Бунт под обоями

“Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть
в состоянии родить танцующую звезду”
Фридрих Ницше

Гитара вернулась на подставку. Затухающий звон струн, усталостью отдавался в голове. «Зачем это всё?» – пронеслась мысль и осела тонким слоем пыли на грифе. От работы во рту привкус горечи перезревшего яблока, а в теле — пустота, выеденная червями. Эти восемь часов фальшивых «добрый день», «исправьте вот здесь», «нужно срочно» – сковали плечи в немую судорогу. Клацанье клавиатур, парниковая духота. Всё это оставляет только вязкое ощущение, будто я продаюсь каждую минуту за какие–то бумажки, которых всё равно ни на что не хватает. А потом кожа чешется днями… Говорят, это от стресса. Щелчки уведомлений утратили раздражающий тон, нет желания сейчас никому отвечать: «Куда пропал?», «Надо завтра выйти на смену!», «Давай на концерт, погуляем, весело будет» – читаю и чувствую, как внутри всё сжимается. Они не поймут. А как объяснить, что после дня, проведённого в шуме чужих голосов, единственное, чего отчаянно прошу – тишины? Загружается вчерашняя «4.0 версия.wav». Звук вырывается из колонок, насилуя двадцать два квадратных метра пространства вокруг. Мои аккорды. Мой голос? И вдруг становится невыносимо: «Это же полная лажа!». Фальшь. Как будто кто–то другой пытается изобразить меня. И в ответ, словно нарочно, в голове всплывает лицо басиста из группы, когда я в первый (и последний) раз предложил свою идею. Неприкрытая надменность, взгляд поверх моей головы: «Ну… это не совсем наш стиль...». А какой «наш стиль»? Тот, что придумал он?! Два клика мыши: выключить проигрыватель, закрыть все вкладки. Медиатор послушно перекатывается между пальцами. Истертый, давно потерявший форму, ребристый кусочек изначального себя, он всё ещё преданно служит музыке, к которой, кажется, остыл сам музыкант. Пластмассовый стук по столу. Раз–два. Раз–два. Простой ритм, как секундная стрелка часов, точка опоры в расплывшемся дне. Вечер никуда не спешит, никого не ждёт. Где-то там люди живут, смеются, ссорятся, целуются. А я стою в этой комнате с инструментом, который больше не чувствует моих рук и даже нет сил думать.
Присел на край дивана, нога случайно задела ровный строй стеклянного караула — моя дружеская компания прошлого вечера. И позапрошлого. Пустые бутылки, кегли из темного стекла, с бряканьем пошатнулись. Одна грохнулась на пол и покатилась под стол. Я смотрел как этикетка прокручивалась, отдаляясь вместе со стекляшкой. Картинка на ней была такая жизнерадостная – женщина с широкой улыбкой и два бокала легального яда на фоне серых домов–коробок, прямо как мой дом. Бутылка пропала в темноте и, столкнувшись со стеной, остановилась: «Там и оставайся».
Штекер кабеля щелкнул в джеке на лакированной синей деке. Подтянул комбик с проводом поближе, вслед за тумблером питания замигал красный глазок индикатора. Негромкий гул усилителя, вес инструмента тянул сухожилия запястья и это… заземляло. Выдох. Холодный металл струн, мышечная память и годами отточенная техника. Покорный ритм сменился знакомой мелодией. Когда я нашел эту музыку в себе? Когда вверил рукам оживить то, что рождалось в порыве, в движении, без раздумий как дрогнет струна? Музыке не нужны были слова, а я мог дышать ею. Нечто необъяснимое, манящее, всеобъемлющее чувство от кончиков пальцев до трепета в груди. Она могла разрушать и губить, выворачивать наизнанку, опустошать! А потом наполняла легкие сладким воздухом, собирала заново то, что разбито и сломлено. Музыка не отвергала, но всегда воскрешала, не требуя ничего взамен…
Сейчас звучала та же мелодия. Тени пальцев монотонно позли по грифу, слух ловил ноты. Всё правильно. Аккорды ложились плавно, динамик гудел под рёбрами, гладкие лады и дребезжание в костяшках. Всё как надо. Но ничто не откликалось внутри. Метроном в вакууме, звук застрял, где–то на проводе, подключен к усилителю, но не дотягивал до сердца. Всё пустое. Придушив вибрации ладонью, я просто остановился. Смолкло.
– И вот ЭТО теперь называют «музыкой»? Бра–а–во! – язвительно протянул чей–то писклявый голос.
На секунду я замер, невольно огляделся. Сердце глухо стукнуло разок. Никого: «С ума схожу», – промелькнуло с вечной усталостью. Похоже сегодня мой внутренний критик на редкость резок и голосист, – «Хватит творчества», – красный огонёк погас, гитара снова на своем месте. Но кто–то прокричал настойчивее:
– Ау, музыкант! Я тут, на столе!
Скептично подняв бровь, я приблизился к кухонной зоне в четырех стенах моей квартирки и с опаской осмотрел клеёнчатую скатерть в поисках источника колких комментариев, но увидел лишь очередного таракана, который, правда, не спешил убегать:
– Какого чёрта? – в растерянности спросил я у самого себя, но мне ответило маленькое насекомое:
– А ты лишних вопросов не задавай и прибей меня на месте!
Почему-то я машинально схватил этого мерзкого вредителя, который будто не сопротивлялся. Но в последний момент, прежде чем раздавить паразита, как многих других до него, я вдруг опомнился:
– С чего это ты так хочешь быть раздавленным?
Таракан, зажатый меж двух пальцев, таращился на меня своими крошечными бусинками–глазками, его усы хаотично дрожали, но отвечал он решительно и серьезно:
– Всякого в этом доме повидал, и с меня хватит! Я отравлен кое-чем похуже дихлофоса, того и гляди засохну где-то под батареей, а меня такой конец не устраивает! Может я и таракан, но во мне ещё остались какие-то принципы… Дави меня и черт с ним! Дави тебе говорят!
– Не стану.
