Там, где кончается карта

I. Вагон № 7

Поезд дёрнулся почти незаметно.
Только когда за окном поплыли серые столбы и ржавый забор депо, Андрей почувствовал, как внутри что‑то провалилось: поехали. Обратно не спрыгнешь.

В билете значилось: Вагон 7. Место 22.
Чётные цифры почему‑то успокаивали. Хотя он понимал: сейчас вообще ничего от цифр не зависит.

На верхней полке кто‑то пошевелился, скрипнули планки.

— Ты откуда сам‑то, Серж? — лениво бросили сверху.

— Не Серж я, — Андрей поднял глаза. — Только прибыли. Андреем зови.

Парень наверху перегнулся через край. Лет двадцать пять, плечистый, коротко стриженный. На лбу — светлая полоса от фуражки.

— Фамилия? — уточнил он.

— Сазонов.

Парень кивнул, будто поставил у себя в голове галочку:

— Ну всё. Будешь «Сазон». Тут долго не мудрят.
Протянул руку:
— Я — «Швед». Хотя сам из‑под Рязани.

— Чего ж «Швед»‑то? — не удержался Андрей.

Тот хмыкнул:

— В учебке в первый день на мороз выскочил без шапки. Уши красные, нос красный. Один пидор сказал: «Ты чё, как швед на лыжах, без шапки?» — ну и всё. Прилипло. Лучше, чем «Кабан» или «Шнурок».

Он спрыгнул вниз, сел напротив, запихнул сумку под сиденье.

— Нижний? — кивнул на его полку. — Контракт?

— Контракт.

— Добровольно, что ли? — не то с уважением, не то с недоверием.

Андрей чуть повёл плечом.
«Добровольно» — слово, в которое не влезали ни ипотека, ни мамина аптечная стопка, ни тупое чувство, что жизнь проходит мимо.

— Кому‑то ж надо, — выдал он уклончиво.

«Швед» кивнул, как будто этого было достаточно.

— Я уже второй заход, — сказал он тише. — Первый раз мобилизовали. Отходил, домой вернулся, полгода в потолок смотрел, пацанов хоронили… и обратно. Там свои.
Криво усмехнулся:
— Тут — дом, гараж, «пятёрочка». Там — по крайней мере понятно, на хрена утром встаёшь.

Слово «понятно» Андрей внутренне оттолкнул. Хотелось ляпнуть: там как раз ни хрена не понятно. Но промолчал.

По проходу прошла проводница, пахнущая дешёвыми духами и подгоревшим сахаром. Проверила билеты, предложила чай.
«Швед» достал жестяную коробку.

— Мать напекла, — пояснил. — Печенье будешь? Пока к нормальной еде не отвыкли.

В этот момент он казался просто домашним сыном, а не «бывалым».

В вагоне пахло железом, курицей из судков и чем‑то нервным, как будто этой нервозностью протёрли поручни.

***

До 2022‑го война для Андрея была чем‑то со старых фотографий.

Оба деда воевали.
Один лёг под Кёнигсбергом, второй вернулся с Курска и всю жизнь почти молчал.

— Не трогай, — шептала мать, когда он в детстве лез с вопросами. — У него там своё кино.

Потом в телевизоре появилась аббревиатура «СВО». Стрелочки по карте, уверенный голос: «обстановка контролируемая», «противник несёт потери».

Андрей мотался между такси, складом и стройкой, считал свои долги, слушал сводки как прогноз погоды: где‑то там что‑то происходит, а у него смена.

Потом его уволили с завода.
Ипотека подросла. Мать слегла с инсультом. В аптеке переклеили ценники так, будто продают не таблетки, а золото.

Ночью в мессенджер прилетело от знакомого с двора, Игоря:

«Сань, сейчас по контракту норм платят. Ипотеку прикроешь, мать подлечишь. Ты без семьи — тебе самое то. Хочешь, дам номер военкома?»

«Без семьи» — как будто мать не считается.

На столе лежали квитанции, мамина выписка, остатки зарплаты, старый калькулятор.
Поверх всего — вязкое ощущение, что он живёт чужую, проходную жизнь: без него всё будет почти так же.

Если ждать повестку — всё равно придёт. Только уже без вариантов. А так хоть сам решишь, как и куда, — крутилось в голове.

Утром он набрал номер пункта отбора.

— Пункт отбора на военную службу, здравствуйте.

— Здравствуйте. Хотел бы узнать про контракт.

***

В военкомате пахло бумагой, старым линолеумом и чем‑то кислым.

— Причина заключения контракта? — капитан‑женщина щёлкала клавишами, не глядя на него.

«Долги, мать, усталость от себя» в графу не лезло.

— Хочу быть полезен, — ответил он.

Слышал, как это звучит, но для бумаги другой формулировки не придумал.

— Распишитесь здесь, здесь и здесь, гражданин Сазонов, — сказала она и уже потянулась за следующей папкой.

К вечеру он шёл домой уже не просто Андрей, а «будущий контрактник».

Мать по лицу всё поняла. Опёрлась о раковину, закрыла глаза.

— Идиот, — сказала тихо. — У меня один сын. А у государства мальчишек — как грязи.

— Мам…

— Только не начинай мне про Родину, — перебила. — Моя Родина — вон там, в комнате, таблетки запивает.
Помолчала, вытерла руки о фартук:
— Но держать не буду. Ты взрослый. Просто, пожалуйста, без кино. Без «героев России». Я не выдержу. Вернись. Какой угодно, только живой. Обещаешь?

Он набрал воздух для привычного «обещаю» — и не смог.
Врать ей перед такой дорогой показалось хуже любого греха.

