Мгновение длиною в жизнь (окончание)

Южно-Курильск встретил нас лаем и тявканьем собак и собачат всевозможных пород, размеров и расцветок. Собаки были повсюду. Они подкатывали нам под ноги, прыгали на грудь, цеплялись за штанины.
— Собачий остров, — пошутил я.
По пути Володя заглянул к капитану порта, отдал ему какие-то бумаги, и мы отправились в мэрию, где Володя долго, один на один, говорил с мэром. Потом позвал меня. Познакомились. Мэр, невысокий, плотный, начинающий лысеть мужчина, позвонил на заставу и попросил оказать нам немного внимания.
— Это мои друзья, — кричал он в трубку, — один -капитан, другой — писатель с Украины. Да, настоящий писатель. Он раньше на Сахалине жил, а потом уехал… Что?.. Лебкова? Сейчас спрошу.
Он обратился ко мне:
— Лебкова знаешь?
— Знаю, — сказал я, — это мой учитель. Мэр снова закричал в трубку:
— Знает, знает. Говорит, что он его учитель… ну хорошо, я сам их доставлю.
Он положил трубку и посмотрел на нас.
— У них машина занята, я сам вас отвезу. Поехали.
На мэровском «Джипе» мы быстро доехали до заставы. На КПП нас встретил старший лейтенант.
— Передаю из рук в руки, — сказал мэр. — Володя, когда вас забрать?
— Часа через три подъедешь. Хватит нам три часа? -спросил меня Володя, и, видя мое замешательство, бодро сказал:
— Хватит, на сегодня. Завтра опять приедем.
Мэр уехал, а мы прошли через всю заставу и оказались в ложбине, в которой находились два бассейна с холодной водой и четыре небольшие круглые ванны, выложенные плиткой. Над ваннами курился пар.
— Ну, что, — сказал Володя, — полечимся?..
Через три часа мэр забрал нас и отвез к причалам, где мы снова сели в катер и попрыгали к своему кораблю. Володя, поглядывая на небо, цокал языком.
— Двадцать лет хожу на Курилы, но чтобы в мае -отличная погода — такого еще не было. Обычно туман, дождь, а сегодня как в сказке. Для тебя, наверное, погода расстаралась?
Вечером, когда я стоял на палубе и смотрел на остров, я подумал: а не запечатлеть ли все это на бумаге? Чего ждать? Вот я, вот Кунашир. Тятя, вон, головой покачивает. А ну! Я спустился в каюту, достал тетрадь, ручку, и на следующий день, сидя у Володи, нараспев декламировал:

Обветшалые бараки,
заунывный запах гнили.
Беспризорные собаки
грязнорыжие от пыли.
Пирсы, кнехты и канаты
да плашкоутов жужжанье,
кунаширские фанаты
за чертою возмужанья.
Россыпь колотой щебенки –
некое дорог подобье –
да беззубые бабенки
шлют улыбки исподлобья.
Лестница по крутояру
отведет ко всем аллахам,
дальше путь по тротуарам,
по давно изгнившим плахам.
Слева море, справа море
с горькослезною водою;
слева горе, справа горе
с общерусскою бедою.
И еще при всем при этом,
всем живущим укоризна,
красный флаг над райсоветом
атавизм социализма.
Проросло сомнений семя,
и становится понятно:
здесь остановилось время
и, видать, пошло обратно.
И на все на это глядя,
сам опутанный тоскою
патриарх курильский — Тятя –
знай, качает головою…

Утро. Солнце. Воскресенье.
Намерения благие.
Не осталось и сомненья
от вчерашней ностальгии.
Ни речей, ни мыслей глупых;
то же море, те же сопки,
и у тех же, у беззубых,
привлекательные попки.
Ну, а я за всю Расею,
в скромном званье пассажира,
неприкаянно глазею
на красоты Кунашира.
Благодарствуем погоде
(Это редкость даже летом),
и уже не лишний вроде
красный флаг над райсоветом.
И в ответ мне, слов не тратя,
поздоровался со мною
патриарх курильский — Тятя –
мудробелой головою…