– Послушай, парень, я к тебе не в гости пришел…
– А мне таких рыжих гостей и не надо, – мелкий гад задел во мне какой-то больной нерв, что даже отвлёк от хандры, – «Мне ещё таракан будет указывать», – бросив незваного «гостя» в сторону, я буркнул себе под нос, – иди, ищи себе другое место, чтобы сдохнуть.
Насекомое шлёпнулось на пол с шуршанием луковой шелухи. Но что для него очередное падение? Живучая тварь – как ни крути. Таракан медленно встал, показательно поправил дребезжащие усики и скрестил на брюшке две пары лапок:
– Ах, значит ты «бунтарь», да? – произнес таракан, как будто с издевкой, – козявку раздавить гордость не позволяет или спесь? Что даже тапком не бросишь?
– Нет.
– О, какой благородный! Не стал давить бедное насекомое. Прямо Достоевский в мире тараканов! Уже придумал себе образ «чувака, который выше этого»?
– Чего ты от меня хочешь?! – хрипло выдавил из груди, – свали из моей квартиры и доживай свою тараканью жизнь без моего участия.
Таракан как будто нервно вздохнул. Если б я посмотрел в его сторону, увидел бы, как это хитиновое тельце слегка сгорбилось, лапки легли за спину и он, с задумчивым или даже меланхоличным видом обреченно произнес:
– Ну да, ну да, чего я хотел добиться? Я же должен прятаться. Должен плодиться. Должен бояться света. «Беги к еде только когда гаснет лампочка, и никогда не ешь в одиночку… Если нашёл пищу – зови сородичей…»
Это знакомство, странным образом, не столько удивляло, сколько раздражало. Таракан продолжал:
– Идиотские правила идиотского общества из-под обоев. Но факт! Нарушишь – и считай, ты изгой. Затопчут, сожрут или чего похуже. Я ведь мог притвориться: ползти с ними в унисон, жрать их мерзкую плесень, но тогда…, – пришелец многозначительно замолчал, как будто его чувства пересилили в нем красноречие и довести мысль до логического конца представлялось ему чем–то необязательным или даже… бессмысленным.
Между нами росло напряжение. Мне и без таракана было паршиво. Упадок сил сдавил легкие. Жарко. Рубашка прилипла к телу, я потряс ткань на груди, но ощущение липкости не пропало. Рывком расстегнул две пуговицы сверху, стало немного легче дышать. По локоть закатал рукава. Бело–синяя клетка терялась на изнанке подворотов, цвета поблёкли, как солнце за мутной пеленой облаков. Удрученный писк таракана отходил на задний план. Но убрать этот фон – не воздуха глотнуть, а голову в гильотину сунуть и ждать, когда уже «барашек» упадет. Поправляя мягкий фланелевый рукав, я глухо подал голос:
– Что тогда?
– Тогда я был бы не таракан, а функция. Но не в этом была моя главная ошибка. А знаешь в чем?
– Удиви, – сложив на груди руки, я ждал.
– Эй! Поменьше этой надменности! Я тут душу изливаю, а ты смотришь поверх моих усов, – таракан откашлялся, – так вот, моя величайшая ошибка заключалась в том, что я позволил себе начать думать. А это для таракана – хуже смерти. И теперь мне в колонию пусть заказан. Вернусь – буду всю оставшуюся жизнь презирать себя. Во мне ещё осталась капля достоинства, в отличие от моей братии.
Я иронично усмехнулся: «Таракан с принципами и багажом морали? Да, эта наглая букашка могла бы заткнуть за пояс любую сволочь, вот только людям он помеха: раздави, выбрось и забудь».
Таракан кивнул, молчаливо соглашаясь:
– Вам, людям, с высоты вашего роста, невдомёк, что происходит у нас – в мире, похороненном за плинтусом, среди щелей и трещин обветшалых полов, в шорохе бумажных обоев. Здесь система — не просто «правила», а крах индивидуальности, – рыжий оперся о ножку табурета, стоявшего посреди комнаты. В его движениях читался немой гнев и какая–то обреченная усталость, – в этом огромном доме всё подчинено глупой иерархии! Большинство из нас, конечно, живут по заветам поколений. Да и сам я был воспитан в схожих идеалах, так сказать «старая гвардия» в тараканьем понимании. Но у «молодых», у них новый взгляд на вещи, – таракан сказал это с неприкрытым омерзением, и мне даже стало интересно, чем именно ему не угодили эти «современные тараканы». Выдержав небольшую паузу, он продолжил, – а сейчас мне кажется, что я «застрял» где–то посередине: отказавшись принимать один мир и не найдя себе места в другом…, – таракан глубоко вздохнул, провел лапкой по голове, поправляя усы и говоря так, будто он философ из помойного ведра, – мне почти тридцать линек… по тараканьим меркам – целая вечность!
«Прекрасно, – пронеслось в голове, – не хватало только тараканьего кризиса среднего возраста. Абсурд!», – откинувшись на спинку дивана, я навязчиво и раздраженно потер глаза, наивно полагая, что это поможет немного расслабиться или хотя бы абстрагироваться. Таракан не обратил внимания, он не отвлекался, ему было что сказать, в отличие от меня:
– Когда я только поселился в этом доме, мной владело стремление к созиданию и росту. Наверное, каждая маленькая букашка мечтает в один день перерасти себя, пройти все эти стадии линьки и достигнуть своего имаго. Мои молодые собратья, как и некоторые из ровесников, тоже предавались в своем существовании поискам новых ощущений и удовольствий. Но их стремления были скорее продиктованы практической пользой, а не поиском смыслов: безопасные маршруты, самая жирная и сочная пища, уютное местечко, где тепло, сыро и полно таких, как они. И так, под влиянием изменяющихся условий, изобретением людьми всё более действенных методов борьбы с вредителями вроде нас, мои коллеги нашли свободную нишу для удовлетворения своих… потребностей и обеспечения…, – таракан пытался вспомнить нужное слово, – …комфорта, – заключил, наконец, он.
«И где насекомое этого нахваталось? – закрыл глаза, развёл локти в стороны, потянулся. Но трёп таракана помешал спокойно зевнуть. Вести светские беседы не входило в планы – Не сегодня, ни с кем.»
