Полночь по кольту

— Самоубийство, — говорил он, будто обсуждал погоду. — Но с нюансами. Через две недели после оформления. Похоже на несчастный случай. Его палец упёрся в пункт 4.3, где медицинская экспертиза упоминалась лишь вскользь…

Слова и образ человека в строгом костюме, пахнущего дорогим парфюмом и ментоловой жвачкой, возвращались вновь и вновь. Его улыбка была точной копией тех, что печатают на рекламных буклетах: «Мы решим ваши проблемы!»

Я мотнул головой, пытаясь стряхнуть горькие мысли. Реальность вернулась запахом сырости и плесени.

— В комнате тикали часы из дешёвого пластика. Чёртов будильник старался изо всех сил, и с каждой секундой ему становилось всё тяжелее поднимать стрелки от шести до двенадцати. А ближе к девяти они могли остановиться. Звуки, отсчитывающие безвозвратно потерянное время, умолкали, и наступала звенящая тишина.

Гипноз, навеянный мерным тиканьем, развеялся бесследно. Я потянулся и достал пачку сигарет. «Хуже не будет», — мелькнуло у меня в голове, и я криво улыбнулся собственным мыслям. Полотно черноты разорвала зажжённая спичка, осветившая стол, на котором стояли кружка с остывшим кофе и пепельница. Пистолет. Взгляд лишь скользнул по последнему.

Глубокий вдох — и яд потек в лёгкие. Табачный дым слегка щипал глаза и драл глотку. Будильник, будто уснувший часовой на посту, не подавал признаков активности. Так продлится минут десять — я уже знал. Сейчас он отдохнёт и снова возьмётся за работу. Скрываясь в этой лачуге, я понял: даже часам требуется время и отдых. Я взглянул на будильник: он показывал 20:45.

Секундная стрелка дрожала, словно пыталась вырваться из паутины времени. «Надо бы заменить батарейки», — проскользнула мысль, будто сквозняк. Но разве это важно теперь? Всего три часа до полуночи. До того момента, когда стрелки сольются в вертикальной черте, будто перечёркивая саму жизнь. Да и к чёрту.

Дым заклубился призрачными фигурами. В его серых завитках я различал лица: мать, которая так и не научилась обнимать; отец, растворившийся в водке и чужих квартирах; Сара… Нет, о ней лучше не думать. Её смех, тёплый, как первый луч солнца после бессонной ночи, теперь казался издевкой. Она ушла, оставив дверь приоткрытой, а я так и не решился шагнуть за порог.

Будильник внезапно дёрнулся, издав протяжный скрип. Стрелки резко рванули вперёд, словно спохватились. 20:47. Время снова пустилось вскачь, неумолимое, как прилив. Я потянулся к пистолету. Холод металла обжёг пальцы.

За окном что-то упало — может, ветка, может, мусорный бак опрокинул бродячий пёс. Звук разбитого стекла. Или зеркала? Глупо. В этом районе давно не осталось целых окон. Наверное. Но сердце всё равно забилось чаще, предательски напоминая: ты ещё жив.

Я упёрся взглядом в стену, в пятно от сырости — оно разрасталось месяц за месяцем, принимая очертания карты несуществуюшей страны. Когда-то я мечтал уехать, найти ту самую точку на глобусе, где боль становится тише. Где всё изменится. Вместо этого сижу здесь, в эпицентре собственного распада, слушая, как часы выстукивают морзянку: слишком поздно, слишком поздно, слишком…

В кармане завибрировал телефон. Не глядя, выключил. Кто бы это ни был — коллеги, коллекторы, случайный спам — они опоздали. Все опоздали.

Но когда экран погас, в темноте мелькнуло отражение. Чужое. Мальчишка лет семнадцати, с глазами, полными звёзд, и глупой верой в вечность. Я моргнул — призрак рассыпался. Остался только я: тридцать лет, морщины у рта от постоянной горькой усмешки, тени под глазами гуще, чем ночь за окном.

Пистолет заскользил по ладони. «Легко», — убеждал я себя. «Один выстрел, и тиканье прекратится. Навсегда». Но пальцы не слушались, сжимаясь в судороге.

Часы пробили девять. Гулко, как похоронный колокол. Секундная стрелка снова замерла. Три часа до полуночи. Я верил, что смогу приручить время… Я сказал это ей тогда, ставя на полку её дурацкий подарок.

Она вручила мне часы в тот день, когда впервые осталась ночевать. Дешёвые, с кислотно-зелёными цифрами и стрелками, кричащими о времени даже в полной темноте.

