Борины назидания

У нас на участке, на строительстве работало тогда человек десять или двенадцать расконвоированных заключённых. Утром, к началу рабочего дня их привозили на стройку, и вечером после окончания рабочего дня их увозили. Человека три или четыре из них, работало в нашей бригаде. И переодевались они в нашем вагончике. Остальные были распределены по другим бригадам. Наиболее примечателен был один из них, работавший в нашей бригаде и звали его Боря. У него совсем плохо складывались отношения с нашим бригадиром Иванычем, видимо из-за несовместимости характеров как обычно в этих случаях говорят, а может быть и потому, что слишком разное жизненное кредо того и другого.

Иваныч, это совсем уже не молодой человек, года пятьдесят три — пятьдесят четыре было ему, уже к тому времени на пороге старости. Он был небольшого роста, коренастым, с хитрым, пунцово-красным лицом. Он в полной мере обладал всеми необходимыми качествами для того, чтобы быть бригадиром; умел строить доверительные отношения с прорабом и начальником участка, то есть умел выстлаться перед ними, умел навести тень на плетень, и ещё крайне важное качество было у него это умение пить. Не, пить вообще, такие бригадиры в природе, похоже, что не встречаются, а если и встречаются, то исключительно редко. И, конечно же, что ещё более важно, это его умение держать нос по ветру, то есть, вовремя распознать, не догадался ли, не расчухал ли, а главное, не болтает ли кто из работяг об их тайных проделках. А если что, оповестить об этом группку ворюг курируемую прорабом, чтобы те, в случае чего, вовремя приняли какие-либо упреждающие меры. Никто, не обладающий перечисленными качествами, скорее всего никогда не станет бригадиром, потому что тогда не провернёт аферу прораб, а начальник участка вряд ли будет держать у себя в штате не проворачивающего аферы прораба. В противном случае подыщет ему замену, ну, и так далее. В ту, называемую теперь застойной эпоху, со всех сторон льющаяся ложь, как дымовая завеса, хорошо прикрывала дела проворных ворюг, от бригадиров с прорабами и до, бог весть каких высот.
Да собственно речь не об этом, а то можно в такие дебри влезть, что мало не покажется. Это место заповедано и строго охраняется тем же по стилю и духу государством.

Наш Иваныч, как и любой другой бригадир в любой другой бригаде, поддерживал в рабочем коллективе не только дисциплину, но и морально-психологическую обстановку, соответствовавшую той лживой, теперь уже давно ушедшей эпохе. Хотя уже к тому времени занялась алая заря той самой пресловутой перестройки. С её приходом прикрывшись теперь уже другой риторикой, другой болтовнёй о новом счастливом завтра и якобы какими-то реформами, ещё больше обогащающими ворюг. Ведущими, поверивших в это очередное враньё, в это самое «счастливое» завтра, где ещё более, в несравненно больших масштабах активизировали свою деятельность воры и мошенники, с взяточниками в придачу. И, с чем многие, очень наивные и доверчивые люди связывали тогда свои надежды на какую-то лучшую и более достойную жизнь, закончившиеся для них полным крахом. Воры и мошенники свернули её, ту пресловутую перестройку в нужное им русло. А пока, продолжалось то время, когда только – только прокукарекали с высокой трибуны, о её начале, поэтому и Иваныч действовал ещё в духе до перестроечного времени.

И, если же, кто-либо из работяг нарушал тогда тот порядок вещей, сложившийся везде и всюду на производствах в то, да и не только в то время, выходил за означенные рамки, Иваныч, выполняя указания свыше, выправлял положение тем, что больно ударял ослушника рублём. Это значит, что в текущем месяце недосчитаешься двадцатки, а то и больше, это уж как Иваныч определит меру твоего проступка. При среднем заработке сто шестьдесят, сто восемьдесят рублей в месяц, это ощутимо. Какие-то иные нарушения были редки, а вот нарушения дисциплины, исключительно из-за пьянства и продолжительных запоев случались часто. Столь нерадивых работников Иваныч нещадно бил рублем, хотя сам пил не меньше и, как восторженно, с восхищением и горькой завистью о нём говорили работяги: «Умеет пить гад»! Это обычно звучало так торжественно, как будто в мире не существует каких-то других лучших человеческих качеств, как вожделенная недосягаемая неподдающаяся осуществлению, но очень заманчивая для них мечта, сравнимая ну, разве что с синей птицей счастья, вызывающая большое сожаление своей недостижимостью.