Губы сжались, а руки резко сцепились в замок с характерным хлопком. Бам! Таракан вздрогнул, его глазки остекленели, вмиг утратив проблеск разума. Он метнулся в сторону! Пробежал буквально два зигзага и вдруг замер так же внезапно. Гость поднялся на задние лапки, неуклюже выпрямившись почти по-человечески, и медленно вернулся на прежнее место, стараясь сохранить достоинство. Разведя лапки в стороны, он сказал уничижительно:
– Прошу прощения, старые привычки. Так, на чем мы остановились?
Он посмотрел испытывающее, мне стало неуютно. Кровь прилила к лицу, покалывание на щеках и едва ощутимая испарина на лбу. Ладони похолодели, слегка вспотели, – «Я же не хотел его пугать», – воздух загустел, как смола, застывающий гудрон. В горле пересохло, запнулся и сказал только, чтобы снять это напряжение:
– Вы…
– Можно на ты.
– Да, конечно… «современные тараканы», – слова путались, собирал обрывки фраз, – о чем ты?
– Эти… молодые и идейные, – собеседник перехватил инициативу, – быстро смекнули, что самый жирный кусок не под раковиной. Они стали…, – вдруг таракан поморщился, поднес ко рту шипастую лапку, будто сдерживал приступ тошноты, не свойственной его виду. Сделал пару глубоких вдохов, подавляя отвращение к тому, что собирался сказать, – они стали залезать людям в головы! И знаешь, что самое мерзкое в этом неестественном, – насекомое пощелкало коготками на лапках, припоминая нужное понятие, – …симбиозе? Людям нравится итог! Такой вот одобренный… паразитизм.
Ком подступил к горлу от одной только мысли: радоваться паразиту в своей голове, пока он там грызёт, плодится, вытесняя всё что есть НАСТОЯЩЕЕ? Тошнота накатила от духоты и усталости, от разговоров, которых я не просил! Ещё и тараканы, паразиты… неужели в мире и без этого недостаточно гнили и нечистот, что кому–то хочется искупаться в этом с головой? Мне всё это не нужно. Только один вопрос: «Людям то это…»
– Зачем? – продолжил таракан своё негодование, – «быть не как все» для вас стало обязательным условием выживания, как для нас прятаться по углам. Раньше нас травили за то, что мы паразиты. Теперь кормят — за то же самое. Но суть-то не изменилась: ты либо встраиваешься в эту «культуру уникальности» и лезешь в голову очередной «креативной девочке», выгрызая её до психоза, чтобы у её «творчества» была «глубина», либо сидишь под раковиной с дедами и жуёшь объедки по старым правилам, не высовываешься и обязательно время от времени критикуешь молодёжь, — его лапки сжались, — либо ты просто мусор, негодный даже на переработку.
«…ты просто мусор…», – как наждачкой по нервам, язык сам рванул в сторону первой же глупости:
— А что в этом… плохого? – пришлось проглотить свою же фальшь. Быстро отвел взгляд от солидарности с рыжим усачом, куда угодно, хоть в стену. «Строить из себя» ради популярности, выставлять напоказ свои «странности» ради заработка – в желудке отдавалось той же желчной мерзостью, как у этого таракана от идеи лезть в башку ради комфортной жизни.
Таракан резко дернул усиком, будто смахивая с себя невидимую грязь:
— Не боятся своих странностей? – продолжил за меня собеседник, – Так они не «не боятся»! Одни их коллекционируют и продают, а другие – покупают и с удовольствием едят! – насекомое пародийно закатило глаза, – ой, у меня тревожное расстройство, но это же круто, да? Я теперь чувствую искусство на +100500%! Ой, у меня депрессия – купите мой альбом! Я такой ранимый – подпишитесь на блог! Нет! – грубо отрезал он, кряхтя и покашливая, – настоящие тараканы не вписываются в эстетику «милой тревожности». От нас несет помоями, мы разносим заразу, которую вы с таким аппетитом… как это слово? – он замялся, – потребляете! Сначала травили как паразитов, потом начали кормить как диковинку, а скоро начнут «культивировать» как товар.
— Ты несешь бред! – голос почти сорвался на крик, в висках застучало. Я вскочил, два резких шага, встал спиной к окну. Ладонь нащупала холодный пластик подоконника – хоть какая–то опора. Говорил этот гад или нет – ко мне не имело отношения. А таракан будто читал мои реакции, ловил движения плеч, спазм в шее. Сделав пару движений руками и головой, я размял мышцы от шеи до предплечья и вернулся на диван. Таракан всё ещё сверлил меня своими блестящими капельками глаз. Я отвернулся, опершись локтями о колени. Но не повезло закончить этот разговор:
– Да ещё какой бред! Но на этот «бред» есть спрос – это перспективная ниша, – рыжий злобно щелкнул челюстями.
– Никогда бы не подписался на подобное. Лучше неизвестность, чем такая слава, – бросил я, когда компьютер мигнул, выдав сообщение о выключении экрана через десять секунд из–за «отсутствия активности». Спохватившись и быстро подскочив к мышке, ткнул «отмена». Тут же рука дернулась, смахнув стопку книжек с края стола:
– Чёрт! – вырвалось вместе со злостью. Книги посыпались, криво раскрылись, подмяв свои же страницы. И я, почти не видя, стал хватать их, швырять обратно на стол, лишь бы двигаться. Сдувал пыль с обложек, лишь бы не слушать, – «Вчера только убрался и снова грязь!», – отряхнул ладони о джинсы, пытаясь стереть следы белёсых разводов, въевшихся в деним. Отдельные песчинки застряли в ворсе, — «Гадкая пыль».