Володя внимательно выслушал, посмотрел мне в глаза и негромко произнес:
— Похвалы от меня не жди. Я же не поэт, я не могу дать правильную оценку, определить достоинство стихотворения, но сказать, что оно мне не понравилось — тоже не могу. Что-то в нем есть. Я много лет хожу на Курилы, но только сейчас увидел то, о чем ты рассказываешь. Вот это, наверное, и служит доказательством того, что ты написал хорошее стихотворение. Ты не обиделся?
— Я? Но, Володя, мне грех обижаться. Ведь ты, сам того не зная, дал высокую оценку этим строчкам.
Володя всплеснул руками.
— Интересно ты говоришь: строчки, строчки. Эдак можно и в казенщину вхлюпаться. Не строчки это, старина, а жизнь, которую ты сумел разглядеть.
— Да Бог с тобой, Володя, — смущенно сказал я. — Для меня — строчки, для тебя что-то другое. Не в этом дело.
— А в чем?
— А в том, что я очень хочу вернуться.
— Ну так решайся, — повеселел Володя, — работу я тебе найду, возьму к себе. У тебя какая специальность?
— Электромеханик.
— Уже хорошо, можно взять электриком.
— Спасибо, Володя. Это диплом у меня электромеханика, а не я. Я — писатель. Тебе писатель нужен?
— А ну тебя, — отмахнулся Володя, — я серьезно, а ты… Давай-ка лучше, расставляй шахматы…
Вот так и пролетели десять дней, чередовавшихся посещением источников, мэрии, где Володя с мэром играли в теннис, шахматами да бесконечными разговорами о том, о сем. Словно предчувствуя, что видимся в последний раз, мы лихорадочно отыскивали в уголках памяти общие мгновенья нашей прошлой жизни, вытягивали их, как бадью из колодца, чтобы снова пережить так рано бросившую нас юность; вспомнить тех, кого уже навсегда нет с нами.
Я снова попытался что-то написать, но ничего не получалось. У меня не выходило из головы то, что ученые называли «обманом зрения». «Нет, милые люди. Это вы творите коллективный обман. Или вам стыдно признаться в своей беспомощности, или это большая государственная тайна? Несомненно — это подводная лодка, но выполняющая некое секретное задание! Вот и вся тайна, дорогие ученые товарищи. И не надо людям пудрить мозги!..»
Вечером следующего дня мы снялись с якоря и взяли курс на Сахалин. Погода резко испортилась. Кунашир вместе с Тятей скрылся за толстой пеленой тумана. Часа через два поднялся сильный ветер, а с наступлением темноты налетела гроза. Молнии плясали вокруг корабля, норовя впиться в палубу. Море вокруг кипело. Началась боковая качка. При каждом крене волны захлестывали палубу. Я поспешил в каюту, и в это время прямо передо мной встал гигантский столб огня…
Очнулся я в каюте. Судно сильно раскачивало. Возле моей койки стоял Володя и судовой врач. Я попытался приподняться, но врач предостерегающе поднял руку.
— Нет, нет. Вам нельзя вставать. До утра побудьте в постели. Я пойду, Владимир Митрофанович. Если что случится — я буду у себя.
— Хорошо, — сказал Володя, — а таблетки ему или порошки какие, потребуются?
— Я думаю, что нет. Ушиб пройдет, а противовоспалительный укол я ему уже сделал.
Врач ушел, а Володя присел рядышком.
— Который час? — спросил я.
— Скоро десять.
— Сколько же я здесь лежу?
— Два часа. Я видел как ты падал, но не успел подскочить.
— Извини, Володя, но я не виноват. Понимаешь так блеснуло в глазах, что я потерял сознание.
— Голова болит?
— Нет.
— У тебя шишка на затылке. Ударился об палубу.
Я ощупал голову. Действительно, на затылке была небольшая шишка.
— И как меня угораздило? А лицо не пострадало? Может, подпалило молнией?
— Лицо в порядке. Ну ты давай, отдыхай. Я пойду, а то шторм разгулялся. Буду на мостике. Понадоблюсь если — позвони. Вот телефон, а номер знаешь.
Качка усиливалась. Я встал. Подошел к иллюминатору. Ничего не увидел, кроме своего отражения. По столу каталась шариковая ручка. Я накрыл ее каким-то журналом и снова лег. Попробовал читать, но почувствовал резь в глазах. Отложил книжку и выключил свет. Ровно гудела машина. Подрагивали переборки. В каюте было тепло и уютно. Я лежал и думал о своем. А о том, что произошло дальше, не хочу и вспоминать. А тем более рассказывать кому-либо. Может, когда-то я напишу об этом рассказ или повесть. Может быть, но пока лучше попридержу язык. Для таких ужасов человечество еще не готово…
Быстро, ласточкой пролетела неделя моего добровольного затворничества. Основная часть очерка была написана, оставалось дописать пару глав, но я решил не торопиться.
Никуда они не убегут — эти главы, — еще обратная дорога предстоит. Да и в Красноярске остановку сделаю — тоже впечатления. Я вырешил последний день посвятить себе, а завтра перебраться в Холмск.
Весь день я бродил по лугам и рощам. Забрел к морю и целый час ходил босиком по песчаному берегу. Прибой хватал за ноги, стараясь затащить на глубину. За мной тянулась неровная, замываемая накатом, цепочка одиноких следов…

Туман прибрежный свеж и легок,
и под ногой шуршит песок.
И контуром озябших сопок
уже рисуется Восток.

