Сестры Пятируковы

Если меня кто-нибудь спросит, как я себя чувствую, я отвечу: «Ничего». Но я чувствую так много, настолько много, что это превращается в «ничего». Я не смогу объяснить это ощущение, я не смогу выразить его в стихотворении, его даже не получится изобразить на холсте, потому что для стихов и картин это слишком много.

Если бы люди поняли мое одиночество,
Когда во все горло кричать мне хочется.
Тишина, слух сверлящая, меня угнетает
И пустота внутри всю меня затмевает.

Тоска с синяками вместе по телу бродит,
Переживания в моей голове хороводят.
Не ем, не пью, ничего не могу,
Боюсь, что до осени я не доживу.

Если бы люди знали, каково быть мной,
Как мне приходится иметь дело с собой.
Не смогу с собой я расстаться,
Но и с собой мне не прожить.

Июль 1912 года. Санкт-Петербург.

Это стихотворение, написанное моей дрожащей рукой в молодые годы, было наполнено ароматом абрикосовых духов. В Санкт-Петербурге я написала множество стихов. Тогда же я увлеклась рисованием: я работала в графике, и мне особенно нравилось изображать птиц. Но через два года город стал Петроградом, а через десять лет — Ленинградом, и он больше не был мне так дорог. Странно это все. Быть может, я все еще сплю, и мне только чудится мое расставание с сестрой Соней. Соня… Где же Соня Пятирукова? Где же она? Как ее найти? Никто не знает. Долго думаю, что же я испытываю больше по отношению к этой ситуации: тоску или обиду? Обиду? На кого? На жизнь? На Соню? Ох, нет, Соня тут ни причем, Соня не при делах, что же я так… Она была всего лишь влюбленной, чернявой, бледной девицей в кисейном платье, младше меня на два года. Кто бы мог подумать, что на балу она встретит свою «любовь», и целую неделю будет просить родителей выдать ее замуж как можно скорее.
Я храню тетрадки со всеми своими стихами. Я пишу стихи с тринадцати лет. Тогда мои «творения» выглядели умилительно:

У красивой Цецилии
В саду живут цинии.
А у умницы Насти,
В саду сидят астры.
У милой Нонны
Цветут в саду пионы.
Все девчата хороши —
Словно дивные цветы!