— Чтобы ты на свидания не опаздывал, — она запустила пальцы мне в волосы и потянула к себе. Я отвёл глаза, чувствуя, как горит лицо. —Со мной опаздывать невыгодно. Минута — и ты вся моя, — парировал я, целуя её в основание шеи. Её смех звенел в полупустой съёмной квартире, отражаясь от голых стен и пустых коробок. Звук абсолютного, пока ещё ничем не омрачённого счастья.

Я повалил её на кровать. Началась шуточная борьба, из которой она, конечно же, вышла победительницей. Подняв руку с знакомым жестом «V», она торжествующе прошептала: —Победа! Моя полная победа! Её поцелуй был сладким и солёным одновременно.Светлые локоны падали мне на лицо водопадом, щекоча кожу. В голове кружилось от одного-единственного слова: «будущее». Счастливое, наше, настоящее.

Накручивая её прядь на палец, я размышлял вслух: —Сначала купим нормальную квартиру. Потом… сыграем свадьбу. —Ты только на свою же свадьбу не опоздай, — она рассмеялась и снова прильнула к моим губам, не давая мне ничего ответить.

Потом её взгляд упал на единственную фотографию в рамке — пожелтевший снимок меня лет пяти с родителями. —А с ними… — она кивнула на фото, — надо будет познакомиться. Твоя мама… какая она?

Вопрос повис в воздухе. Я почувствовал, как мышцы спины напряглись и стали каменными. —Всё в порядке? — её голос стал тише, в нём появились нотки тревоги. Я откашлялся, стараясь вернуть лёгкость. —Да что ты… Всё нормально. Просто… мы как-то не очень. Не общаемся.

Она положила голову мне на грудь, но её взгляд всё ещё скользил по фотографии. Я чувствовал напряжение в её теле. —А… папа? — наконец выдавила она шёпотом.

Горло сжалось. Я закрыл глаза. —Давно его не видел. Я даже не знаю, где его искать.

Я отвел взгляд к окну, за которым медленно ползли куда-то вечерние огни. «Где он сейчас?» — промелькнула у меня нелепая мысль. Может, так же смотрит на луну с дешёвой бутылкой в руке? Я поймал себя на этом вопросе и внутренне поморщился. Глупо. Бесполезно.

Теперь я знал ответ. Ровно через месяц. Его нашли в подворотне. Замёрзшим, с бутылкой в руке, которую он так и не выпустил. Его обглоданные крысами пальцы всё ещё сжимали «эликсир счастья» у груди — последнюю надежду, которая так и не спасла. Он был иссохшим, истлевшим, похожим на мумию и казался на пятнадцать-двадцать лет старше своего возраста. Во внутреннем кармане нашли замызганный паспорт с бурыми пятнами и ту самую фотографию — его, меня и мамы.

Она так и не пришла на похороны. «Ты всё больше похож на него»,— позже бросила она, глядя на мои дрожащие руки. Те самые, что сейчас точно так же дрожат над пистолетом. Отводя предательски блестевшие глаза в сторону, я не нашёлся, что ответить.

Время шло. Сара хотела детей. Я — остров в океане, где боль станет тише. Кредит на квартиру взяли под общий смех: «Мы же команда!» Но остров оказался миражом. Коллеги шептались о сокращениях, а в моём столе поселилась фляжка — крошечная, позорная, наследственная.

Первую просрочку по платежу мы отметили смехом. Вторую — молчанием. На невесть какое по счёту извещение Сара собрала чемодан. «Ты растворяешься»,— сказала она, и я понял: это не метафора. Отец ушёл в водку, я — в цифры ставок, где можно было увидеть призрак надежды.

Всё начиналось с малого — с сотни за компанию на победу сборной. Тогда адреналин ударил в голову круче самого крепкого виски. Эта эйфория была единственным светом в серых буднях отчётов и ипотеки. Я почувствовал контроль. Впервые за долгое время нечто зависело не от босса, не от банка, а от моего решения, моего анализа. Я был не винтиком, я был игроком.

Столбики графиков вскоре стали похожи на ЭКГ. Вверх — эйфория, вниз — фляжка в ящике стола. Коллеги морщились, слыша, как кубики льда бились о стекло в десять утра. «Просто стресс», — бормотал я, в очередной раз сливая премию в чёрную дыру. Всё под контролем.