— Постараюсь, — выдавил.

***

Сейчас он сидел в плацкарте, слушал стук колёс и смотрел на серые поля.

За окном промелькнул билборд: «РОДИНЕ НУЖНЫ ГЕРОИ».
Андрей отвёл взгляд.

Родине — может, и нужны. А мне — бы живым остаться, — подумал он и впервые по‑настоящему испугался. Страх был не острый, а липкий.

II. Учебка и позывные

Учебный центр встретил запахом мокрой х/б‑шки, солярки и кислой капусты из столовой.

На КПП прапорщик с тёмными кругами под глазами листал папку:

— Фамилия?

— Сазонов.

— Контрактник?
После кивка он черкнул что‑то в списке:
— Вон туда, к третьему бараку. Там дальше подхватят.

У третьего барака стоял капитан в «цифре» с кипой бумаг.

— Так, мужики, — голос хриплый. — Сейчас по взводам развезём. Сразу: вы тут не Васьки и Петьки, вы — личный состав. Звать будут по фамилии или по позывному. Позывной прилип — и всё. Любишь ты его или нет — по хрену. Понятно?

Кто‑то хмыкнул, кто‑то только ногой дёрнул.

— Сазонов! — окликнул капитан.

— Я, — отозвался Андрей.

— Третий взвод, второе отделение. Командир отделения — сержант «Гранит». Быстро поймёшь, почему так.

«Гранит» нашёлся на плацу. Невысокий, коренастый, лицо без лишней мимики. Настоящая фамилия прозвучала потом где‑то мимо и сразу забылась — здесь важен был позывной.

— Так, материал, — начал он, окинув строй. — Бойцами станете, если доживёте. Пока вы — заготовки. Фамилии я ваши не выучу сразу, поэтому у некоторых позывные появятся уже завтра. Обычно — за первый косяк. Имейте в виду.

На второй день на полосе препятствий долговязый парень дважды подряд навернулся с брусьев.

— Фамилия? — «Гранит» поднял его за разгрузку.

— Костин…

— Позывной «Костыль», — отрезал сержант. — По факту.

К вечеру в отделении уже были:

– «Костыль» — за кривую координацию;
– «Пчела» — мелкий, юркий, вечно где‑то шныряющий;
– «Модем» — связист, который ругался на рации, как на интернет «за три рубля»;
– «Швед» — уже знакомый по поезду.

Фельдшер — худенькая, в очках, — на медзанятиях говорила сухо, по пунктам. На практических — без лишнего шума тащила здоровых мужиков.

— Ты, конечно, «Ласка», — заметил как‑то «Гранит», когда она в перерыве кого‑то тонко поддела и тут же подбодрила. — С виду ласковая, палец откусишь — и не заметишь.

— Только не крыса, — буркнула она. Позывной приняла.

Через несколько дней появился майор — седой, с северным прищуром. Его фамилию Андрей разглядел на папке, а вслух почти не слышал.

— Это ротный, майор «Кедр», — шепнул вечером «Швед». — Про него сказок хватает, но лучше сам посмотришь.

***

На плацу «Гранит» не размазывал:

— Слушаем сюда, «Сазон» и остальные, — к этому времени фамилии начали коротить. — Я вас не для «ура» взял. Герой без башки — это не герой, а геморрой. Твой личный подвиг никому нахрен не нужен, если ради него ещё трое лягут.
Он прошёл вдоль строя:
— Первая задача — выжить самому и вытащить того, кто рядом. Всё. Остальное — потом.

Вечером казарма жила своей жизнью: матерились над снарягой, кто‑то уткнулся в телефон, кто‑то уже храпел на верхней койке.

Через несколько дней «Кедр» собрал взвод в спортзале.

— Я буду вашим ротным там, — сказал он без пафоса. — Поэтому давайте по‑простому.
Он оглядел зал:
— Руки поднимите, у кого дети.

Поднялось несколько рук.

— У кого родители хреново себя чувствуют?

Рук стало заметно больше.

— У кого кредиты, ипотека?

Подняли почти все.

— Вот это — ваши личные причины вернуться, — кивнул он. — Не моя рожа, не чьи‑то речи, а вот это.
Вздохнул:
— Сверху вам будут говорить про долг и героизм. Не спорю. Но если по‑нашему: ваш главный долг — не сдохнуть просто так и не подставить соседа. Всё остальное уже на это навешано.

Он сделал паузу.

— И учтите, — продолжил, — когда начнётся, времени думать почти не будет. Будете работать на автомате. Поэтому сейчас мы этот автомат и настраиваем, чтобы потом руки делали сами.

***

Учёба шла по кругу: стрельба, тактика, связь, ориентирование, медицина.

На медицине «Ласка» показывала турникеты и тампонаду на пластиковых манекенах.

— В кино кровь льётся красиво, — проткнула она «грудную клетку». — В жизни — она воняет, лезет в ботинки и на руки. И это может быть ваш товарищ. Или вы. Времени — пара минут. Не умеете — считайте, что времени нет.

Андрей закручивал турникет на руке напарника, стараясь, чтобы пальцы запоминали сами, без головы.

***

«Сазон» прилип почти незаметно.

На тактическом занятии он задержался над схемой, на секунду выпав из темпа.

— «Сазон», ты чё там, приправы в суп выбираешь? — рявкнул «Гранит».

Взвод фыркнул. От фамилии до «приправы» — один шаг. Вечером уже почти никто не звал его по фамилии.

В последнюю ночь перед отправкой Андрей вышел во двор. На плацу темнели силуэты бронемашин с белыми буквами. Небо висело низко.

