь разглядеть его лик за голубым безоблачным небом.
– Нет больше сил моих смерти дожидаться. Забери меня. Прошу. Избави от мук. Избави от одиночества. Избави от страданий.
И тут же грянул гром. Поднялся порывистый ветер. На небо набежали сердитые чёрные тучи. Старушка зажмурилась. Приготовилась к смерти. Но ветер стих, и тучи разбежались. А на её впалые щёки лёг тёплый луч закатного солнца.
– Не вернусь в избу, – сказала она твёрдо, открыв глаза. – Здесь лежать буду. С места не сдвинусь. Вот, поглядишь.
Из перелеска, которым оброс старый погост, на голос старушки выбежал изголодавшийся пёс. И, подкравшись к могилкам, махнул приветливо хвостом.
– Уйди, окаянный! – вскрикнула она, испугавшись сухого собачьего дыхания. – Уйди!
Пёс отпрыгнул в сторону. Склонил голову и, не теряя надежды, стал вновь приближаться к человеку.
– Откуда ты только взялся на мою голову, – проговорила старушка, поднявшись и рассмотрев изнеможенного кобеля. – Никак ничейный. Как я одинокий и несчастный. Небось, и голодный ещё. Щас. Тута у меня было немного. Щас.
Она достала из кармана телогрейки свёрток, в которым был завёрнут её обед: краюшка серого хлеба и одно варёное, очищенное от скорлупы яичко. Подала еду собаке.
– Мало тебе, – сказала старушка, подивившись тому, с какой быстротой пёс проглотил её обед. – Вижу. Мало. Ты вон какой большой. А у меня на плите полна кастрюля щей вчерашних стоит. Да вот только ты прости меня, но в избу я не вернусь. Нет. Решила здесь остаться и помереть.
Пёс ластится и с благодарностью лижет руки.
– Ах ты, батюшки! – воскликнула старушка, заметив на загривке собаки несколько напившихся кровью животного клещей. – Да тебя же сожрут эти ироды! Заживо сожрут! Их керосином надо! Керосином! У меня в избе стоит. В баночке. Пошли скорее. Пошли.
Старушка поднялась на ноги и вместе с псом торопливым шагом поспешила в сумерках к дому.
– Клещи, клещи, уходите в чащи, – повторяла она в дороге. – Уходите в чащи. Его кости как железо. Его кровь — вода. Не ешьте его. Уходите прочь. Аминь. Аминь. Аминь.