1 глава. (Глава 2)

Заунывные крики замерзших уток сдавленно клубились в лоснистом воздухе, где под тяжестью гнилоствольных дубов, густо истекавших от слез слизистых выцветшей смолой, кротко стояла я, опустив очи в иссохшую землю, однако, плотно укутанная в короткое чернопольное пальто и морковный тонкий шарф, скрученный вокруг шеи ленивым движением нетвердой руки.
Страшная хандра осаждала мое толстокожее сердце в ту пору, осрамленная гнусными мыслями, я с громоверженной уверенностью твердила, бесстыдная, себе, а впрочем, видать, и Господу, что, быть может, когда-нибудь, неумытая и одичалая, я милостиво уподоблюсь напутствием ангельским и ответом на вопросы жужжащие, что бесчеловечным роем тормошили мою голову поденно. Но сие корыстолюбием обличенные божества оставались ко мне молчаливы, и тогда я не знающе полагала, что не существовало в нашем-то развивающемся веке на куполоподобных небесах созданий среброкрылых, успокоение носящих и любовь дарующих, и слепо ушла в неверие. Вопросы эти, как стоит подметить, не имели в себе никакого глубокого подоплёка, изгрызшие мой юный мозг и обращенные к сверхъестественным существам, они волновали меня скорее от безделья, нежели веры. Носили они часто такой вот характер и смысл:
“О ангелы небесные, совестью дышащие, когда же пала я так низко? Когда же, глупая, бедственно с истинного сошла пути и потерянной овце близкая, сбилася от стада, бегущего к югу, чтобы непокорно двинуться к ветрам северным, где терпеливо ожидала оскалившаяся в коварной улыбке погибель?”
Сама того не зная, я весьма точно пророчила свой кошмар. Я любила драматизировать (конечно не во вред остальным) (но только себе), и драматизм любил меня. По крайней мере, всё к этому сводилось.
Именно тогда я, вновь задавшись очередным богохульным вопросом и чувствовавши хорошо, как жирный туман разъедает глаза, внезапно глубоко провалилась в зыбун, образовавшийся под дубом, росшим у кромки стоячего пруда. К своему удивлению, я не издала ни писка, только судорожно втянула вонючий воздух через ноздри, страшно покачнувшись. На мгновение мне показалось, что я непременно упаду туда вся, но я стояла, увязая все глубже.
Ледяная жижа цвета сгнившего жёлтого яблока почти затекла за края высоких сапог, которые я, к счастью, впервые решилась сегодня надеть, поэтому я твердо (или не совсем) решила во что бы то ни стало воспрепятствовать порчи новых джинсов и отчаянно дернула затонувшую ногу вверх, надеясь вытащить её с первого раза.
Только услышав характерное для болотистых (в данном случае пруд превратился в подобие болота после того, как осень стала дождливой и по-зимнему холодной) местностей бульканье, мужчины и дети, принимавшие участие в шахматном турнире, достаточно быстро обратили на меня, увядшую в грязи, внимание и поспешили мне помочь. По правде говоря, я нашла это скорее уморительным, нежели действительно унизительным, особенно с теми мрачными мыслями, что до этого рылись во мне: о падениях, ангелах и овцах, но возможно я просто пытаюсь себя успокоить.
— Что это с тобой произошло? — изумленно спросила Лори, подходя к дубу, под которым я сидела, отряхивая сапог от грязи. Её-то я и ждала все это время: мы условились зайти внутрь вместе.
— Провалилась, — раздраженно ответила я. — У тебя есть салфетки?
Порывшись в вместительной зеленой сумочке, Лори аккуратно извлекла пачку влажных салфеток и подала мне. Теперь от меня воняло сыростью, и я никак не могла этого исправить.
— Я тебя ждала.
— Извини, машина заглохла. — Лори виновато дернула кремнями тонких губ, зябко поежившись. Действительно, холодало.
— Турнир уже начался. — я неохотно кивнула в сторону бара.
— Нас не пустят?
— Пустят. Но придётся играть с опоздавшими, скорее всего.
— Не вижу проблемы.
— Хорошо.