Соне никогда не нравилось мое творчество. Она звала меня Зойкой, реже — Зоей, еще реже — Зоинькой. Соня была грубовата и даже могла неосознанно обидеть человека. Она была изнеженной, не приспособленной к труду, всегда радовалась гостинцам, новым блузам и платьям. А как задорно она хохотала, с какой жадностью слушала рассказы нашего дяди Владимира Конищева! Конищев был старшим братом нашей матери — Людмилы Пятируковой. Помню, он рассказывал нам, как жил в одной знойной, ярко-оранжевой стране. Он снимал дом в крошечном поселении. Владелица была красивой, смуглой, статной женщиной с темными кудрями, и с песенно-тягучим именем. У нее была дочка лет четырнадцати — уменьшенная копия матери. По словам Конищева, они обе были влюблены в него, а девочка даже обсуждала с ним всякие непристойности, которые она прочитала в одном романе. Конищев утверждал, что ни на одну из них не соблазнился, так как был нравственен и уже тогда имел любовницу втайне от жены. Смешной он человек, но не в добром смысле.
Наш отец, Владимир Пятируков, «болел фотографией»: он с головой уходил в свое хобби. Особенно ему нравилось фотографировать жуков и мотыльков. Фотографии с мотыльками привлекали наше с Соней внимание больше, чем жуки. «Хрупкие, чудесные существа в черно-белом мире», — так он говорил о бабочках. Отец ушел из жизни в 1918 году, ему было шестьдесят семь лет. Мать с Соней любили собирать цветы и делать из них букеты; у Сони даже была мечта переночевать на цветочном поле. Матери, на самом деле, нравилось проводить с Соней больше времени, чем с отцом или со мной. Сонечка была громкая, активная, а мать — ее противоположность: по своей натуре она была меланхоличная, постоянно уставшая, медлительная, но при этом высокая и изящная. Соня будто «оживляла» ее. Наша мать умерла от пневмонии в 1919 году, в пятьдесят пять лет.
Я была категорически против ее замужества, ибо она совершенно не знала этого человека. Никогда не пойму, отчего семнадцатилетняя Соня в любви утонула. Что она проглядела в том смазливом, рыжеволосом «чуде»? Он был мне неприятен, но он был из обеспеченной семьи. Я должна была понять свою сестру, но я не смогла и, буду честной, не хотела понимать. Легкомыслие уродует. Она приглашала меня на свадьбу, но я не явилась, и это обидело ее. Как она говорила мне в письме:
«Я разочарована в тебе, Зоя! Ты ужасно поступила, но сама пока этого осознать не сможешь. А ведь я — твоя родная сестра! Я знаю, нежности тебя не радуют, ведь ты черствая. Но я была твоей сестрой! Ты не поддержала меня в моем счастье, ты всегда знаешь, как мне лучше! Но нет! Нет! ».
Это был май 1911 года. Мы не виделись с ней одиннадцать лет. После того как сыграли свадьбу, она с мужем уехала неизвестно куда. Как ты, Соня? Что с тобой? Печаль съедает меня изнутри, и мне кажется, что я могу сама себя проглотить. Я часто думаю о ней перед сном, и мне сложно принять такую жизнь. Может, это все неправда? А если Соня не в обиде? Вдруг я все выдумала, а письмо сама написала? Но почему? Зачем? На самом деле я заботилась о ней, но, видимо, моя забота ей была не нужна. «Юной птице тяжко в клетке жить», — говорил мой муж. Родители всегда желали ей лучшего, но они огородили ее от мира, и она долгое время оставалась ребенком. Возможно, брак — способ сбежать от родителей. Но Соня ничего не объясняла, она только щебетала о своем возлюбленном. Интересная ты, Соня.
В 1914 году я вышла замуж. Мой муж, Артур Дашков, — художник и прекрасный человек. Помню, как Артур был потерян, разбит, словно хрустальная ваза, и мне пришлось «собирать» его с пола. Рук и ног у него не было, возможно, он сам от них избавился. На полу лежала златокудрая голова Артура, лицо его было белым, сам он был как фарфоровый ангел, но не столь невинен. Он оказался на диване. Славно. Его переживания были амбивалентны: тогда он совершенно не терпел критики в адрес своих картин, не мог и думать об их несовершенстве, но и не мог поверить, что они искренне кому-то нравятся. Ах да, сейчас он пишет портреты котов на заказ! На мой взгляд, это очаровательно.
Но что-то мучило его в тот день:
— Если ты обожгла руку о горячую плиту, ты же не подумаешь: «Ой, как хорошо, еще хочу»? Правда ведь?
— Но я не перестану готовить, Артур.
— Верно.
Сегодня меня особенно клонит в сон. Артур говорил о моих стихах с особой нежностью: «Твои стихи трогательны, Зоя. В них играют синие и ярко-розовые краски рассвета, они напоминают мне бледное звучание заплутавшего в осени лета, в них звучит шум дождя и ветра». Артур рассуждал об искусстве так: «Искусство нередко ведет себя грубо по отношению к нам — несчастным творцам. Оно лишает нас покоя, мы недооцениваем себя и мы отворачиваемся от него, но знаем, что все равно вернемся». Виновато ли искусство в том, что мы себя принижаем? Все зависит от нас, от того, как мы относимся к себе, а искусству мы безразличны. Я всегда сравнивала искусство с деревом: я посадила его, ухаживала за ним, и оно выросло и принесло плоды, которые я буду вкушать. Я никогда не оставлю это дерево. Постоянное недовольство собой морально убивает, мне сложно поверить, что нельзя зацепиться за что-то хорошее в собственном творчестве. Ведь твое творчество — это и есть ты, и прежде всего нужно полюбить себя. Но все не всегда так легко…
Боюсь обмануть читателя и себя.

Тернии печали меня не отпускают,
Острая боль всю душу поглощает.

А ведь раньше я могла писать стихи. В прошлом все было проще, но «прошлое» — само по себе бархатное слово; оно добрее и намного лучше таких слов, как «настоящее» или «будущее», и его хочется носить в своем кармане всегда, как талисман или как утешение. Но, боюсь, прошлое — не спокойствие для настоящего. Все меняется, и я думаю, что нет смысла возвращаться к старой истории. Я долго не понимала, насколько глубока эта яма. Когда-то я ощущала себя небом, блеклым, одиноким небом, которое глядит на яму и понятия не имеет, что такое глубина. Природа молчит. Мне бы узнать, что такое высота… Прозрачная глупость. Все совсем нереалистично. Соня. Где же она? Помню, как Соня в свой день рождения (ей тогда исполнялось десять лет) ела конфеты, забыв снять свои белые перчатки, и перемазала себе лицо и руки. Когда она только-только стала семнадцатилетней нимфой, она хотела попробовать сигареты, но быстро остыла к этой идее. Интересно, курит ли она сейчас? Из всех фруктов и ягод она любила черешню, а я больше всего любила яблоки.
Как выбраться из этой ямы? Я никогда не узнаю ответа на этот вопрос. Мне с раннего возраста было так тоскливо и безвыходно, но я никогда не подавала виду. Кому нужна эта вечная опустошенность, если она даже мне неинтересна? Всегда хотелось освободиться от самой себя, но я не представляю, как это сделать. Иногда мне кажется, что все, что мои эмоции ненормальны. Нужны ли Соне мои извинения? Я чувствую себя униженной. Я не желаю налаживать общение с ней, мне нужно только ее прощение. Мое одиночество стало оскорблением для меня самой. Никто не сможет мне помочь, и я сама не хочу помощи.