Привычны шум бумкомбината
и порта яркие огни,
а я скитаюсь виновато,
разыскивая наши дни.

Боже мой, как давно написаны эти строчки, но живут в памяти, хранятся, словно старые калоши в чулане…

На берегу светло от чаек,
наш город в дымке голубой,
а нас с тобой волна качает
и увлекает за собой.
То отдалит, то снова сблизит,
то за тобой погонит вплавь,
а наверху, в бездонной выси,
разлуки нашей зреет явь.

Я вспомнил, как в 1982 году охотился в этих местах…
Осенний сезон охоты уже заканчивался. Кое-где в небе уже слышались голоса сытых птиц, открывающих новый перелет на далекую зимовку. Дни стояли теплые, вялые. Я, лежа на подстилке из пихтовых лап, с грустью поглядывал на свой шалашик, служивший мне укрытием от непогоды. В груди зрела истома. Я уже совсем было решил подремать, как вдруг заслышал чьи-то размеренные шаги. Немного погодя, из-за холма показался молодой человек, почти юноша.
— Вечер добрый, — поздоровался он со мной.
— Здравствуй, дорогой, здравствуй, — ответствовал я. После десятидневки, проведенной в относительном одиночестве, хотелось говорить, и я пригласил гостя к шалашу.
Он был без ружья, в ботинках, плаще и новой шляпе. Лицо его пересекал шрам, полученный, видимо, совсем недавно. Выразительно поблескивали два золотых зуба. Он охотно примостился рядом и пристально посмотрел мне в глаза.
— Шурой меня зовут, — сказал он, — Александром. — Я тоже назвал себя и предложил перекусить, чем Бог послал.
За едой он сообщил, что приехал с товарищем на машине. Товарищ ушел с ружьем побродить, а он так – для души, — ходил по перелескам, — и вот набрел на меня.
Его неторопливая речь нравилась мне. Я уже подготовил уйму вопросов, но Александр тяжело вздохнув, сам предложил выслушать его и не удивляться внезапному откровению.
-Я должен выговориться, — сказал он, делая ударение на слове «выговориться», и стал рассказывать: — Я молод — но я уже много поездил, много повидал…
Он замолчал и вдруг выпалил:
— Вы знаете, что такое любовь?
-Да, конечно, — ответил я несколько высокопарно.
— Вот и ко мне пришла любовь, — грустно сказал Александр, — но я поэт, и в этом моя беда. Судьба испытывает нас, а точнее пытает с изощренностью, никак не подобающей Ее Величеству.
Казалось бы, все просто: встретились Он и Она, объяснились, наметили общую цель, тут бы и быть приволью душе и разуму, но… я писал этой девушке стихи, я пел ей песни, я говорил ей «Вы»… Она щебетала как птичка, и мне нравилось это; Она миллион раз повторяла, что любит меня — я верил ей; Она твердила, что мы будем вместе…
Мне начало казаться, что случай происшедший с ним, не совсем банален, и не ошибся.
— Она предала меня! — Фальцет Александра заставил меня вздрогнуть.
— Должна была приехать ее мама. Мы ждали этого. Я мысленно представлял встречу с человеком, которому я обязан своим счастьем. Я представлял, как назову ее Мамой… Она приехала. Едва увидев ее я подумал, что с этой женщиной пришла беда. И беда пришла. Алевтине Егоровне я сразу не понравился.
— Только поэтов у нас не было!
Я попробовал отшутиться, но Алевтина Егоровна, не дослушав, надменно посмотрела на меня.
— Ваш удел писать стишки, а в остальном вы все профаны. Не вздумайте мне перечить!..
Перечить я, конечно, не стал.
Через два дня состоялся «крупный» разговор. Собственно это был не разговор, а покорное выслушивание мною истеричного повизгивания Алевтины Егоровны.
— Прощелыга! — кричала она, брызжа слюной словно загнанная лошадь, — тебе в пивбаре кружки мыть, а не ухаживать за моей дочерью. Ты подумал, кто ты и кто она? Ты — голь перекатная, а она — дочь бывшего ответственного работника. Что ты ей сможешь дать? Ты с нею собирался жить, что ж ты ни картошки не запас, ни капусты? В общем, чтобы духу твоего в моем доме не было!..
— Ну, а дочь? — вставил я, — она-то, что?
— Она осталась равнодушной ко всему, что произошло. Это равнодушие меня и сразило. Я никогда не пил, а тут выпил… пьяный шел по дороге и меня сбила машина, вот отметина, — Александр потрогал шрам.
— А что с шофером?
— Я сумел доказать его невиновность.
Александр поднялся, поблагодарил за хлеб-соль, за участие к его рассказу и, попрощавшись, размеренным шагом скрылся за холмом.
Вечерело. Я сложил ружье, собрал рюкзак и поплелся к железнодорожной станции. Из головы не выходили слова Александра о равнодушии незнакомой мне девушки, к которой я уже питал отчуждение и которая, может быть, в недалеком будущем, также будет требовать от зятя, в компенсацию за внучку бывшего ответственного работника, мешок картошки и бочку капусты…
… Возвращаюсь на дачу, развожу костер, грею чай и думаю о том, что же будет завтра?
А «завтра» на трех машинах нагрянули мои друзья: Коля Афанасьев, Володя Пьянов, Толя Куликов, Витя Степук, Жора Шерепченко. С ними мой младший брат — Володя. Друзья пристыдили меня за то, что я спрятался от них, а, узнав, что я написал книгу, и на той неделе собираюсь уезжать, — обиделись было, но потом, выдав мне коллективную индульгенцию, быстро перестроили эту встречу на проводы.
Друзья понимали, что времени у меня мало, и написание книги в столь сжатые сроки возможно лишь при полном невмешательстве кого бы то ни было.
Гости шутили, балагурили, готовили уху, приставали с расспросами, а я вспоминал прошлые годы своей жизни на Сахалине: холостяцкий быт, первые робкие попытки вхождения в литературу…