Телефон мигал. Сообщение от матери:

«Сын. Не бойся бояться. Я сама боюсь. Не делай из себя камень — камни быстро тонут. Вернись живой. Какой есть.»

Он перечитал, спрятал телефон, ещё раз посмотрел на плац и отправился спать. Не получилось.

III. Линия

Дорога «туда» была лоскутной: автобус, «КамАЗы», БТРы.
Каждый блокпост — одинаковый набор: «кто? откуда? кто старший? задача?». Лица, усталые глаза, дежурное: «держитесь там».

На одном из блокпостов их встретил капитан с нашивкой «Дунай».

— Я ваш взводный, «Дунай», — представился он коротко. — Дальше на месте разберёмся.

Посёлок, ещё недавно просто точка на карте, теперь значился «узлом обороны».
Разбитые пятиэтажки, выбитые стёкла, асфальт в воронках.
Дом культуры с облупленной вывеской и старыми афишами.

— Это наш опорник, — «Дунай» махнул на ДК. — Справа — их посадки, слева — наши. Не перепутайте, а то там быстро разъяснят.

Фойе ДК заставили раскладушками. В буфете развернули полевую кухню. В гримёрке устроили медпункт. На стене висела выцветшая радуга и детской рукой выведенное: «МЫ ЗДЕСЬ».

— Ну теперь точно здесь, — буркнул «Швед».

***

Первый выход «в зелёнку» случился на следующий день.

С утра в актовом зале разложили карту. На сцене торчали какие‑то старые декорации — кусок берёзы из школьного спектакля.

— Задача, — «Кедр» провёл ручкой вдоль зелёной полосы. — Пройти по посадке, глянуть, кто и что там. Контакт без крайней нужды не искать. Нам сейчас нужны глаза, а не ваши подвиги и чужие шмотки.
Перевёл взгляд на «Дуная»:
— Если по вам начнут работать — отвечаете. Но без «я щас как Рэмбо». Живыми вернуться важнее, чем сюда потом байки привозить.

— Понял, — кивнул «Дунай». — Сделаем.

«Гранит» добавил по‑своему:

— Если кто полезет за трофеями без команды — лично отхуярю прикладом. Я серьёзно. Мне тела ваши героические в пакеты не нужны.

***

Сборы вышли суетливыми, но уже отработанными: магазины, вода, аптечки, доппатроны, рации.

— Шлем надень нормально, актёр, — «Гранит» стукнул по каске «Пчелы». — Головой ещё думать надо, а не только ей махать.

— Да я ж… — замялся тот.

— «Я ж» в морге расскажешь, — обрубил сержант. — Проверили друг друга — и пошли.

Шли двумя отделениями вдоль заброшенных огородов.

Слева — разрытое поле.
Справа — ржавые бочки, поваленные теплицы, голые деревья. Ветер таскал мусор и сырой запах земли и гнили.

Каждый шаг — отдельное решение: сюда ногу ставить, сюда нет, тут ветка, тут воронка. Сапоги то и дело чавкали.

— Стоп, — «Гранит» поднял кулак. — Присели низко, жопы к земле.

Они осели.
Вдалеке бухала артиллерия — уже как фоновый гул большой, злой машины.

Первое, что ударило Андрея — это запах. Не киношный пороховой дым, а смесь сырости, гари и какого‑то тухлого мусора. И тишина между хлопками — такая, как в ванной, когда уши заложит.

«Пчела», шедший правее, подвинулся ближе, почти не двигая губами:

— Слышь, там кто‑то шебуршится, — еле слышно. — Справа, дальше по посадке.

Андрей задержал дыхание.
Сначала — только ветер и треск веток. Потом — негромкие голоса. Не по‑русски. И какой‑то металлический лязг: будто кто‑то ящик передвинул.

Сердце ухнуло в живот.

— «Гранит», справа звук, — сказал он в гарнитуру. — Двое, может трое. Метров шестьдесят. Голоса.

— Принял, — в ухе щёлкнул сержант. — Все в землю. «Сазон», «Пчела», вы — глаза. Остальные — молчать и не дышать громко.

Они поползли, стараясь не ломать сухие ветки. Земля забивалась под рукава, под воротник, в рот шла пыль.

Каждый сантиметр — работа: локоть — колено — локоть.
Спина ныла, колени вжимались в мерзлую землю.

Через просвет Андрей увидел их.
Двое. Камуфляж другого рисунка, шевронов отсюда не прочесть. Один наклонился над ящиком, что‑то в нём перебирал. Второй стоял в стороне, вертел в руках рацию, иногда прикладывал к уху.

Лица были будничными, уставшими. Так могут выглядеть мужики у себя во дворе у гаражей.

Вот и «укропы», промелькнуло. Не пиксели, не стрелочки. Такие же задолбанные люди.

Дыхание само стало тише.
Прицел лёг на «левого»: ворот свитера, полоска шеи, щетина, рука, опёртая на ящик.

Возле ящика торчала антенна, примятая тропа уходила в глубь посадки к их стороне. Если это наблюдательный или ретрансляционный пункт — потом через него же и по ним будут работать.

— «Гранит», двое. Пятьдесят–шестьдесят. Радиостанция, тропа к нам. Если отползём — по нам любоваться будут, — тихо выдал Андрей.

Молчание в эфире потяжелело.

— Принял, — наконец. — Значит так. Работаем. «Сазон» — левый, «Пчела» — правый. По одному, без суеты. Свалили — и отход по схеме «три». Остальные на жопе сидят, без самодеятельности.

Руки чуть вспотели. Приклад упёрт в плечо, щека легла на приклад — всё, как учили. Только тогда это были мишени из фанеры.