Однако, вот, нашёлся, как это в известной песне: «…Бывший зек, большого риска человек…», ему было нечего терять, и он своими, хотя и ничтожными выходками, но, всё же, бросил вызов не только Иванычу, но и всей той лживой эпохе в лице от Иванычей и выше.
Это, отмеченный за хорошее поведение в зоне, один из расконвоированных, ранее осужденный и мотавший срок за разбой и хищения социалистической собственности – Боря. Он был средних лет, где-то около сорока, среднего роста и большущих размеров его морда, грудь и живот. Главным делом и главной его заботой на работе, было достать водки или сварить чифир. С согласия всех остальных расконвоированных, он так и определил меру своих обязанностей. – До обеда, пока все остальные члены бригады выполняют спущенные бригадиром утверждённые на прорабской планёрке производственные задания, ему не спеша было необходимо сходить в магазин за водкой. Чтобы каждому из них приходилось грамм по двести, двести пятьдесят «на рыло» — как они выражались, или, приготовить им крепкого, хорошо настоянного чифира к обеду.

С наступлением обеденного перерыва, когда все собирались на трапезу; с улыбкой на лице, с различными шутками и прибаутками на устах, с разными цитатами и поговорками из их тюремного лексикона, Боря заботливой рукой разливал всем добытую им, якобы с огромным трудом, водку или приготовленный им крепкий чифир. К тому времени, вот уже несколько месяцев продолжалась объявленная с высокой трибуны перестройка и поэтому, с её началом, ознаменовавшимся тотальной борьбой с пьянством и алкоголизмом, с водкой действительно была напряжёнка. Не то, что в постперестроечное, теперешнее время, когда, кажется, что всё и вся хотят утопить в этом дерьме, щадя, пока, ну разве, что младенцев.

Собравшиеся на трапезу работяги шумно балагурили и благодарили Борю за его хлопоты. Наш бригадир Иваныч никогда не присутствовал на их трапезе в вагончике, трапезничал обычно в помещении прорабской, находящемся в другом вагончике. Был видимо там лицом приближённым, где разрабатывались, обсуждались и вершились дела, куда более серьёзные, чем у работяг. По поводу чего незаконно списать и приписать, сбыть и приобрести, пригнать и отогнать, чтобы затем уворовать и пропить – цемент, плитку, доски, да мало ли что ещё. Как, теперь говорят: наварить. После окончания обеденного перерыва, раздавая различные указания по работе, Иваныч, как и многие, всегда был под хмельком, но с расконвоированными никогда не грубил, предпочитал мирное сосуществование и обращался с ними всегда вежливо, совсем не так, как со своими работягами грубо и бесцеремонно.

Расходящихся по рабочим местам работяг хмельной Иваныч провожал коротким испытующим взглядом, внимательно вслушиваясь и всматриваясь почти в каждого, чтоб учуять и распознать вовремя, не ползёт ли слушок какой, в особенности после того, как прорабом и его подручными проворачивались какие-либо тёмные дела.