Друзья нагрянут как всегда нежданно,
заполнят просторную избу
и закричат гортанно-окаянно:
— А ну, Серега, затевай гульбу.
А вся гульба-то — баня да ушица,
Да песни под гитару у костра,
и я целую озорные лица — нетронутые кладези добра.
Друзья мои, набеги ваши редки,
да и они даются нелегко.
Я понимаю — служба, теща, детки…
к тому ж и я забрался далеко.
Но жажду вас, гурьбой, без приглашенья,
ведь для меня все ваши «вояжи»
приобретают новое значенье
в моей неописуемой глуши.
Я жажду вашей дружбы настоящей,
без всяческой корысти и вина.
Так пусть набеги ваши будут чаще,
ведь вы оттуда, где живет Она…
Готова баня, пол в еловых ветках,
доходит в медном котелке уха.
А над тайгою ржанье сеголетка,
и на душе ни одного греха.

После ухи и чаю немного поговорили о жизни. Я поделился планами на будущее: о том, что нужно издавать роман «Агент советского гестапо», что нужно дописать и тоже издавать отдельной книгой вот этот очерк, а самое главное — это подготовка к выборам в Верховный Совет, ведь на мне, как на помощнике народного депутата Украины, лежит немалая часть груза предвыборной суеты. И я, конечно, в первую очередь, буду заниматься этими вопросами.
Друзья еще немного поболтали и уехали в город, к своим проблемам, а я остался, чтобы навести порядок в моем скромном жилище, собрать постель и ждать Олега Тимченко, который должен был забрать меня поздно вечером.
Приготовившись к отъезду, я решил еще раз пройтись по окрестностям дачи. Песчаной тропинкой выхожу из леска и вижу, как навстречу мне идет не очень высокий, совершенно лысый, с носом-картошкой на глуповатом лице, мужчина. Завидев меня, кинулся было в кусты, но потом передумал, вернулся на тропинку, и, не доходя до меня шагов десять, крикнул:
— Сколько время?! — и, не дождавшись, когда я отвечу, сел на песок, откинулся на руки.
— Ну что ты будешь делать? — громко заговорил он, -куда я — туда и они. Ходят за мной, ходят.
— Кто ходит? — удивился я.
— Да кто ж, они — любовники.
— Чьи любовники?
— Моей жены.
Он посмотрел по сторонам и продолжал:
— Спать ложимся вместе, а ночью она уходит на пол, к любовнику. Всю ночь с ним е… я, а утром опять ко мне, на кровать. А ведь мне говорили соседи, что она проститутка, и почему я не поверил?
Он как-то странно посмотрел на меня и попросил хлеба.
-Ну, пошли, — сказал я с некоторой опаской, — немного ухи осталось, покормлю.
Я накормил «Робинзона» остатками нашего обеда. Поев, он пошарил по карманам, вытащил пожелтевший окурок, прикурил от костра, блаженно закатил глаза и, как бы продолжая думать о чем-то своем, снова разговорился:
— Я и начальнику милиции говорил, что знаю кто убил жену, и место могу показать, где она закопана, а он ничего не хочет слышать, а врач говорит, что я все выдумал, и не хочет меня выписывать.
И тут только до меня дошло, что этот «Робинзон» псих. Тут недалеко, в Костроме, — психлечебница. Видимо, он оттуда и утек.
— Ты куда идешь? — ласково спросил я.
-Да так, гуляю, а вообще-то иду в Холмск.
Он снова понес ахинею, но я уже строго сказал ему:
— Вот что, дорогой. Я скоро уеду, а ты можешь пожить на даче. Но что бы не хулиганил. И спичками не баловался.
Про себя я подумал, что он все равно будет тут ошиваться. Если прогнать — возьмет и спалит дачу. С дурака какой спрос?
— Ты понял? Спичками не баловаться!
Он закивал и тут же принялся подкладывать в костер припасенные мною дрова.
— Ну уж нет, — решительно остановил я его, — зачем тебе огонь? Не холодно же. Завтра сделаешь себе костер, а сейчас, на ночь глядя, не нужно. А еще лучше, иди погуляй, а когда я уеду — придешь, переночуешь. Понял?
Он ушел в лес, а я загасил костер, залил головешки водой и облегченно вздохнул. Ведь если он и спалит дачу, то не сегодня и без меня.
Приехал Олег. Мы загрузились, посидели еще немного. Я рассказал ему о «Робинзоне».
— Правильно сделал, — сказал Олег, — а то эти психи обидчивые очень, а так, все-таки, спокойнее на душе. Ну что, Петрович, поедем?
Я бросил прощальный взгляд на избушку, приютившую меня, на потухшее кострище, и от мысли, что скоро, очень скоро я уеду, и быть может навсегда, чуть было не заплакал…