Остатки засохшей землистой грязи, прилипшей к продрогшим ладоням, я стряхнула почти что с маниакальной тщательностью и вошла в клуб за Лори, оставив грязные салфетки в глубокой мусорке у входа. В голове, по каким-то неизвестным причинам, непривычно звенело да настолько громко и настырно, точно что стая озверевших псов поселилась где-то въедливо между правой и левой частью воспаленного мозга, утомляя, и звук этот, причем, циркулировал с жаром пытливой дотошности, придирчиво врезая иглы в неожиданно обмякшие, холодные мышцы, и теперь мне уже казалось, что не грозные псы воют в ночи черепной коробки, а жужжат, причём не зная покоя, жирные, гигантские, сине-зеленые мухи.
Не разбирая дороги, я села на ближний стул, приставив сырые фаланги пальцев к виску, чтобы унять странно постигшую боль. Совсем машинально я протянула другую руку для короткого и, как это всегда и бывало, липкого рукопожатия, но почувствовала под сухостью ладоней что-то горячей и широкое. Он оказался массивнее, чем я полагала. И старше.
— Здравствуйте, — нервно поздоровалась я, пытаясь заполнить разрядившийся воздух, пока расставляла фигуры на доске. Она была потрёпанная, угловатая, даже чересчур, со стертыми буквами за черных. Он кивнул. На столе стояла пенистая кружка пива, почти выпитая. Поерзав на сидении, я стянула шарф, затем пальто, повесив аккуратно на вытянутую спинку.
Я играла за белых. Прошлую партию он проиграл, и соперник оставил всё как есть. Игра выдалась печальная. Я непроизвольно скривила губы, а затем аккуратно выдвинула пешку на e4, позволив ей прошуршать по поверхности доски. Он не торопился, и я расслабилась.
— На улице холодно?
— Со временем можно будет замерзнуть. — рассудила я, внимательно изучая его ход. Выдвинул пешку на е5. Испанская партия казалась привлекательной. Своему порыву я не противилась и сразу вывела коня. Кажется, он уловив мою небрежность, но не стал торопиться, немного подумал и затем согласился, выставив своего коня.
— Вы замёрзли?
Я смутилась и подняла глаза.
— Да.
Поднимать глаза вновь и проверять, как он воспринял равнодушие в словах моих, я не желала, потому, усердно ковыряя короткими ноготками безымянных пальцев нижней потрескавшейся губы, я несознательно наклонилась к столу, поставив локти на бедра.
Медленно мозг, верно заражённый мерзкой гадостью, стал неуступчиво внедрять в память лицо напротив, безбожно мешая сосредоточиться. Я не могла не признать, как он был красив. Греховно красив, по-моему. Вместо влечения, я почувствовала острый укол раздражения и разозлилась на саму себя.
Сырость наполненного людьми бара откликалась запотевшими каплями сдвоенного пара на стенах, имитирующих дерево, и губительно перемажалась парными вздохами в стоячем тепле, выкачанном точно как из преисподней. Вздохнув поглубже, я свела брови на переносице и призадумалась.
Отягченная стыдом за вульгарные мысли, я прилежно попыталась углубиться в суть позиционного анализа, водя рассеянными глазами по расставленным раннее фигурам, однако, к удивлению, стратегические соображения достаточно скоро рассыпались в прах, опав наземь останками бледных больных тревог, и я некстати почувствовала, как приковывающий изгиб брови его гневно укорил, глупую, за необразованность, но и тем не менее осознала, что желала не, как это бывало раньше, бегства от любого зарождающегося разговора, а прямого, не омраченного стеснениями и зажимами зрительного контакта, казалось бы, всегда принимаемого мною холодом и настороженностью. Удивленная до глубины души, я вспыхнула пуще прежнего и, вцепившись побелевшими пальцами в ткань помятого пальто, часть которого покоилась на моих коленях, застенчиво, почти что робко вгрызлась зубами в губу сильнее обычного, даже прокусила её, выпустив алые кровинки, так и не осмелившись потревожить возникший между нами дрожащий покой.