Никаких мишеней. Человек. Если сейчас не я — потом они, — всё вперемешку.

Он поймал левую фигуру.
Выдохнул медленно, пока крест прицела «успокоился» на нужной точке.
Палец мягко потянул спуск.

Выстрел ударил в ухо.
Левый дёрнулся, будто его кто‑то дёрнул за ниточку, и повалился на ящик.
Правая фигура одновременно дёрнулась — выстрел «Пчелы» был на полсекунды позже. Тот рухнул на бок, но заметно ещё шевелился, дернул ногой.

— Правый шевелится, — прошептал «Пчела», и в голосе сочился первичный, животный страх.

— Не лезем, — тут же «Гранит». — Задача — вернуться целыми. Мы не цирк под названием «трофеи».
Пауза.
— Отползли, сменили позицию. Ещё раз: без геройства, мать вашу!

Андрей ещё миг смотрел в прорезь. В голове было пусто.
Потом толкнул «Пчелу» локтем:

— Пошли, — выдохнул. Голос звучал немного чужим.

Ползли назад уже быстрее. За спиной оставались два тела, один ещё дергался. Сухие ветки всё равно трещали, но сейчас уже было всё равно.

***

Новая позиция — яма от вывороченного корня, чуть выше по склону. Вид — на ту же посадку, но под другим углом.

Там, где только что были двое, теперь суетились ещё трое. Один ползал возле поваленного, второй махал руками, третий, видимо, смотрел в их сторону, но отсюда было неясно.

— «Гранит», подходят трое к тем, — прошипел «Пчела». — Шевелятся вокруг.

Рация ожила:

— Не дёргаться. Мы свою задачу сделали. Сейчас лишний шум нам не нужен. Пусть думают, что это прилёт был или их же косяк.

Они лежали в промёрзшей грязи, слушали, как вдалеке лупит артиллерия, как трещат ветки у чужой группы.
Сердце уже не колотилось так, но внутри что‑то медленно опускалось, как тяжёлый камень.

Андрей поймал себя на мысли, что ждёт крика — громкого, истеричного. Его не было. Там переговаривались глухо, по‑деловому — так, как разговаривают свои, когда одному из них только что прилетело.

Это почему‑то казалось ещё страшнее.

***

Обратно шли другой стороной, огибая возможные точки встречи.

«Пчела» в какой‑то момент вдруг хмыкнул нервно:

— Я, блять, думал, что после стрелялки в тире готов. Охуеть, как не готов, — выдохнул он.

— Добро пожаловать, — «Швед» шёл сзади, слышал. — Это ещё лайтово. Когда по тебе в ответ начнут, вот тогда поймёшь, сколько дырок в штанах.

— Заткнулись, — «Гранит». — Все эти разговоры потом. Сейчас уши и глаза включили.

***

Вечером каша в миске остывала.

«Швед» опустился рядом, повозился ложкой.

— Ну чё, «Сазон», — наконец проговорил он. — Крещение прошёл, блять?

Андрей чуть усмехнулся, но вышло криво.

— Там двое, тут каша, — выдавил. — Голова это пока в один файл не склеивает.

— И не склеит, — отозвался «Швед». — Меня после первого раза так штырило, что я ночью орал. Снилось, что он за кроватью стоит. Пацаны ржали: мол, кино пересмотрел. А мне вообще не до смеха.
Он ткнул ложкой в тарелку:
— Потом или начинаешь относиться как к ёбанной, но работе, или едешь к хуям. Я, как видишь, пока между.

Андрей кивнул.
Какую именно сторону он выберет — он тогда ещё не понимал.

IV. Письма и телевизор

Через пару недель привезли «гуманитарку от школьников»: носки, печенье, сигареты. И коробки с письмами.

Связист «Модем» устроился на ящике, перебирал конверты.

— Так, так… кому тут… о, «Сазону» есть, — поднял он один. — От какого‑то Данила.

На линованном листке — ровный подростковый почерк:

«Здравствуйте, солдат.
Меня зовут Данил, мне 13 лет. Нам в школе сказали написать письмо участнику СВО. Учительница сказала, что вы герой, но я не знаю, герой вы или нет.
У меня папа тоже там, но мы не знаем, где. Нам говорят, это секрет.
Я хотел спросить: вы там боитесь? По телевизору говорят, что герои не боятся. А мне кажется, я бы боялся.
Извините, если что‑то не так написал.
Данил.»

Андрей перечитал несколько раз. Посидел, глядя в ободранный пол.

Потом нашёл ручку:

«Привет, Данил.
Я — Андрей, тут меня зовут «Сазон». Мне 32. Я по контракту, героем себя не считаю.
Насчёт страха. Боимся. Все. Кто говорит, что не боится, — или врёт, или до него ещё нормально не долетало. Страх — это нормально. Важно не то, боишься ты или нет, а что делаешь, когда страшно.
По телевизору многое делают проще. Там всё делят на своих и чужих, на чёрное и белое. Здесь не так. По ту сторону тоже люди, у них тоже семьи.
Тебе сейчас лучше думать о школе и будущем, а не о войне. Очень надеюсь, что ты сюда никогда не попадёшь.
Береги маму.
Андрей.»

Он сложил лист, протянул «Модему».

— Дойдёт? — спросил.

— Пробиваю, — кивнул тот. — У нас тут тоже связь воюет.

***

Однажды в ДК появилась съёмочная группа: двое в чистой форме и девушка с камерой.

— Ща расскажем, как нам тут охуенно, — пробормотал «Пчела».