Олег, видя и понимая мое состояние, всю дорогу помалкивал, и лишь когда поставили микроавтобус в гараж, предложил выпить водки, но я отказался.
— А я ведь тебе сюрприз подготовил,- загадочно улыбнулся Олег, — мы сейчас идем в баню.
— В женскую? — рассмеялся я.
— Почему в женскую?
— Да ведь ты сказал — сюрприз.
— Нет, ну что ты, Петрович, я серьезно. Мы сейчас идем в сауну ФСБ.
— Да, — опять рассмеялся я, — уж где-где, а в контрразведке я еще не парился.
Олег лукаво подмигнул:
— А там — сюрприз.
— Ну что ж, — согласился я, — идем.
Как Олег и обещал, сюрприз в бане был. И не один, а сразу четыре. В парилке, на полке, сидело трое бородатых мужчин с нательными крестиками, а четвертый, тоже бородатый, тоже с крестиком, лежал на среднем полке и, покачивая большим животом, пел, окая:

«Благослови на дальний путь...»

— Святые отцы, — сказал Олег, — вот вам и Петрович. Знакомьтесь.
Удивлению моему не было конца. Четыре попа, и все сразу в сауне ФСБ. Да не сон ли это?
Понемногу разговорились. Оказывается, у них тесная, справедливая и давнишняя дружба с «рыцарями плаща и кинжала», и ничего удивительного нет, поскольку многие офицеры ФСБ являются их прихожанами.
Вот уж истинно, пути Господни неисповедимы.
Выходим в предбанник. Я уже осмелел и, видя как грустно сидят на лавочке святые отцы, пытаюсь шутить:
— Эх, прихожаночку бы, а?
Трое весело скалят зубы, а четвертый, окающий певец, — отец Владимир, тычет на меня святым перстом:
— Во грехе живешь, сын мой, — и сам смеется. Появилась водка, пиво. Чокаясь с попами, спрашиваю об отпущении грехов. Отец Владимир поворачивается ко мне спиной, заводит руку, делает ладошку «лодочкой» и нараспев:
— Можно, сын мой. Давай, давай, давай и не жалей. Тут уж смеемся все.
Рассказываю анекдот, как поп советует шоферу, у которого не заводится машина, обратиться за помощью к Богу. Попы хохочут от души, а громче всех самый молодой — отец Варнава. Ему где-то около тридцати лет, но черная курчавая борода немного старит его…
Расходимся поздно, а наутро едем с Виктором Степуком снимать его видеокамерой холмские пейзажи. Я все-таки решился сделать документальный видеофильм.
После съемок, уже вечером, звоню Пьянову.
— Ты где, Серега? — почти кричит в трубку Володя. — В Холмске?
— Да.
— Так приходи скорее, поужинаем.
Иду к нему. Алена уже дома. За ужином хозяева предлагают мне пожить оставшееся, время у них. Соглашаюсь с удовольствием.
Звоню Тимченко. Прошу помочь с посадкой на паром. Договариваемся встретиться на Дне города.
Утром звоню Афанасьеву. Он — директор Гостевого дома пароходства. Оказывается, гость города, композитор Игорь Николаев, уже приехал и готовится к вечернему концерту. Еду в Гостевой дом. По внутреннему телефону звоню Игорю в люкс, прошу принять меня. Получаю приглашение и поднимаюсь на второй этаж. Игорь встречает меня на пороге в банном халате — он только что принял ванну. Извиняется.
Знакомимся. Оказывается, мы с ним жили (давно, правда) почти рядом. Он — на Пионерской, а я — на Комсомольской, но до сего момента мы не встречались. Я старше его лет на десять. В свое время я с его отцом — писателем Юрием Николаевым — встречался. Даже выступали вместе. В 1980 году Юра умер.
В моем архиве есть стихотворение, написанное рукой Юрия Николаева. Его-то я и хочу отдать Игорю. Договариваемся, что я перешлю это стихотворение в Москву. Расстаемся до вечера.
Вечером вместе с Володей и Аленой идем на стадион, где уже слышна музыка. Встречаем Олега Тимченко с женой. Он говорит, что вопрос с паромом решен, и послезавтра я могу отплыть в Ванино.
Отыскиваем свободные места на трибунах, устраиваемся. Начинается концерт. Игорь что-то говорит в микрофон, но ничего нельзя разобрать. Потом начинает петь, и тоже ни одного слова не могу понять.
— Ладно, — говорю Пьяновым, — у меня есть его записи, дома послушаю.
Я ухожу. На площади встречаю Жору Шерепченкова. Он на машине.
— Ты сильно занят? — спрашиваю его.
-Нет.
— Ну, тогда повози меня по городу. Послезавтра уезжаю. Мы до поз дна ездим по Холмску, беседуем. Вспоминаем его брата, а моего друга Толю Шерепченкова…