Но очень скоро контроль сменился навязчивой идеей. Я ловил себя на том, что во время совещания мысленно рассчитываю вероятности исхода баскетбольного матча. Пролистывал сводки новостей не ради курса доллара, а чтобы узнать, не травмирован ли главный нападающий. Деньги перестали пахнуть деньгами. Зарплата была лишь стартовым капиталом для следующего пари. Премия — способом отыграться.

Мир сузился до размеров экрана смартфона. Я не слышал, как Сара зовёт меня ужинать. Не чувствовал вкуса пива, которое залпом выпил прямо из бутылки. Каждый пас, каждый удар по воротам отзывался во мне судорогой. Вот он, мой форвард, выходит один на один! Сердце колотилось так, будто рвалось наружу, и в эти секунды я был по-настоящему жив. Жив этой животной, всепоглощающей надеждой. После выигрыша — не радость, а кратковременная эйфория, мгновенно сменяющаяся жаждой новой дозы.

Проигрыш я объяснял плохой статистикой, выигрыш — своим гениальным чутьём. Я врал Саре, что задерживаюсь на работе, а сам сидел в парке, дрожащими руками ставя последние пять тысяч на тоталы в теннисном сете. Это был мой побег. Мой единственный способ чувствовать что-то, кроме гнетущего страха перед будущим.

И чёрная дыра на экране становилась всё больше, засасывая внутрь всё: деньги, надежды, остатки самоуважения.

Бегство в узкое горлышко иллюзорного мира грёз поначалу спасало от скверных мыслей. И сейчас слова матери казались не такими уж далёкими от истины. Она не подозревала, что я отчасти превзошёл отца. Мой коктейль из водки, азартных игр и депрессии бил его пару.

Последний звонок от Сары пришёл ночью, перед моим позорным бегством. Я не ответил — боялся, что она услышит звон рюмок. А утром коллекторы разбили фару машины. Стекло звенело так же, как сейчас за окном. Заложенная квартира с невыплаченной ипотекой, долговые расписки. Последний потерянный друг.

Я пришел, как раньше, будто просто поболтать. Мы пили чай на его кухне, говорили о старом, и я ждал момента. Его жена мыла посуду, и я видел, как ее спина напряглась, когда я наконец начал: «Не займешь до получки?»

Он замер, потом медленно поставил чашку. Он не смотрел на меня. Он смотрел на рисунок своего сына, прилепленный на холодильник. —Понимаешь… — начал он. В этот момент его жена громко поставила тарелку в сушилку.Звякнуло. Больше он не сказал ни слова. Просто достал из кармана пять сотен и положил на стол. Не в руку, а на стол. Молча. Я взял деньги.Мы допили чай в тишине. А когда я уходил, его жена сказала мне «будь здоров» с такой ледяной вежливостью, что стало ясно — последняя дверь в мир обычных людей захлопнулась. Теперь только вперед, в тот темный переулок, где нет ни вежливости, ни упреков, только холодный расчет.

И уже через час… я принимал другую руку помощи. Холодную и жилистую. —Верну втройне! — выдохнул я, чувствуя, как горит лицо от стыда, который тут же вытеснила волна ложного облегчения. Мужчина в кожаном пальто улыбался, как дантист над пациентом.

Я взял эти деньги не потому, что верил в своей удаче. Нет. Это был последний, отчаянный жест утопающего, который хватается не за соломинку, а за лезвие бритвы — лишь бы почувствовать хоть что-то, кроме всепоглощающего страха.

Я убеждал себя, что справлюсь, устроюсь на вторую работу, завяжу с играми и алкоголем. Всё наладится…

«…всё наладится», — говорил я себе, сидя на полу и пуская клубы дыма дешёвых сигарет. Пустая квартира. Пустая душа. Я смотрел на расцветающую кляксу крови на стене — атлас какой-то страны — вот что мне это напоминало… Но, по мнению посетивших меня «друзей», это должно было напоминать о нашей крепкой дружбе, скреплённой вереницей долговых расписок. Крепче брачных уз.

Визит вежливости превратился в перформанс. Вот диковинная «кисть» поднимается над моим лицом, будто над палитрой. Томительное мгновение — и брызги алой краски дополнили карту новыми материками и островами. Под гогот и улюлюканье «художников» в чёрном, с кистями-кастетами, я радовался только одному — Сары нет дома. —Не отдашь, будет рассчитываться твоя су@@а… — прорычали мне на прощание. Дверь хлопнула с таким же звуком, с каким гроб отца ударился о порог крематория.

Слова, брошенные на прощание, обрели чудовищную, буквальную плоть. Это не было метафорой. Это был рабочий процесс. Они начнут её искать.