Таракан ехидно улыбнулся, тон голоса стал ниже и спокойнее:
– А почему ты думаешь, что «тараканы в голове» –обязательно синоним мгновенного успеха и наживы? Паразит на то и паразит, что ему на своего хозяина наплевать, и он будет делать всё возможное, чтобы не быть обнаруженным и выгнанным с пригретого места. Спроси себя: уверен, что в твоей голове уже не сидит мой собрат? Думаешь, мы приходим с распечаткой договора об оказании услуг: «заключим сделку: я шепчу тебе, какой ты особенный, а ты будешь кормить меня своим самолюбием»? Нет. Эти ублюдки – они незаметные… Паразиты не лезут в уши с криками «я сделаю тебя звездой!». Они приходят ночью, поселяются среди ваших теплых мозгов и тихо нашептывают в минуты вашей уязвимости: «Ты не должен продаваться… Ты должен страдать ради искусства… Ты выше этих глупых трендов…» — И знаешь что? Их слушают. Потому что люди боятся, что без своих тараканов они неполноценны. А паразиты просто жрут и жрут, пока на самом деле ничего не останется, – рыжая козявка усмехнулась, почти издеваясь, – прочисти голову, художник, если не боишься обоссаться, когда оттуда вдруг посыпятся и разбегутся.
Рука потянулась за последней книгой. Возразить! Поддеть этого усатого нахала! Вдруг с силой ударился головой о стол:
– Ауч! С*ка, – глухой звук о деревянную столешницу, тупая боль рябью прошла от затылка до лба, – А ты?! – выпалил я, тыча книгой в сторону таракана, – такой «особенный таракан–неудачник»? Сам-то не лицемеришь, понося всех, а? Циник! – зажмурив глаза, потер ушибленную голову.
– Может я звучу жестоко, – спокойно парировала букашка, – но я ушел в отказ не «из-за тупого принципа», просто мне ни то, ни другое не нужно. Да, я засиделся за плинтусом, но и в и голову ни к кому лезть не собираюсь. Это не лицемерие, а просто данность, факт. Потому что, скрываясь среди пыли и объедков, я кое-что осознал: единственный способ выиграть эту игру – перестать в неё играть.
Он на секунду замолчал, перевел взгляд на книгу в моей руке:
– Брось это! Сядь и успокойся, – в приказном тоне сказал таракан.
Я уже ничего не хотел слышать: «Успокойся? Ты – насекомое! Ты не будешь мной командовать! Лучше просто замолчи». Книга отлетела на стол к остальным.
– Простой тест, парень: если я сейчас заползу тебе в рот и сдохну там…, – на этом моменте я застыл.
– Что?! – челюсти сжались рефлекторно. Горло перехватило, от отвращения скрутило живот. Потянуло чем–то кислым, тухлым, испорченным, как будто запах залетел с улицы в приоткрытое окно. Рукой я закрыл рот, подавляя приступ тошноты, обычно мне не свойственный. А таракан только улыбнулся с толикой горькой иронии:
– Да, если я сдохну у тебя во рту, ты используешь этот шок, чтобы написать и продать хит? – я ничего не стал отвечать, сел, опустив взгляд в пол. Насекомое только посмеялось, – вот и ответ, где кончается творчество и начинается жизнь продукта напоказ.
Молчание отдавалось звоном в ушах. Писклявое «жизнь продукта» пульсировало в такт стуку в висках. Самому захотелось стать тараканом: юркнуть в щель, сбежать от этого! А перед глазами совсем иное… Восемь вечера. Студия. Барабанщик: «Чувак, это мейнстрим! Ты не догоняешь?». Менеджер в трубке: «Ну вы понимаете, нужно что–то радиоформатное… А что насчет песенки для рекламы? Там нужна эта ваша рок–гитара, вполне ваш уровень, что скажете?». Мой голос поёт чужие слова, а в мыслях кто–то успокаивает «Зато перспективно...». Обрывки фраз – удар под дых: «Творчество — это прекрасно, родной, но это просто хобби, да? Мы же ВСЕ за тебя переживаем!». Отголоски, в которых хочется забыться и увязнуть: «Эй! Это же НАШ пацан! Ну что ты едешь?! Движ, бухло – всё на мази! Как это больше не пьешь? КТО ТЫ и куда дел нашего друга, а?». Что угодно! Лишь бы не думать, лишь бы не страдать. Лица, образы, смех, трескотня – всё смешалось в один скользкий болезненный комок. Пальцы сами впились в колени, ногти врезались в кожу сквозь джинсы. Где тот восторг, когда от аккорда мурашки по спине? Где дрожь перед выходом на сцену, когда в животе леденело, а мир пылал? Теперь ко всему только холодный расчет: «Будет ли выход?», «Окупятся вложения?», «Оно мне надо?». Чужие слова моим голосом, в угоду поверхностным требованиям. Уже даже не больно, просто – никак.
Скрежет хитиновых крыльев таракана вдруг стал таким громким и мучительным, как гвоздь, скребущий по стеклу. Каждая черная точка в его глазищах сверлила, судила и казнила. Грудная клетка взорвалась сухим кашлем, хриплым и беспощадным. Ноги сами выпрямились, подбросив тело вверх. Разваливающийся паркет ходил ходуном под грохотом шагов. Рука, чужая, тяжелая, схватила пустую стеклянную банку. Пол. Таракан. УДАР! Стекло глухо звякнуло, заглушив на секунду писк, скрежет, стук в висках. Всё!
Лист бумаги выскользнул из папки на столе вслед за моей рукой. Лёгкий шелест словно перелистнули страницу книги, и белое полотно покорно сложилось вдвое по сгибу почти идеально ровно.
– Эй! – насекомое стучало крошечными лапками по прозрачной клетке, без возможности выбраться. Его голос за стеной стекла стал почти беззвучным.
Я наклонился к банке с обеззвученным философом, аккуратно подложил лист под горлышко. Пальцы слегка дрожали. Таракан перешагнул с пола на бумагу. И так осторожно перенес его на кухонный стол, не спеша выпускать из-под банки. Рыжий бился и метался под куполом немоты, но я не обращал внимания. Эта судорожная пантомима походила на сцену из черно-белого немого кино, неспособную, увы, потревожить сонную тяжесть моего мира.