«Гранит» откинул на него взгляд:

— Язык в жопу засунь. Здесь слово иногда дальше пули летит.

— Здравствуйте, ребята! — один из мужчин улыбался, как ведущий утренней передачи. — Мы из областного телеканала. Снимаем сюжет о героях СВО. Пару коротких интервью — и не отвлекаем.

«Швед» отставил миску, выпрямился:

— Давайте, — сказал. — Пусть мать убедится, что живой.

— Представьтесь: позывной, откуда, — попросила оператор.

— «Швед», Рязанская область, — отчётливо. — Настрой нормальный, задачи выполняем, друг друга прикрываем. Привет родным. Держимся.

Камера повернулась к Андрею.

— А вы? — спросила девушка. — Что бы вы хотели сказать близким и тем, кто вас смотрит?

Он на секунду увидел не объектив, а мамину кухню и старый телевизор. Вспомнил посадку, медпункт, письмо Данила.

— По‑честному сказать? — уточнил.

— Конечно, — с той же улыбкой.

— Мы тут просто делаем свою работу, — произнёс Андрей. — Страшно бывает, тяжело. Хотим вернуться домой. Героев из нас лепить не надо. Лучше пусть это всё быстрее закончится, и людей поменьше не вернут. С обеих сторон.

Мужчина с микрофоном чуть дёрнул губой, улыбку сохранил.

— Давайте ещё один дубль, — мягко предложил. — Может, пару слов о гордости, вере, поддержке…

— Если вам бодрость нужна — ещё раз со «Шведом» поговорите, — спокойно отрезал Андрей. — Я по бумажке не умею.

Когда съёмочная группа уехала, «Швед» стукнул его кулаком по плечу:

— Смелый ты, «Сазон». Там каждое слово на вес золота, блять.

— Зато потом самому перед собой стыдно не будет, — ответил Андрей. — Хуже, когда по телеку одно, а ты знаешь, что говорил другое.

«Швед» выдохнул:

— Ладно. Кто‑то ж должен им картинку портить.

***

Ответ от Данила пришёл через пару недель:

«Здравствуйте, Андрей.
Спасибо за письмо. Я показал его маме. Она сказала, что хорошо, когда не врут. Мне всё равно страшно за папу. Но теперь я понимаю, что вы там — не супергерои, а обычные люди. У нас в классе девочка сказала, что война — это «круто». Я на неё накричал. Потом подумал, что радоваться тому, что кто‑то погибает, неправильно. Я постараюсь думать о будущем, а не только о войне.
Данил.»

Андрей поймал себя на лёгкой улыбке.
Где‑то далеко от линии один тринадцатилетний понимал то, до чего многие взрослые не доходят.

V. Большой бой

В тот день тишина давила больше обычных обстрелов.

— Слишком тихо, — пробормотал «Кедр», вглядываясь в планшет. — Обычно это к чему‑то.

К двум часам дня горизонт вспыхнул, как дуга сварки.
Сначала — редкие удары, потом — плотная артподготовка.

— По местам! — заорал «Дунай». — Быстро, мать вашу!

Андрей вместе с отделением ввалился в щель у стены ДК.
Грохот, дрожащая земля, штукатурка сыплется на плечи. Каждый близкий разрыв — как удар изнутри.

Рация сипела обрывками:

— «Ноль‑второй», это «третий», нас прижимают между домом и гаражами…
— «Третий», держитесь, по ним уже работают. Не высовываться, блять!

Один из снарядов рванул совсем рядом — мир на секунду оглох. Андрей чувствовал, как его вжимает в землю, и чьи‑то руки тянут вниз.

— Ложись, «Сазон»! — прорезал звон голос «Гранита».

Постепенно артиллерия стала стихать. К грохоту добавился другой звук: очереди, хлопки РПГ, крики.

— Пехота пошла, — констатировал «Гранит», выглянув на долю секунды. — Готовимся.

Андрей приподнялся. В дыму и пыли мелькали бегущие фигуры. Дистанция сокращалась.

— Работаем по секторам! — кричал «Дунай». — Не лезем на рожон!

Мир снова сжался до прицела и отдачи. Выстрел — вниз. Выстрел — шаг в сторону. Рядом ругались, кто‑то тянул «ранен!», «Ласка» с аптечкой мелькала, как тень.

Андрей ловил тёмные силуэты, стрелял короткими очередями, лица не рассматривал. На это не было ни времени, ни сил.

Когда дистанция съехала до метров пятидесяти, из дымной каши вывалился один. Камуфляж другой, шлем набок, лицо в грязи. Он споткнулся, нырнул в воронку, поднял голову.

Глаза встретились.

Андрей вжал приклад в плечо. Палец лёг на спуск.

Сейчас — он, или кто‑то из наших. И сразу следом: слишком видно, что пацан такой же.

Палец дёрнулся — и застыл. Мгновение, но здесь и оно имело вес.

Выстрел всё равно прогремел.
Только не его.
Слева коротко клацнул чей‑то автомат. Парень в воронке дёрнулся и остался лежать.

— Ты чё, «Сазон», завис, что ли?! — крикнул «Пчела». — Тут думать некогда, блять!

— Своё прикрывай, — отрезал Андрей и снова уткнулся в прицел.

Сколько длилось дальше — никто потом не считал.
В какой‑то момент огонь с той стороны стал редеть. Фигуры откатывались назад рывками.
Остались дым, стоны, звон в ушах.

— Сначала своих, — сипло командовал «Гранит». — Раненых — в медпункт, «двухсотых» отмечаем. Потом — по тем. Без самодеятельности, суки!