Адреналин выжег из меня всё: и стыд, и страх, и отчаяние. Осталась только ясная, холодная пустота. Нужно было оружие. Не для «акта», не для театрального жеста. Для защиты. Для угрозы. Чтобы иметь хоть какой-то шанс, когда они найдут её.

Я купил пистолет в одной злачной комиссионке, где особо не интересовались происхождением вещей. Обшарпанные стены, отваливающаяся штукатурка. Запах металла смешивался с сырым затхлым воздухом. За мутным стеклом витрины находились разные вещи, которые принесли сюда за ненадобностью. Или от безысходности: «Детский велосипед.Почти новый. Гарантия» «Фотокамера.Батарейки в подарок» «Золотая цепочка» «Сотовый телефон»

Мерный стук костяшками пальцев об дерево привлёк моё внимание, и я подошёл к окошку, доставая свёрток из кармана. Мужчина-продавец резко протянул руку в зарешеченное окошко.Его пузо смешно терлось о прилавок. Он вертел позолоченную фляжку отца в руках и так и эдак, бросая на меня оценивающий взгляд, сказал: —Вещь неплохая, — протянул он. — Пять сотен устроит? Я посмотрел в его маленькие свинячьи глазки. «Гад.Минимум полторы штуки. Я знаю цену, не раз носил оценщику» —Мне нужен ствол, есть что-нибудь компактное? — ответил я. Бородатый толстяк щурясь посмотрел мне в глаза.Уголки его губ немного поднялись вверх. Он почесал свое пузо, взял фляжку и скрылся за металлической дверью.

Я ждал, разглядывая трещину на стене, убегающую в потолок. Мысль о Саре, о том, что её покой, её безопасность теперь имеют цену, выраженную в этих грязных бумажках, вызывала тошноту. Я покупал не пистолет. Я покупал иллюзию контроля. Кусок металла, который должен был стать щитом между моим позором и ею.

Что-то щёлкнуло за спиной. Скрип открывающейся металлической дверцы. Толстяк вернулся и протянул мне револьвер.Компактный. Удобный.

— Сколько? — бросил я. —Полсотни, — не скрывая ухмылки, ответил он, поднимая ладони к груди. — Но с учётом твоей рожи… Патроны дам в подарок.

На остановке я пропустил три автобуса. Сидел на ледяной скамейке, сжимая в кармане рукоять пистолета. Шершавая насечка впивалась в ладонь. Каждый проносившийся мимо автобус вырывал из темноты клочок моего отражения в запотевшем стекле — испуганное лицо вора, беглеца. Я представлял, как приду к её дому, как буду дежурить у подъезда, этот холодный ужас в кармане как последний аргумент. Герой-защитник в собственном грязном фильме.

Но с каждым рейсом уверенность таяла, как снежинки на асфальте. Кто я, чтобы её защищать? Тот, кто привёл к её порогу волков. Мой «Кольт» был не щитом. Он был молотком, и единственное, что он мог разбить вдребезги — это хрупкие остатки её мира. И мои.

Я понял это, глядя, как уезжает очередной автобус, увозя в светящемся салоне призраки нормальных людей с нормальными жизнями. Я не поеду к ней. Я не смею к ней подходить. Моё присутствие — и есть угроза. Этот пистолет… он не для защиты. Он для чего-то другого. Для чего — я боялся себе сказать, но эта мысль уже висела в промозглом воздухе, густая и неотвратимая.

Я поднялся со скамейки и побрёл прочь от остановки, от маршрутов, что вели к ней. Тяжёлый груз в кармане отстукивал по бедру на каждом шагу, отсчитывая такт уже совсем другому пути.

Пистолет заскользил по потной ладони. Холод металла, казалось, был единственной реальной вещью в этом расплывшемся мире. «Легко», — повторил я про себя, уже заученную мантру. «Один выстрел, и тиканье прекратится. Навсегда».

В кармане снова завибрировал телефон. На этот раз назойливо, непрерывно. Я чуть не выронил оружие. Чёрт! Кто-то не отступал. Инстинктивно, почти не глядя, я рванул аппарат из кармана, чтобы швырнуть его в стену. Но взгляд зацепился за имя на экране.

Не «Коллекторы». Не «Неизвестный». Не «Сара».

На экране горело: «Хоспис «Долгий путь»».

Сердце пропустило удар, замерло в ледяной пустоте.

Телефон вибрировал в руке, словно живой и испуганный. Мой палец сам нажал на кнопку принятия вызова, прежде чем мозг успел отдать команду.