А потом был салют.
Сахалинское небо играло красками Северного сияния; мои земляки пели, танцевали, веселились, а в мою душу закрадывалась новая разлука и новая человеческая осень, которая уже прошлась по близлежащим сопкам, и которая в любое мгновение готова хлынуть по крутым склонам прямо в человеческие сердца…
В день моего отъезда, когда Пьянов вез меня на паром, встретили отца Варнаву. Я вылез из машины, поздоровался.
— Святой отец, — говорю ему, — благослови на дальний путь.
Варнава осеняет меня крестным знамением и с улыбкой говорит:
— Храни тебя Господь, — Потом доверительно сообщает, что идет получать водительские права. Тут уж я не выдерживаю, громко смеюсь и, копируя Варнаву, осеняю его крестным знамением:
— Храни тебя Господь.
Расстаемся друзьями. Варнава обещает по пути в Москву или из Москвы заехать ко мне. Пьянов довез меня до парома и, наговорив кучу слов, обнял меня и уехал. А я поднялся на борт, прошел в каюту и принялся записывать впечатления последних дней.
Дали сигнал к отходу. Паром медленно, как бы нехотя отошел от причальной стенки, и мой город стал отдаляться от меня, протягивая, как руки, два своих пирса…
Выдержав пять суток новых всевозможных дорожных передряг, делаю передышку в Красноярске. Остановился у старого моего друга — Юры Штумфа. Молоденькими мальчишками уходили мы с ним служить в Армию. Служили в разных местах, но после службы, на короткое время встретились в Мостовском. Юра приехал на пару дней, навестить мать и брата с сестрами. Вышел покурить на улицу, видит — идет навстречу красивая девчонка, несет ведра с водой.
— Ты кто? — спрашивает Юра.
— Алена, — отвечает красавица.
— Пойдешь за меня замуж?
Ни на мгновенье не задержалась Алена с ответом. Почти четверть века прошло с той встречи, но тем же светом светятся их глаза, когда речь заходит о ТОМ ВРЕМЕНИ.
Максим и Маринка — прекрасные дети, достойная награда родителям за верность той минуте, что в народе зовется любовью с первого взгляда…
Узнав, что я хочу навестить своих родных, Юра вызвался мне помочь. Договорился с машиной, и уже утром следующего дня повез меня в нашу юность. По пути делаем остановку у шашлычной. Подкрепились и дальше. Я попросил заехать в Михайловку, к дочери. В этом году ее сын, а мой внук Сережка идет в первый класс. Едем. Вспоминаем наше жите-бытье. Юра просит рассказать стихотворение о проводах в Армию. Рассказываю по памяти:

Как-то раз спросил меня по дружбе
друг мой, по обычному грубя: —
Отчего же об армейской службе
нет стихотворений у тебя
Может, с памятью случилось что-то,
может быть, сломалось что-то в ней?
Эти подневольные два года
каждый помнит до скончанья дней…
Мне не нужно долгосрочной визы,
я до самых старческих седин
буду помнить этот майский призыв,
майский призыв — 71.
Помню я гармошки переливы,
как гармонь ходила по рукам.
Как беременные бочки с пивом
не давали воли каблукам.
До утра не гасли окна в клубе,
а на утро все призывники,
пряча исцелованные губы,
кашляли себе в воротники.
И невесты с горькою тоскою
не скрывали ошалелых слез.
И молилось наше Мостовское,
чтобы нам вернуться довелось.
Помню, как на буераках горбясь,
под конец прощальной суеты
подкатил приземистый автобус
и увез нас из Большой Мурты.