Прежде чем налить воду в чайник, я сказал себе: «Загляни внутрь», – припомнив, как однажды сварил в кипятке парочку тараканов, устроивших в этом чайнике ночёвку: «Похоже сегодня у меня будет просто чай, а не суп». Из краника фильтра медленно текла вода. Наполнив чайник, поставил его в гнездо. Кнопка под ручкой инстинктивно упала вниз. Комнату заполнял постепенно нарастающий, пузырящийся шум нагревателя. Вода закипала. Пар клокотал внутри металлического сосуда, клубами вырывался из-под крышки, растворяясь в воздухе. Некоторое время мы с гостем стояли напротив друг друга: я – опершись на бортик раковины за спиной, он –стоял под банкой, нервно скрестив лапки. Тишина расползлась под фоновое шипение и бурление. Глубокий вдох. Влажный воздух. Спина выпрямилась со слабым хрустом от долгой неподвижности. Взгляд скользнул мимо банки и уперся в окно в конце комнаты. Не сказал бы, что из моих окон открывался незабываемый вид: третий этаж бывшего общежития, старое здание советской постройки, не помню какого года. Окна выходили во двор, и перспектива упиралась в соседний дом. Единственной преградой, сохранявшей моё уединение, было дерево прямо под окнами. Мозаика зеленых листьев, переливавшихся на солнце, и тени ветвей, вечерами танцующие на стенах – хранили моё спокойствие летом и нагоняли тоску по осени. В такие моменты кто-то, наверное, ловит себя на мыли, что в этом скрыт образ безбрежности жизни. Но я не рассуждал, просто спокойно смотрел вперед. Стекла были заляпаны: «Вымыть что ли окна…». Чайник отключился автоматически. Этот звук, как сигнал, вернул меня назад.
Советская сушилка с тонкими прутьями невесомо держала скромный набор посуды: пара–тройка тарелок с расписной каймой, яркие стеклянные блюдца, белые салатницы. Одна кружка коснулась столешницы с характерным керамическим лязгом под глазурью с фотопечатью. Вторая застыла в руке, слегка повернулась под нахмуренным взглядом, ощутив прикосновение теплой ладони и огрубевших подушечек пальцев. Она чуть не выскользнула от внезапного напряжения в кисти, пронеслась стремительно мимо лица и, задвинутая в дальний угол верхней полки, была оставлена там, за закрытой дверцей, точно наказанная за немую провинность. С силой и грохотом руки обрушились на стол, так, что и первая кружка, и таракан под банкой невольно вздрогнули. Я исподлобья посмотрел на наблюдателя за стеклом. Тот быстро прочёл мой порыв. Обе пары лапок взметнулись вверх, шипы на них распахнулись, создавая укрытие его смущению. Глазёнки оторвались от меня первыми, и уже вслед за ними в сторону поспешила голова, почти облегченно стирая присутствие свидетеля. Таракан тактично промолчал, но из-за банки всё равно ничего не было бы слышно. Минута в прострации. Шуршание пересыпающейся заварки шумом прибоя успокаивало штормовой предел. Короткий всплеск горячей воды наполнил кружку мягким теплом. Чуть помятая закаточная крышка преградила путь привычному горьковатому запаху черного чая. Кружка плавно переместилась на обеденный стол. Клеенчатая скатерть сморщилась под горячим дном. Следом на столе появилась пачка печенья и недоеденная шоколадка. Глаза прожорливого таракана-стратега округлились, едва не выпав из орбит. Спустя пару минут чай настоялся. Жестом я попросил оратора соблюдать тишину и спокойствие. Таракан ответил символичным «рот на замке», выбросив воображаемый «ключик» в сторону. Отщипнув уголок от печенья и положив его у края банки, я осторожно снял прозрачный барьер, освободив своего гостя. Рыжий сдержанно подошел к предложенному угощению и, отвесив благодарный поклон, принялся поедать печенье. Так мы и сидели молча на импровизированной кухне в маленькой студии с обшарпанным деревянным паркетом и бумажными обоями. Покончив со своей трапезой на треть, усатый многозначительно поднял лапку, прося разрешения взять слово:
– Да говори уже, – усмехнулся от его настойчивости и запала.
– Знаешь, я не сразу стал таким… как ты сказал? «Циником», – начал он, похрустывая крошками печенья, – колония, куда я попал из труб, та, что приняла без нравоучений, по тараканьим меркам была просто безнадежна, – он улыбнулся, погружаясь в ностальгию воспоминаний, – не общая кухня на этаже, не мусоропровод, даже не подвал со сладкой грязью и теплотрассами. Нет, друг мой. Это была каморка на последнем этаже, где доживал век одинокий старик. Возраст не позволял ему как следует блюсти чистоту: посуда горами, крошки на полу, пятна всех цветов и форм… Туда-то я и попал из тесных чугунных труб родовой кладки.
Горячий напиток приятно согревал нутро. Рассказ таракана – живая картина прошлого. Без этих пафосных речей он выглядел гораздо человечнее, чем когда пытался играть роль философа. Честное общество мне было приятно.
– Сперва была новизна! Мой собственный угол в полсантиметра внутри шкафчика. Коллеги-тараканы – шумные, но сносные. По ночам мы рыскали за крошками, обрезками колбасы, сладкой глазурью на фантиках от конфет. Но не в том была моя жизнь. О, нет! Старик, к моему удивлению, оказался человеком старой закалки – интеллигентным, начитанным. Бывало, по вечерам он декламировал стихи, а я слушал, жуя за плитой пригоревшее масло. Иногда он забывал на столе открытую книгу или газету. Тогда я ползал по буквам, и со временем научился читать больше, чем «кофе», «сахар», «соль». Сородичи ворчали: «Здесь так не принято!» Но мне было плевать – я нашел куда более интересную компанию. Так я стал для хозяина кухни молчаливым товарищем, немым слушателем… – он замолк, и это молчание говорило само за себя, – но ничто не вечно… Однажды книги упрятали в коробки, газеты выбросили. Кухню выскоблили клинеры, побелили, отремонтировали. И дезинсекторы…, – он замолчал, нервно прикрыл глаза, поднял крошечную рыжую голову к потолку и завис так на несколько секунд, зажмурившись. Если б тараканы умели плакать, мой, вероятно, сдерживал бы слезы из последних сил. Потом он вдруг встряхнулся, что–то пробурчал себе под нос, собрался с мыслями и продолжил как ни в чем не бывало, с притворной бодростью духа, – да, колония выжила. Конечно, мы всегда выживаем! Все нашли себе новые углы – дом велик! Но я увидел мир таким, какой он есть, без прикрас и иллюзий. И снова забиться в угол просто не смог… А может, не захотел влезать обратно в этот бессмысленный цикл. Зачем?, – он театрально потряс лапкой перед невидимой публикой, неумело скрывая смятение за веселой игрой, – Но я не сдался!