Сам он не высказывал ни малейшей доли былой заинтересованности, но, интересно, когда я, оторопев, присосалась языком к внутренней щеке, то неожиданно напрягся, словно почувствовал мою зажатость, и даже, я бы сказала, внимательно пригляделся к моему лицу, коварно заблестев на мгновение глазницами. Впрочем, через секунду, его облик принял обычное спокойное выражение отрешенности и уверенности, и я справедливо посчитала, что обозналась в эмоциях.
Тем временем партия игралась пылко и страстно — не желая поддаваться, я действительно что подрагивала от нервозности, фанатично зациклившись на происходящей перед очами кровожадной битве, где я тлетворно и, будем откровенно честны, попусту пожертвовала боевого слона, неравноценно обменяв его на никчемную проходную пешку. Распаленная до невозможности, будто под внушенный Дьяволом шёпотом, я нашла, долго просидев над часами, бриллиантовый ход и, в конце концов, победила, на радость себе, на зло ему.
Наши руки, слава Господу Богу, не соприкоснувшись ни разу за всю партию, теперь застыли над прогревшейся поверхностью доски, натертой до неприличного размера дырами, когда я, повинуясь внезапному увлечению, демонстративно пылко стукнула кончиком ногтевой пластины по головке матированного короля, заставив фигуру, пораженно покачнувшись, завалиться на бок и, прокатившись жалкие сантиметры, ущербно закачаться по инерции из стороны в сторону, принимая поражение.
В тот момент глаза наши невольно встретились, и по одному только опасно вспыхнувшему фривольному сиянию, более того походившему на некую грубую растерянность и ясно обуявшему мужской лик, я смела распознать сдержанный крик собственных изношенных сердечный струн, обливавшихся негодованием и игнорировавших тугой узел в горле. Почему же теперь всё казалось таким неестественным? Поначалу я планировала играть долго и упорно, но теперь поняла, что более не могла находиться здесь, вместе с ним, и, вскочив с места, торопливо оделась и вышла на улицу, приложив узкие ладони к горящим щекам.
К моему удивлению, совсем скоро он вышел вслед за мной и, встав плечом к плечу, достал потрепанную пачку дешёвых сигареты, глубоко закурил, тщательно вылизывая кончиком шершавого языка трещины растрескавшихся губ. Я не изъявила желания словоблудить первой, потому, помолчав какое-то время, показавшееся мне очень неловким, он заговорил, откашлявшись сухим дымом в кулак:
— Вы играете давно?
Тишина.
— Недавно.
Тишина.
— Неплохо.
—Неплохо?
Я вскинула брови и уставилась на него.
— Вы могли лучше.
— Могла.
Внезапно мне стало до тошноты противно, что я так лестно отзывалась телом его взглядам.
— Я тоже не отставал.
— О, непременно.
— Вы христианка?
Я сжалась.
— Виртуозность моей игры, по-Вашему, соизмерима духовной вере, слепо доминирующей в сердце?
Он замолчал, точно разочаровавшись.
— Конформность в Ваших словах печальна.
— Где же Вы увидали в моих словах конформность, скажите мне на милость? — разозлилась я.
— В стремлении уповать.
— Уповать, собственно, над чем?
— Над тем чтобы казаться спесивой.
— Я не пытаюсь казаться спесивой, я от рождения зла.
Теперь я казалась себе точно ребёнком.
— Вы мне не кажетесь злой.
— Вы ничего обо мне не знаете. У вас нет дозволения пустословить о моей натуре, не зная меня. Это невежливо.
— Где же его получают? Дозволение ваше.
— Естественно что у меня.
Теперь он улыбнулся, выставив кончик клыка.
— Можно ли получить его, например, в ближайшей кофейне за чашкой горячего чая, конечно на Ваш вкус и за мой кошелек, и в моей надоедливой компании?
— Увы, нельзя.
— Вы заняты?
— В каком это плане занята?
— У тебя есть парень?
Как резко, скривилась я и почти что отпрянула.
— Вас не должно это волновать. Всего хорошего.
Поворачиваясь к нему спиной и покрепче запахивая края пальто, Лайла так и не разглядела вмиг изменившееся лицо, принявшее теперь какой-то голодный, ненормальный оттенок.