Помню, как дурачились и пели,
по-хмельному раздирая рот.
Как на нас прохожие глядели,
счастья нам желая наперед.
Как на красноярской пересылке ждали «покупателей» своих,
помню, как свербила боль в затылке,
от бутылки водки на двоих.
А наутро, кое-как построясь,
под щелчки майорского хлыста,
ни о чем уже не беспокоясь,
заняли плацкартные места.
Целовали женщины иконы,
и через завал прощальных слов
с неохотой тронулись вагоны,
увозя вчерашних пацанов.
И возвратную тая надежду,
все и вся беззлобно матеря,
мы пластали на себе одежду
под фальцетный крик офицерья.
И шипели тормозные краны,
и летали сны на сквозняках,
И ночные выклики охраны
висли, как мандаты, на штыках
Снова утром мучила изжога,
каждый был загадочен и тих,
и бежала дальняя дорога
впереди попутчиков своих.
Справив панихиду по гражданке,
высмотрев базарные ряды,
мы снаскоку брали полустанки
с полной конфискацией еды.
И мочась на туалетный кафель,
мы плелись, объяты мухотой.
Сумму знаний школьных географий
подтверждая каждою верстой…
Что до службы — службу правил честно.
Не тонул и не горел в огне.
Только это все не интересно.
Это пусть останется при мне.
Ну скажи, кому какое дело,
как я в карауле службу нес,
как мое полуживое тело
выдышал из снега чей-то пес?
Не замерз — не велика и жалость,
Ну кому я нужен был в «верхах»,
коль страна давно уже нуждалась
в мраморе и цинковых гробах?..
А тот пес большим был и лохматым,
и пусть было не видать ни зги, — видел я: он плакал над солдатом,
вмерзшим в собственные сапоги.
Но не это главное, не это.
Разве можно втаскивать в стихи
эти очень личные сюжеты,
если к нам читатели глухи?
Ну да ладно. Хочешь, слушай дальше:
вышел срок, вернулся я домой,
и засосан был болотом фальши
целиком с хмельною головой.
Я почти не выбывал из пьянок,
прожигая жизненный запас.
И постели сельских куртизанок
заменяли мне иконостас.
В роще ли, в лугах, в чердачном сене,
на исходе всех солдатских сил,
я искал противовес измене,
и никак его не находил.
А ведь был же выход идеальный:
плюнуть, растереть — и все дела.
Если бы в тот вечер провожальный,
не была бы ночка так тепла.
Если бы тот месяц любопытный
не загнал нас в прошлогодний стог,
может быть, и не было б так стыдно
на раздумье дембельских дорог.
Если б я не получал тех писем,
с многоточьем через две строки, — я бы не был от нее зависим,
я бы не просил ее руки.
И тогда бы не было отказа,
не было б причины унывать.
А теперь отказ тот, как проказа –
впору колокольчик надевать…
Двадцать лет прошло, но так же гложет
первая любовь, к себе маня.
Ну, теперь понятно, отчего же
нет стихов армейских у меня?