Андрей выбрался из укрытия.
Кругом — обломки, арматура, дымящиеся машины, клочья ткани. На ступенях ДК стонал солдат, «Ласка» уже стояла над ним.

— «Сазон»! — позвал «Пчела». — Сюда глянь.

У края воронки лежал мужчина в чужом камуфляже. Нога перетянута жгутом, повязка почернела, лицо серое, глаза ещё цеплялись.

— И чё с ним делать? — «Пчела» мялся. — Нам же… ну… говорили…

Слово в воздухе не прозвучало, но висело.

— Нам говорили пленных сдавать, — жёстко бросил Андрей. — А не доб…
Он оборвался:
— «Ласка»! Тут «тот», живой!

«Ласка» подбежала, присела, проверила.

— Живой пока, — коротко. — Тащим. Сколько протянет — хрен его знает, но это уже не наша задача.

Сзади кто‑то проворчал: «Наших бы сначала…».
«Гранит» обернулся:

— Наших уже кто куда потащил. Здесь врач командует. Кто считает себя самым умным — можете сами под пулями побегать.

***

Вечером «Кедр» собрал тех, кто держался на ногах, в актовом зале.

— По бумагам, — сказал он, — задачу выполнили, опорник удержали, противнику набили.
Помолчал:
— По‑людски — сегодня все состарились. Кто на год, кто сразу на десять.

Он глянул на Андрея:

— «Сазон», потом ко мне зайдёшь.

***

В комнате с картами и кружками с засохшим чаем «Кедр» сидел, расшнуровывая берцы.

— Слышал, — начал он, — там чуть завис. И за этого… пленного вписался.

— Быстро у нас всё летает, — буркнул Андрей.

— Тут не столица, — усмехнулся майор. — Тут всё под ногами.
Стал серьёзнее:
— За то, что не добиваешь лежачих, — респект. Мы здесь не каратели.
Голос стал жёстче:
— А вот за «подвис» запомни. Хорошо, что рядом кто‑то сработал без паузы. В следующий раз такой роскоши может не быть.

Андрей кивнул.

— Я не для выговора звал, — продолжил «Кедр». — Просто знай: мозг всё равно будет пытаться разглядеть в прицеле человека, а не мишень. Если это в себе совсем задавить — жить будешь как зверь. Если каждый раз на этом стопориться — долго не проживёшь.
Потёр лицо:
— Я этим двадцать лет занимаюсь. Если думать обо всех, кто там остался, — давно бы бухал где‑нибудь под лестницей. Если вообще не думать — руки бы себе оторвал. Так что я для себя так: помню достаточно, чтобы совсем не зачерстветь. И забываю достаточно, чтобы не уехать башкой.

— А если ни так, ни так не получается? — спросил Андрей.

— Тогда народ либо уходит вовремя, либо… — «Кедр» развёл руками. — Либо живёт дальше, как придётся. Момент, когда пора решать, обычно чувствуется. Главное — не делать вид, что его нет.

Тогда это прозвучало как абстракция. Потом он вспомнит иначе.

VI. Госпиталь и выбор

Осколок чиркнул по боку, словно ржавая коса. Жгучий удар, холод, потом горячо.

Сначала он даже не понял, что это по нему. Свалился, как подкошенный, выдохнул. Мир сжался до одной мысли: только бы не в живот, только не в кишки.

— Живой? — над ним возникла физиономия «Пчелы», в глазах — паника. — «Сазон», ты, блять, где?

— Бок… — прохрипел Андрей. — Вроде… не кишки.

«Пчела» на автомате прижал ладонь к ране, рука сразу стала мокрой.

— «Ласка»! — заорал. — Раненый! Сюда!

«Ласка» подлетела, присела, разрезала ножницами ткань.

— Ну, красавчик, — пробормотала. — Поверху прошлось. Повезло тебе, блять. Чуть левее — и без разговоров бы.
Закрутила жгут повыше, засунула под него бумажку с временем:
— Терпи. Дыши. Не орёшь — уже молодец.

***

В медроте его долечивали на раскладушке, между такими же.

Палатка воняла йодом, хлоркой, потом и чем‑то кисло‑мясным. С потолка капал конденсат, ветер шевелил брезент.

Справа лежал парень с перебинтованной ногой. Пальцы торчали наружу — фиолетовые, с грязью под ногтями.

— Тебе чё? — спросил он, когда Андрей чуть пришёл в себя.

— Бок, — ответил тот. — Осколок погулял.

— А у меня вот, — парень кивнул на ногу, — «прилетело». Док сказал: если не загниёт, отрежут по колено, а если загниёт — по яйцам. Шутник, сука.

Через проход кто‑то тихо стонал, кто‑то бубнил молитву.
Из‑за ширмы донёсся резкий мат и короткий, срывающийся крик. Потом голос «Ласки»:

— Дыши, дыши, блять! Я ещё не закончила, не вздумай мне тут отключаться!

Андрей слушал и понимал, что здешний ад — другой. Не свистящих прилётов, не визга, зато стоны, запах лекарств и чужой боли.
И никакого адреналина — только усталость.

***

В тыловом госпитале было почти стерильно. Почти.

Длинный коридор, белые стены, где‑то облезшая краска, где‑то заново покрашено. Каталки туда‑сюда, колёса скрипят, капельницы звенят.

Его определили в палату на шесть человек.

У окна лежал мужчина лет сорока — тихий, в себе. Рука на перевязи, из‑под бинта торчали два обрубка пальцев.

— Ты откуда? — спросил он вечером.

— Из‑под… — Андрей назвал посёлок.

