#ТриГодаВГрандГиньоле_Интерлюдия (#Лучшая_версия_тебя)

Оглядываясь на старую лестницу, замираю. Она — как иссохшая жила, ведущая к арке под часами, чей безмолвный танец отсчитывает не время, а вечность. Стены вдоль лестницы вздымаются волнами, клокочут, словно уставший странник дышит под каменной кожей здания.
Последний год здесь все пронизано холодной обреченностью; кажется, жизнь кипит и пульсирует лишь в отведенные ей мгновения.
Блаженные, словно мотыльки, слетевшиеся на пламя, стекаются со всех концов мира, бьются и щебечут в мраморном фойе. Габриэль Моррис наверняка усмехнулся бы, видя, как спустя полтора столетия его творение все еще нетленно и окружено любопытными, пока еще, любопытными. Скоро их глаза потускнеют, а неординарность и талант, даже если они и были, сотрутся действительностью и неизбежностью. Но, придя сюда добровольно, они еще не совершили ошибку… пока не совершили. Пройти этот путь им помогут; все зависит от них самих. Быть неугодными или остаться блаженными…
«Кого… куда принимают?» — вопрос прозвучал не голосом, а мягким шелестом. Я обернулась. Тень отца Гамлета, сотканная из сомнений и забытых надежд, смотрит на меня, будто ждет ответа, который ей и так должен быть известен.
Меня словно окатывает ледяной водой. Хочу бежать, но стены тянут ко мне свои вспученные, зеленые щупальца, не давая вырваться. С трудом, на цыпочках, протискиваюсь среди блаженных, вперед — это единственный путь для меня. Словно воровка, крадусь вдоль зеркал, и они, вместо моего отражения, показывают лишь темный зеркальный коридор. Воланд скользит по нему, и эхо доносит до меня его слова: «Никогда и ничего не проси! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее тебя. Сами предложат и сами всё дадут!» Три года… три странных года моей жизни, эмоционально изуродованных, застиранных в моем сознании. И молитвы больше не шепчутся, и иконы ослепли… Воланд потянулся ко мне. Я отпрянула, но не испугалась. Прав, Воланд, так и есть. Бегу по лестнице… Поднимаю голову и едва не задыхаюсь. Масса — черная, густая, безликая — течет по коридору, заключенная в стальной горшок, прикрывающий еле различимые щеки. Причитая что-то невнятное, трясется, словно в лихорадке. Год, как безликая поселилась здесь, и раньше она была и раньше ползала тут, но ведь было не так… «Здравствуйте,» — шепчу я, словно безумная, этой черноте. В ответ — взмах маленькой, гротескно-черной ручки, неуклюже отделившейся от тела. Масса топит в себе остатки человечности и ускользает дальше, оставляя на полу маслянистые, черные разводы, которые сползаются в шлейф на каменном полу. Почему так грязно? Я никогда не задумывалась об этом, но очевидно, вымывать будут долго.
Бегу, ищу выход из этого печального Гранд Гиньоль, где старые, никому не нужные кинопленки доедают жирные крысы, вальяжно расположившиеся на третьем этаже. Пролетаю крысиное царство. Вдоль потолка тянутся черви проводов. Запнувшись обо что-то мягкое, я вижу… голову черной кошки с обрубленным хвостом. Она юлит под ногами, мурлыкая, как будто издеваясь. Неожиданно шипит, становится дугой и впивается когтями в мою лодыжку. Капля крови… И из забвения хлынули тени Подорванных — изуродованные, разорванные в клочья лица. Они тянут ко мне свои гниющие руки, заполняя коридор своими телами.

Спрыгнув вниз по лестнице, несусь во двор, почти не замечая улыбающиеся лица, заключенные за решетки. Они там — спасители, они спасают блаженных как могут… но выйти или что-то сделать не могут. Стараются отогнать от меня Подорванных, но тщетно… Вижу, что мне протягивают голубой зонт, быстро хватаю его, и я уже во дворе. На улице — старец, в белом саване и в туфлях с орлиными носами. Он протягивает мне руку, а его глаза зашиты грубыми белыми нитками, и не сразу понятно, что старец слеп. Вместо приветствия — пустота. Запихиваю ему в ладонь смятое письмо — скомканную боль и отчаяние. Затем открываю голубой зонт, и ветер, взревев, подхватывает меня.
Я взмываю, становлюсь частью ветра, а внизу, в зараженном мраке, остается вся эта какофония — ползающая по двору, ненасытная, но еще живая.
Ветер свободы и надежды обдает меня теплом, нежностью, смывая пепел кошмара. Мысли бьются в унисон: «Я выбралась из этого мира гниющих декораций. В другой… Наверное, лучше. И наверняка, чище… для меня.» И, возможно, истинное освобождение не в бегстве? Может быть, там, внизу, остались не только кошмары, но и ответы на вопросы, которые ветер уносит с собой. И когда-нибудь старец прозреет, чтобы взглянуть в лицо своим страхам и принять действительность целиком, со всеми тенями прошлого. А Воланд спросит старца: «Что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени?»