Пока история таракана обрастала всё новыми подробностями, я сам не заметил, как улетучились сладости. Отламывая кусочек плитки, отправлял дольки шоколада в рот, отгоняя прочь навязчивое чувство того, что этот рыжий циник вдруг оказался… понятен.
– Искал! Шнырял по перегородкам, щелям, межэтажьям. Адаптировался. Здесь, в общем доме, кипящем жизнью, я мог быть и наблюдателем, и участником общих историй. Казалось, счастливым насекомым. Перенимал навыки, опыт… И веришь? Даже нравилось! Но довольно быстро осознал: ничего не изменилось по сути. Мне не воскресить тех мгновений, что въелись в мое тараканье существо. Итак, я стал слишком чужд своим, но никогда не стану достаточно близок таким, как ОН. Я обрел свободу ото всего. И эта свобода стала клеткой – неприменимая, разъедающая изнутри. Я бегал, искал, оглянулся… и увидел лишь разбитые дороги. Те, кто остался в трубах, не стали творцами, но зато: вокруг них уже копошатся толпы таракашек! Они знали меня прежним, теперь – я иной. И, кажется, сам себя не узнаю в их глазах. Да и трубы… вижу их иначе. Однажды вернулся и не нашел ничего, что раньше дарило покой и надежду. Помню, как мечтал вырваться из тесноты и вони на свет. Теперь же лелею ностальгию по честности того узкого, глупого, потерянного, «безопасного» мирка. А что в этом доме? Усвоил: правила те же, только хитрее. «Искусство»? Грызи обои по шаблону. «Свобода»? Иллюзия выбора: под раковиной или за холодильником. «Безопасность»? Ха! До первого хлопка! А теперь вот сижу перед тобой… С опытом, ставшим ненужным грузом. Со свободой, что душит. Со страхами, растворяющими хитин.
– История, достойная сцены. Бра–а–во! – сидя аплодировал я, подшучивая над ним по–доброму.
Таракан вздохнул удрученно:
– И я тогда смеялся над собой, но смех был с привкусом отчаянья, Mon Dieu!* – произнес он, разыгрывая драму.
– Oui, je comprends**, – ответил я, смутно припоминая школьные уроки.
_______________________________________________
*Боже мой! (франц.)
**Да, я понимаю (франц.)

Рыжий удивленно тряхнул усами. Утробный кашель, внезапно захвативший крошечное тельце, помешал его игре. Мне стало как–то не по себе, но таракан продолжил:
– Не трудно догадаться, что ваш помойный гость сделал после.
– Всех послал, – развел руками я.
– Да, я ушёл. От всех. Насовсем. Рассудил фатально: бояться, прятаться, искать теплое убежище – не жизнь, а жалкое прозябание. Но едва выбрался из-за плинтуса – голодный, потерянный, я думал: стал ли изгоем потому, что не захотел подчиняться ни одной из сторон или просто не смог вписаться? Ответа не было. Всё, чем жил до этого момента, казалось мне вторичным и ложным. Даже воспоминания о хороших днях тяготили моё существо. Я был отравлен! Отравлен удушающей свободой от всего, опытом, знаниями и одиночеством собственных мыслей. И чувствовал: близок конец моего жалкого тараканьего существования. И тогда пришла последняя мысль – акт воли. Закончить на своих условиях.
– И ты пришел сюда, – сказал я зевая.
– О, не сразу… я расскажу, если ты ещё не устал меня слушать, – усмехнулся таракан.
– Валяй, – его история о прошлом не действовала на нервы, а привлекала. Было в ней что–то живое, искреннее. И от меня не требовали выводов, не ждали реакцию, даже не жаловались на свои проблемы, перекладывая ответственность за участие в разговоре. Он просто делился тем, что пережил. А в глубине души и я хотел…
– Найти что–то НАСТОЯЩЕЕ, понимаешь? Увидеть и понять. Разве это не благородное стремление – отдать без сожаления всю свою суть тому, кто мог бы её разглядеть? Но мне было бы довольно увидеть в глазах моего избавителя волю сродни моей. О большем я не мог и мечтать. Итак, я вновь искал, обремененный ядом, но преисполненный надежд! – с хрипом он набрал воздух в дыхальца, – Минуя кухни с грузными хозяйками и их пляшущими кошками, оставляя позади полы общих коридоров, расписанных узорами подошв всех форм и размеров. Ваш скромный слуга оказался в ванной комнате, принадлежавшей некому журналисту. В том месте, под стыком между дверным косяком уборной и искусственным ламинатом я провел несколько дней. Всё это время автор работал над статьей: исследовал литературу, писал заметки, редактировал и улучшал. Это казалось бесконечным потоком вдохновения и негодования! Вероятно, тема статьи заключала в себе очередную неудобную для общества ПРАВДУ. Помню, как журналист гневно писал редакторам, отстаивал свою правоту, кричал в телефон: «Нет! Я не перепишу! Мы должны сказать, как есть!». А я наблюдал с восхищением: «Вот оно — настоящее!», – таракан развел лапками и побеждено покачал головой.
– Ага, и потом он сдался? – предвосхищая итог истории сказал я, встав из–за стола, чтобы вымыть кружку.
– Нет, потом он плакал почти всю ночь. Долго и навзрыд, – струя воды из крана заглушила нервный срыв журналиста и волнение, с которым таракан его описывал, – он рвал бумагу, разбрасывал вещи, одно только, что посуду не бил. Потом остыл, позвонил редактору и спокойно сказал: «я всё сделаю правильно».