Утром, когда расконвоированных привозили на работу, Боря и ещё двое из них переодевались в нашем вагончике. Переодевался, Боря всегда неспешно. Раздевшись по пояс, он ещё долго ходил как на подиуме со своим могучим и голым торсом по вагончику, весь исписанный и разрисованный татуировками, конечно же, означавшими и шифровавшими его жизненное кредо, будто он сознательно предоставлял возможность зрителю, ознакомится и более досконально изучить их и вразумить. Где, во всю его могучую грудь как на скрижалях была выбита, нет, выколота на его живой груди сакраментальная надпись, как бы назидание и напоминание бригадирам Иванычам и всяким там Семёнычам — «Лучше кашки не доложь, а работой не тревожь». – конечно, эта надпись на его могучей груди, была явно не из морального кодекса строителя коммунизма, и наверняка она означала самый главный пункт его жизненного кредо, вызывающий особую гордость у этого человека. Он же, здоровенный, как жеребец хоть запрягай его и паши на нём.

Как только, в вагончике появлялся Иваныч, чтобы поторопить людей на работу. То, Боря, сильно ненавидящий его с саркастической насильственной улыбкой на раскрасневшемся лице, нахально вызывающе глядя ему прямо в глаза, испытывая чувство глубокого морального удовлетворения, как и все советские люди, услышавшие очередную ложь с высокой трибуны в ту лживую, до перестроечную эпоху, неспешно прохаживался перед ним. (Конечно же, не следует думать, что ту эпоху сменила какая-то иная не лживая эпоха, вовсе нет, её сменила ещё более лживая, даже хамская эпоха). И, ещё более, с каждым прохождением, он старательно выпячивал перед ним свою могучую грудь с «высоконравственной» надписью на ней. Он так блаженно умиротворённо улыбался, нагло глядя на него, готовый будто сожрать или разорвать его. Но прежде поиграться с ним, как будто никакой другой, ещё большей радости и не существует на этой грешной Земле, кроме как в очередной раз напомнить Иванычу о своём особенном и очень важном пункте жизненного кредо, чтобы тот не смел, об этом забывать. И как бы, тыкая эту надпись Иванычу в нос, мол, смотри гад и запоминай, дразня его тем самым точно так же, как дразнит тореадор быка. Проведя много лет на зоне, у него притупились чувства стыда, неловкости и смущения. Он просто забыл о них за их ненадобностью. Проживая многие годы в зоне, там, где всё упрощено либо извращено в человеческих отношениях, то многие психологические навыки, определяющие норму поведения, своей не востребованностью вызывают их отмирание. А иногда из-за своей простоты такие отношения проще обнажают всю ту мерзость, (подобно нашей истории, когда банальные хапуги прикидываются радетелями производства) которая многими веками завуалирована всякими психологическими условностями и уловками, не позволяющими её вскрывать, и боже упаси её исправлять, уже в мире (обществе) вне зоны.

Презрение к работе, ставшее его жизненным кредо, он как апостольское знамение всякий раз проносил подле униженного и оскорблённого Иваныча, мол, посмотри гад и запомни, и я в этом деле, преуспел не хуже тебя. Таким образом, выводя его на «чистую воду», мол, хватит её мутить всякой показухой своего радения к работе – так шутил Боря, вызывая ненависть и злобу изобличённого Иваныча.

Глядя на такую хамскую демонстрацию презрения к собственной персоне, всё существо Иваныча переполнялось гневом и злобой. От их избытка его лицо делалось перекошенным и ещё более багровело, и чтобы не разорваться в ярости, скрыть своё состояние, ущемлённого самолюбия, не допустить аффекта, напускалась им улыбка совершенно неестественная, как бы приклеенная на его сильно озлобившемся лице. Долго выносить такое издевательство Иваныч не мог, невнятно бормоча что-то про работу, под дружный хохот остальных членов бригады, он быстро покидал вагончик. Оставшиеся в вагончике работяги, ещё немного побалагурив, отпуская пошлые шутки, неспешно уходили за ним. Так продолжалось всё время работы у нас расконвоированных.

Бригадирское самолюбие Иваныча кипело негодованием, однако, принимать какие-либо меры против Бори, Иваныч боялся, понимал, что этому человеку терять нечего и двадцаткой его, как других не ударишь. А потому, моральный ущерб, причиняемый ему Борей, хотя и тяжело, но всё же, терпел.