— Алло? — мой голос прозвучал хрило и чуждо.

— Иван? — женский голос, спокойный, профессиональный, без тени сочувствия. — Говорит медсестра Светлана из хосписа «Долгий путь». Мы звоним касательно Анны Михайловны.

Я не нашёл слов. Горло сжалось.

— Иван, вы меня слышите?

— Да, — выдавил я.

— Анна Михайловна сегодня вечером отказалась от седативных препаратов. Она в полном сознании и… просит вас приехать. Настаивает.

— Сейчас? — глупо переспросил я, глядя на пистолет.

— Она говорит, это очень срочно…

Тишина в трубке. Тиканье часов снова заполнило комнату. 22:15.

— Хорошо, — прошептал я. — Я… я выезжаю.

Я опустил телефон. Рука с пистолетом безвольно упала на колено. Я смотрел на оружие, не понимая, что это за предмет и как он тут оказался. Мыслей не было. Был только голос из трубки, выдернувший меня из небытия в самый последний миг.

Я встал, пошатнувшись. Сунул пистолет за пояс. Надел первое попавшееся пальто. Вышел на улицу. Воздух, пахнущий озоном и гнилью, ударил в лицо, но показался пьянящим.

Дорога в хоспис слилась в одно мутное пятно. Я не думал ни о долгах, ни о Саре, ни о мужчине в костюме. В голове стучало лишь одно: «Она в сознании. Она зовёт».

В палате пахло антисептиком. Она лежала, маленькая и иссохшая, вся в трубках и проводах. Но глаза — её острые, всё видящие глаза — были открыты и смотрели на дверь. Они встретились с моими.

— Ваня, — прошептала она. Голос был тихим, как шелест сухих листьев, но твёрдым.

Я подошёл, сел на стул у кровати. Не знал, что сказать. «Прости»? «Как ты»?

— Ты пришёл, — констатировала она. — Я знала. Я ждала.

— Ждала? — переспросил я.

— Они приходили, спрашивали про твою девушку…

— Мам, я… — голос сломался. Во рту пересохло.

— Молчи, — она с трудом подняла исхудавшую руку, жестом веля мне замолчать. — Совсем на него похож стал.

Я сглотнул ком в горле и повиновался.

— Мне сегодня ночью снился твой отец, — прошептала она, глядя в потолок. — Таким, каким я его встретила. Не пьющим ещё. Смеялся. И держал тебя, маленького, на руках. Ты его за нос хватал… А потом сон сменился. И я увидела тебя. Таким же… каким он был в конце.

Она медленно повернула голову. Её взгляд упал на мои руки, сжатые в бессильных кулаках. — Ты пришёл сюда не только потому, что я позвала…

Ложь застряла в горле комом. Я молча кивнул.

— Глупый мальчик, — Она посмотрела на меня с такой невыразимой болью и любовью, от которой перехватило дыхание.

Она протянула свою лёгкую, как бумага, руку и накрыла ею мою. Её пальцы были ледяными.

— Сиди со мной, — тихо приказала она. — Просто сиди. Пока я не усну.

И я сидел. Час. Два. Слушал её неровное дыхание. Смотрел, как на мониторе прыгает её слабое сердце. Пистолет давил на кожу у пояса, напоминая о другом выборе, о другом конце.

Ровно в полночь её дыхание стало тише, реже. Она не открывала глаза, но её губы шевельнулись.

— Ваня… —Я здесь, мам.

— Не опоздай… на свою… жизнь…

Её рука разжалась в моей. На мониторе ровная зелёная линия издала пронзительный писк.

Я не плакал. Я сидел, сжимая её остывающую руку, и смотрел в окно. За ним занимался новый день. Тот, которого, по всем моим планам, уже не должно было быть.

Я вышел из хосписа на рассвете. В кармане лежал пистолет. Я достал его, посмотрел на него поднимающимся солнцем. Он казался просто куском бесполезного, глупого металла.

Я свернул в безлюдный переулок, откунул барабан, вытащил патроны и одним движением швырнул их в мусорный бак. Сам пистолет забросил на крышу гаража — подальше, на всякий случай.

На душе было пусто и странно светло. Как после долгой и тяжёлой болезни.

Я достал телефон. Десятки пропущенных звонков от коллекторов. Одно новое сообщение. От Сары. Всего два слова: «Ты где?»

Я не стал писать о смерти. Не стал писать о пистолете. Я посмотрел на первые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь грязное городское небо, и набрал единственный правильный в этой ситуации ответ:

«Опаздываю. Но я уже в пути».