Юра долго молчит, потом хлопает меня по плечу.
— Молодец, Петрович! Хоть один из всех нас в люди вышел. Писатель. Кто мог подумать, что в Мостовском что-то хорошее заведется?
— Не прибедняйся, — говорю в ответ, — ты тоже неплохую карьеру сделал. Зам. начальника цеха по транспорту. Да еще на таком гиганте, как «Сибтяжмаш».
— Так давай за это и выпьем, — предлагает Юра. — Будешь?
Ну, как отказаться?
В Михайловке встретился с дочкой и внуком. Они уже собирались уезжать от бабушки в Большую Мурту. Договорились, что как только у меня появится возможность — заберу их к себе. На том и расстались. В Мостовском, у дяди своего Лабутина Александра, попарился в сибирской бане, а утром нашел двоюродного брата Генку. Вот кто был безудержно рад моему приезду. Разговорам, воспоминаниям, казалось, не будет конца… Генка сейчас живет и работает в Красноярске, и сегодня должен уезжать. Мы решили ехать вместе, и после обеда выехали, а на следующие утро я поехал на вокзал и взял билет до Харькова. С меня, как с иностранца, взяли «куш». Заплатил за билет на двадцать процентов больше, нежели «свой».
Прямо с вокзала заехал в Красноярское отделение Союза писателей России, к ответственному секретарю Волокишину Николаю Ивановичу, с которым еще в феврале разговаривал по телефону.
Николай Иванович подтверждает свое участие в предстоящем совещании, и даже берет на себя решение финансовых вопросов, тем самым освобождая меня от необходимости встречаться с мэром Красноярска. Таким образом, последний вопрос моего командировочного задания решен. Теперь уже на месте буду заниматься подготовкой к проведению писательского форума. Но дома решать вопросы легче, да и друзья помогут. С чувством выполненного долга хожу по улицам Красноярска, любуюсь Енисеем, пытаюсь что-либо сочинить на скорую руку, но ничего не получается. Слишком много впечатлений. Пусть отлежатся, когда-нибудь понадобятся. У меня довольно часто так бывает при поэтическом застое. Тогда я собираю всю волю в кулак, обкладываюсь многочисленными записными книжечками и пытаюсь писать прозу. Таким манером был написан роман «Агент советского гестапо» и несколько рассказов о Сахалине и Сибири, не считая небольших статей для местной прессы…
Вернулся к Юре. Пообедали и вышли прогуляться. Возле дома встретили его соседку Анну Викторовну с видеокамерой. Юра попросил снять нас. Я пояснил, что у меня есть кассета с холмскими записями, и будет неплохо иметь красноярские виды. Анна Викторовна снимает нас, потом спохватывается:
-А вы откуда?
-Из Киева.
— В гости к Юре?
— И к Юре, и к своим родным.
— А когда обратно?
— Завтра.
— Ой, а как переписать съемку? Знаете что, давайте прямо сейчас и перепишем.
Мы идем к ней домой, и пока идет перезапись, Анна Викторовна предлагает послушать ее знакомого — Евгения Лукьянова.
Звучит песня на стихи Н. Заболоцкого «Очарованна, околдованна».
— Прекрасный голос, — говорю я, — кто он?
— Хотите, познакомлю?
Анна Викторовна звонит по телефону, договаривается о встрече.
— Завтра утром едем, — объявляет она.
Утром едем на правый берег Енисея, к Лукьяновым. Жене и Вике. Оба — певцы.
— Дима Хворостовский сказал, что они будущая гордость России,- шепчет мне на ухо Анна Викторовна.
А будущая гордость России — Женя — берет гитару и на украинском языке исполняет песню «Ніч яка місячна».
— Женя, — говорю я восхищенно, — а почему бы тебе не попробовать постажироваться на Украине? Есть один прекрасный человек, народный депутат Дмитрий Петрович Степанюк. Я попробую с ним поговорить. Думаю, он не откажет в этом. Было бы неплохо, если б вы с Викой пожили недели две в Кривом Роге. Я бы вас познакомил с композитором Михаилом Бендиковым и с его женой Светой, — она преподаватель на муз. факультете пединститута. Они бы с удовольствием с вами поработали.
— Да,- говорит Женя,-было бы хорошо.
— Ну, тогда я беру этот вопрос на себя. О'кей?

Ближе к вечеру к Юре заехал Генка, и мы отправляемся на вокзал. В ожидании поезда зашли в привокзальное кафе и немного «расслабились».
— Когда приедешь снова? — спрашивает Юра.
— А может ты ко мне?
— Юра задумчиво смотрит на меня, вздыхает:
— Я бы с удовольствием, но как?
Идем на перрон. Поезд уже там. Находим вагон, прощаемся. Накрапывает дождь. Какое совпадение! Уезжал из Киева — тоже был дождь. Говорят, на счастливую дорогу.
Захожу в вагон, сажусь у окна. Юра с братом не уходят. Стоят грустные. Связующие звенья моей юности. И я вижу, как на постаревших лицах их разглаживаются морщины, а во взглядах столько задора и пыла, что я сам чувствую, как начинает молодеть мое лицо.

Мне недавно лебеди кричали
Со своей высокой высоты: —
Русская печаль не от печали,
Русская печаль от доброты!

И застыл я в нежном оторопье,
Чуя перемены впереди…
И моей печали белой хлопья
Добротой растаяли в груди.

Объявляют отправление. Юра с Генкой машут, что-то кричат и медленно отъезжают в сторону. Все. Вперед на Москву, на Харьков, на Кривой Рог, а попросту — домой, чтобы еще раз пережить, осмыслить это короткое мгновение встречи с Родиной.

Мгновение длиною в жизнь…