— Там жёстко, — кивнул тот. — Я там был зимой.
Покосился на свою кисть:
— Ну, теперь уже не буду.
Улыбнулся криво:
— На пианино не играл и не собирался. Но всё равно как‑то херово.

С другой койки голос:

— Зато теперь повестка не догонит, — хмыкнул кто‑то. — Счастливый ты, инвалид.

— Пошёл ты, — спокойно ответил «пианист». Без злобы, как констатацию.

***

Психиатр оказался не карикатурным «псих», а обычным мужиком, у которого под глазами были такие же синяки, как у всех.

Кабинет пах кофе и бумагой. На столе — фигурка танка, потерявшая ствол.

— Садись, — кивнул он. — Карточку твою уже глянул. Рассказывай, как сам.

— Сплю херово, — Андрей сел на край стула. — Вскакиваю, снизу кажется, что сейчас ебнет. Потом понимаю, что это хлопнула дверь или тележка проехала.

— Пьёшь? — без осуждения.

— Пока нет, — пожал плечом. — Там времени особо не было. Тут… иногда тянет, но держусь.

— Голоса, картинки, флэшбеки? — врач смотрел спокойно. — Бывает, что сидишь — и будто снова там?

Андрей поморщился.

— Бывает, — признал. — Особенно, когда тихо. Кажется, что щас свист пойдёт. Или что этот… — он вспомнил паренька в воронке, —… вылезет из шкафа, грубо говоря.

— Ну, — врач кивнул, как будто услышал знакомое. — Похоже на ПТСР, лёгкий. Не ты первый, не ты последний.
Потёр переносицу:
— Дальше расклад простой. Можно делать вид, что всё норм, и идти обратно «как герой». Обычно хватает до первого серьёзного срыва. Можно начать заливать — это более популярный способ, но тоже, знаешь ли, в один конец. А можно потихоньку разбираться: со сном, с головой, с этими картинками. Это дольше, нуднее и местами больнее, но шанс, что ты через пару лет не будешь орать на прохожих и шарахаться от хлопков, побольше.

— Обратно на линию? — спросил Андрей. — С таким вообще отправляют?

— Формально ты сейчас «ограниченно годен», — вздохнул врач. — Можем рекомендовать тыл, учебку, штаб. Можем поднять вопрос об увольнении.
Развёл руками:
— Бумагу за тебя я напишу, а жить за тебя не смогу, сам понимаешь.

***

Палата жила по своему расписанию.

Утром — обход, таблетки, перевязки. К обеду начинались разговоры.

Кто‑то ржал над тупыми роликами в телефоне.
Кто‑то в сотый раз рассказывал, «как оно там было»: с каждой версией история становилась киношнее, враги тупее, он сам — круче.

— И тут я, короче, один, блять, против взвода, — втолковывал молодой с забинтованной рукой. — Они херачат, а я им в ответ — тырк‑тырк! И положил их, сук, человек восемь!

— Угу, — мирно сказал «пианист» с обрубками пальцев. — В прошлый раз их было четыре. Растут ребята.

— Да иди ты, — фыркнул тот. — Чё, не веришь?

— Мне уже верить лень, — спокойно. — Я там был. Знаю, что если ты один против взвода, то ты либо очень быстро кончился, либо это был не взвод, а два таких же идиота, как ты, только с другой стороны.

Андрей слушал, иногда хмыкал.
Ему не хотелось ни украшать, ни обелять.
Больше всего он молчал — внутри всё ещё звенело.

Ночью кто‑то в палате начинал стонать.
Иногда кто‑то вскрикивал, садился на кровати, тяжело дышал.

Однажды Андрей сам проснулся с криком, не сразу понимая, где он. Рука вцепилась в простыню, в голове — вспышка, крик, чужие глаза.

— Тихо, тихо, — «пианист» оказался рядом, положил ладонь ему на плечо. — Ты в госпитале. Тут максимум лампа упадёт, а не мина. Дыши.

Андрей выдохнул, ещё раз. Сердце как бешеное.

— Заебись, — прошептал. — Я думал, буду тем, кто над такими ржёт.

— Да хрен там, — усмехнулся сосед. — Тут таких половина. Просто не все признаются.
Он вернулся на свою койку:
— Нам бы тут психа, который сам не дёргается, а то наш доктор такой же.

***

Потом начались походы по кабинетам.
Ортопед, хирург, терапевт, психиатр снова.
ВВК в части — отдельный цирк.

— Жалобы есть? — спрашивает один.

«Да, блять. Мир иногда ломается на куски, ночью снится война, днём я слышу, как там стонут», — хотелось сказать.

— Спина побаливает, — отозвался Андрей. — Сон… рвётся.

— С такими и служат, — фыркнул какой‑то подполковник. — Не ты первый, не ты последний.

Другой врач был честнее.

— Если хочешь по уму уйти на гражданку, — сказал он, когда закрылась дверь, — сейчас самое время. Через полгодика закрутим, скажем «пришёл в норму» — и поедешь в условный тыл. А там та же война, только ты будешь думать, что оно полегче. А мозг — не дурак.

***

«Швед» приехал в госпиталь, притащил пакет: конфеты, колбаса, какая‑то непонятная банка с соленьями.

— Хули ты такой унылый? — сел на койку. — Живой же.

— Они говорят, — Андрей глянул на него, — могу в учебке остаться, инструктором. Могу в тыл уехать. Могу рапорт написать на увольнение.
Потрогал бок сквозь сорочку:
— Выбора дохуя. Я не привык.

— И чё сердце говорит? — «Швед» прищурился. — Только не враль, ладно.