– Ясно. Никому это не надо, – кран закрыт. Капли стекают с кружки по эмалированной сушилке и неровным ритмом падают на поддон. Хаотичные удары воды о пластик гипнотизировали взгляд, пока я стоял напротив рыжего рассказчика, прислонившись спиной к столешнице.
– Не могу ничего утверждать. Но наутро журналист надел респиратор, жёлтые резиновые перчатки и вымыл с хлоркой все полы, плитку в ванной и своё нутро – я еле спасся. Погибнуть, по горло залив себя очистителем – такого конца я не мог представить в худшем кошмаре!
– Зато перестал чесаться, раз вытравил всех паразитов, – саркастически добавил я. Справа приоткрытая дверь платяного шкафа, я нервно потер руки, посмотрел на таракана, замялся на секунду и всё-таки закрыл её.
– Ха! Да, наверное, этот парень больше не зудел по ночам, не грыз карандаши. Отбелил себя, продезинфицировал по схеме, стал… удобным. Он перестал быть «настоящим» и стал «правильным». Но мне эта стерильность претила, – таракан просиял загадочной, но близкой улыбкой, – вторая кружка? – некстати сменив тему.
– Что? А, нет, просто привычка, – нелепо ответил я, потирая плечо. Пошарил в карманах, что-то мелкое и плоское закралось между пальцами. Достал и посмотрел, раскрыв ладонь – черная Bic-ковская зажигалка. Пару раз щелкнул. Тонкий лепесток огня появился с искорками от колесика-кресала и исчез в никуда – работает. Таракан был заворожен этим зрелищем:
– Какая удивительная штука, каждый раз приводит в восторг. Огонь в коробочке, контроль под пальцем. И мы тоже, как эта штучка – стихийны и подчинены.
– Чему это? – на этикетке длинная надпись с информацией. Читаю: «не подлежит перезаправке». Повторного использования не будет.
– Разве всё перечислишь? Своим желаниям, потребностям, страстям, – таракан сел на край стола, свесив лапки, – голоду и неизбежности.
Я отрешённо покачал головой:
– Да что ты можешь об этом знать, козявка, – сказал без злобы, но с давящей тоской. Пачка сигарет по–волшебству появилась в руке. Лежала на полке уже… сколько? Я не курю. Это даже не мои сигареты, забыты кем–то давно. Не курю. Бросил.
– Ну, кое–что знаю… Сбежав от вычищенной правильности, мной овладел скребущийся голод, то чувство немедленной потребности в утешении и принятии, которое выгрызало хитиновый покров. Лишенный сна, забыв усталость, неся внутри щелочной ожог от хлорки, я поднимался вверх по вентиляционной шахте, пока не вышел на теплый свет разноцветной гирлянды в жилище, пропитанном ароматами духов и лака для ногтей. В её комнате пахло лавандой. Этот запах напомнил мне пачку мыла на кухне моей бедной потерянной колонии. Та девушка, она… представлялась образом моей мечты, состоящим из хрупких вещиц, разложенных на полках, огоньков и разговоров ни о чём. Я был заворожен, так же как искрами этой зажигалки, и думал: если уж погибать, почему не от рук красоты? Мной овладели сомнения. Узрев образ счастья, я счел себя лишним на этом празднике жизни, недостойным этих рук. Эти страхи заставили меня затаиться на время, стать наблюдателем и в этот раз. И я – насекомое, сокрушалось над трагедией того, что обладание даже самым незаурядным умом и талантом не скроет тянущийся за мной след помойной вони и груза тараканьей сути.
Тёмно–синяя пачка скрипела под трением большого пальца. Почти новая, открытая всего раз. Рельефное тиснение позолоченных букв, приятное матовое покрытие. Даже «страшная» картинка по иронии в тему: голое сердце курильщика с надписью чёрными буквами «инфаркт». Открыл – не хватало двух штук. Таракан рассказывал дальше:
– Но наблюдения развеяли мои сомнения. Я увидел, как именно это прекрасное создание обходилось с другими тараканами и прочей «живностью», временами посещавшей её апартаменты: она не давила их, а лишь, поморщившись, с омерзением обрызгивала химией. Ей было противно даже смотреть в сторону несущественных для её мира букашек. Тогда с чего вдруг ей захотелось бы ВИДЕТЬ дальше этой оболочки? – таракан похлопал себя по шершавому брюшку, – а эти несчастные жуки? Как они корчились перед ней! Да они только рады стараться ради пригоршни крошек незабвенного внимания, а она снимала эти страдания на камеру и смеялась в голос, – таракан потер глаза, как будто пытался снять в них невидимую поволоку.
А мои глаза инстинктивно искали, за что зацепиться, кроме рыжей точки на столе. Гитара на подставке в противовес мне: кто из нас инструмент для вечеринки, фон для разговоров? «Сыграй что-нибудь веселенькое!» – какая удобная опция!
– И это называют любовью? Кого она любила на самом деле: своих отравленных «питомцев» или себя рядом с ними? Но разве я могу быть «питомцем»? Похож я на породистую псину?! Нет, я – таракан. И бегать по кругу, задыхаясь то ли от боли, то ли от восторга — это блажь, участь потерявших к себе уважение. Наверное, меня бы назвали эгоистом.
Последнее слово эхом отдалось в голове, встало костью в горле. «Эгоист… В точку!». Смял пачку с силой, табак выдавился из скрученных белых палочек, раскрошился и посыпался на пол. Слышу, как кружка звенит, запертая на полке: «Тебе что, наплевать на меня?! Ничего не хочешь сказать?». Моё молчание – стена. «Тебе гитара дороже меня? Почему ты такой?!». Моя музыка – конкурент. «Ты ненадёжный, безответственный! Эгоист!». Мой уход – слабость. Но без струн – я разбит, без тишины – разрываюсь. Задыхаюсь. Колотит. Объяснять? Да ну нахер… Всё равно не поймут. Эгоист – коротко и ясно. Оскалились зубы. Раздавленная пачка ударилась об мусорное ведро с грохотом колокола из нержавейки. Курево рассыпалось по траектории полёта, разлетевшись мелкой крошкой по комнате. Стряхнул с ладоней табак… Отвернулся и отошел от стола в сторону закутка, условно служившего коридором.
– И глядя на это, – таракан наблюдал, делал паузы, – я осознал, что обречен на одиночество не потому, что «плох», а потому, что мои талант и боль – это бремя, который не всякий захочет и сможет нести рядом со мной. И дело тут не в этой конкретной девице, а…, – слово вертелось на жвалах, – в отчуждении, которое видел множество раз, и среди собратьев в том числе. Легко им судить, сидя в тепле и безопасности своих простых забот, требуя песенок и внимания по заказу. Ты для них в лучшем случае забавно бегающее насекомое, в худшем – повод для дихлофоса.
– И что? – спросил я тихо, не поворачиваясь в затененном пространстве у входной двери. Равнодушно взял совок и метёлку. Вернулся и молча подмёл пол от лишнего сора. Ногой надавил на педаль ведра – мусорный бак разинул пасть и сожрал мятые сигареты.
– И примерно тогда же я услышал о тебе.
– Обо мне?
– Да, да, мои сородичи, помимо заразы, вполне успешно разносят и всякого рода сплетни, так что мы, тараканы – ваши невидимые соседи, всегда знаем кто вы и чем вы живёте. Мы ваши молчаливые лучшие друзья и злейшие враги, наблюдатели из–за плинтуса…
– Ага, и бунтари из–под обоев, – немного разгрузился и саркастически поддержал эту его «театральщину».
– Так вот, я услышал о тебе. О каком-то парне музыканте, к которому лучше не приближаться, потому что он не побрезгует давить тараканов руками мол никто живым не вернулся! И в этом я узрел свой шанс – достойная гибель. Есть в этом что–то личное – быть раздавленным рукой. Принять неизбежность от того, кто УВИДИТ пусть не меня, но хотя бы мой бунт… Признаться, в тот момент, когда я тебя отвлёк, во мне была лишь злость на самого себя. Злось на ПРАВДУ, которую увидел и мне хотелось уличить ТЕБЯ в обмане, потому что самого себя я обличить был не в силах. И тогда решил поставить всё на кон! И что?! А? Этот парень просто… просто взял и отказался! – таракан залился истерическим кашляющим смехом, – а я всё про себя осознал и ужаснулся! Как это парадоксально и смешно, не находишь? Найти и ужаснуться! Ха! Я выдумал себе такой великолепный план! Восторженный конец, аплодисменты собственного эго в последнюю минуту. И что?! Чего стоил этот бунт длинною в жизнь, если ему нужны зрители? О, как я был слеп, обманчиво самоуверен и глуп! Но в глубине души я знал, что кончится именно так. Ждал этого и боялся. Но не отступал! Иначе сдался бы ещё в комнате той леди, в ванной журналиста или на кухне того старика под браваду дезинсекторов, – он судорожно смеялся, захлёбываясь кашлем.
Рыжий потерял голос. Держась за грудь, он разрывался от собственных хрипов. Жестом лапки таракан указал на пол, прося опустить его вниз. И я, не задумываясь, подал ему руку помощи. Усач, качаясь, сошел вниз с моей ладони, опираясь на большой палец, и чуть придя в себя, поглядел на меня снизу вверх.
– Ты как? – спросил я с отчаяньем в голосе. Но таракан только отмахнулся, присев на пол.
– «На своих условиях» говорил я? Нет ни условий, ни выбора, ни свободы от всего на свете… Свобода, если она НАСТОЯЩАЯ, может быть только «для чего–то», – он тяжело дышал, ускоряя темп, как будто боялся не успеть договорить, – вот о чем я думал, пока сидел на столе, наблюдая за тем, как ты играешь музыку. Музыку, которая открыла мои мутные фасеточные глаза. И я однозначно понял, что нет ничего важнее, чем оставаться самим собой до самого конца, – его голос отдалялся, таял, как дым, – да, искал избавление, но я… искреннее рад…, – тяжелый каменеющий вздох, – …собрату по духу, – и он затих, как будто стал ещё меньше, чем был. Несколько секунд в его крошечных глазах ещё теплится слабый блик, но и он вскоре бесследно пропал.
Таракан засох на полу. Сухая пустая оболочка страха и память о непримиримой воле – вот всё что от него осталось. Простившись со своим гостем в тишине, выбросил бурую шкурку в мусорное ведро. Это последнее, что я мог для него сделать – не создавать из его бунта символ. Он нашел свободу не от правил тараканьих колоний, не от цинизма или попыток придать смысла жизни или смерти. Этот таракан нашел свободу для того, чтобы быть собой. Настоящий бунт в том, чтобы признать: «Я – никто» и улыбнуться.
Прошло какое–то время. И да, я всё ещё не знаю, стоит ли продолжать играть и изменилось ли что–то после этой странной встречи… Вопрос «зачем?» – так и остался неразрешённым, но с улыбкой я признаю, что в нём никогда не было ни капли смысла.

Беру гитару. Медиатор касается струн. Время замирает. Каждая нота, как устойчивая капля – звезда, танцующая в растущих кругах зеркальной глади пространства. Отдаляясь, она обретает объем и песней сливается в единый мотив. Бархатным прибоем нарастает бас, поднимая из глубин приятную тяжесть низких частот. Звук, раскатистый и чистый, вздымается массивной волной и накрывает с головой. А затем рассыпается в воздухе на тысячи хрустальных осколков, тающих лёгким покалыванием на коже. Мелодия стихает, но не исчезает бесследно: опускается вниз, разливаясь резонансом у самых ног, и остаётся в теле, как едва уловимое онемение после протяжного гула далекой бури. Солнце гаснет. Живой звук дышит солёной морской прохладой. Образ ночи прогоняет сумрак пустоты.
Я слышу музыку. Здесь и сейчас. Она говорит со мной на понятном только нам языке.