— Сердце говорит: «Пошёл ты нахуй, ещё раз туда», — честно признался Андрей. — Но в голове сидит, что пацаны там, ты там…

— Угу, — «Швед» кивнул. — У меня наоборот. Сердце орёт: «Своих не бросают», а голова говорит: «Ты долбоёб».
Он усмехнулся:
— У каждого своя пропорция. Я вот остался там. Ты можешь не оставаться. Это, сука, не предательство. Это выбор.

Андрей это и сам понимал. Но легче от этого не становилось.

***

Разговор с матерью всё добил.

Она плакала в трубку, не стесняясь всхлипов.

— Сын… — голос дрожал. — Пожалуйста. Вернись. Не надо мне этих «героев России», досок на школе, улицы твоим именем. Мне нужен живой сын. Хоть пьянь, хоть грузчик, хоть кто.
Сделала паузу, перевела дух:
— У соседки сын там погиб. Ей сейчас льготы, речи, чиновники в гости ходят. А ребёнка нет. Очень дорогая, блять, слава.

— Мам…

— Пожалей меня, — тихо сказала она. — Хоть раз сделай так, как я прошу, а не как тебе там кажется «по‑мужски правильным».

Это «пожалей меня» попало точнее, чем любой агитплакат.

Он положил трубку, долго сидел, глядя в пол.

Потом сел за стол, взял ручку и медленно вывел:
«Прошу уволить меня с военной службы по состоянию здоровья…»

Писать это было физически больно — пальцы сводило, будто он подписывал себе приговор. Но где‑то глубже ощущение было противоположным: выбираю жить.

Кто‑то из офицеров буркнул:

— Вон с дырками войну тянут, а ты тут…

«Кедр», когда узнал, только посмотрел пристально:

— Определился? — спросил.

— Да, — ответил Андрей.

— И это хорошо, что сам, — кивнул майор. — Ладно. Не всем до конца в мясорубке крутиться.
Протянул руку:
— Спасибо за то, что уже сделал. Живой ты и себе, и другим нужнее, чем ещё одна фотка на стенде.

Андрей пожал.
Впервые за долгое время он почувствовал не только усталость, но и какое‑то слабое, непривычное облегчение.

VII. Город

Город встретил, как будто ничего не было: те же маршрутки, ларьки, бабки у подъезда.
Только он сам уже не влезал в старую картинку.

Возле ДК повесили стенд «НАШИ ЗАЩИТНИКИ».
Под пластиком — фотографии с подписями. У некоторых — чёрные уголки. Среди лиц — он.

Мать подвела его к щиту, ткнула пальцем:

— Вон, — сказала. — Уже почти памятник. А ты ещё хлеб в магаз носишь.

— Не я это вешал, — ответил Андрей.

— Знаю, — кивнула она. — Только помни: это картинка. Настоящий — вот ты.
Вздохнула:
— Картинка никого не вытащит. Живой ещё кого‑то вытащить может. Не путай потом.

***

С работой было туго.

Где‑то на «участник СВО» реагировали: «о, дисциплина, стрессоустойчивость», но дальше не шли.
Где‑то в глазах читалось: «а вдруг поедет, а вдруг бухает».

Через знакомых устроился мастером производственного обучения в местный колледж — тот самый, где сам когда‑то учился.

Директор, сухой, в очках, пожал руку:

— Фрезеровщик с опытом нам нужен. Если ещё и с пацанами общий язык найдёшь — вообще шикарно. Им сейчас нужен не теоретик, а тот, кто у станка стоял.

Цех шумел: вертелись шпиндели, шуршала стружка, пахло маслом. Пацаны 17–19 лет: кто слушает, кто в телефоне, кто просто отсиживается.

После одной из пар к нему подошёл рыжий, которого звали «Чех».

— Андрей Сергеевич, — замялся он. — Это правда, что вы… там были?

— Был, — кивнул Андрей.

— И… как оно? — «Чех» мял кепку. — У нас один говорит, вы там герои. Другой — что «за деньги продались». А вы… вы кто тогда?

Андрей пару секунд подбирал слова.

— Я мужик, который там делал свою работу, как умел, — сказал наконец. — Не всегда как в кино, иногда как получалось.
Почесал подбородок:
— Сейчас пытаюсь жить так, чтобы война не была единственной штукой, по которой меня вспомнят.

— Страшно там? — тихо.

— Да, — просто. — И это нормально. Кто говорит, что не страшно, — либо врёт, либо мало там был.
После паузы добавил:
— Больше всего рад не тому, что стрелял, а тому, где успел остановиться. И что ушёл оттуда вовремя.

— Типа… сбежали? — осторожно.

— Типа выбрал жить, — спокойно. — Чтобы вы тут станки крутили, а не по окопам ползали.

VIII. Разговоры о важном

Через пару месяцев директор позвал Андрея.

— Сазо… — поперхнулся, усмехнулся. — Андрей. Тут сверху прислали «Разговоры о важном» — патриотизм, герои и всё такое. Надо пару бесед с группами провести.
Он помял папку:
— Если не ты, придёт дядька из военкомата и прочитает по бумаге. Они это и так по телеку слышат. Хочу, чтобы с ними поговорил человек.

— Я их туда звать не буду, — сразу предупредил Андрей. — Ни одного.

— И не надо, — вздохнул директор. — Говори как считаешь правильным. Только без прямой политики и откровенной уголовщины. Остальное — переживу.

***

На доске мелом значилось:
«Люди и война».

Кто‑то уткнулся в смартфон, кто‑то в окно, несколько — глядели на него.

Андрей облокотился на стол.

— По бумаге у нас сегодня тема — «герои СВО», — сказал он. — Но давайте сначала не про слово «герой», а про слово «люди». Потому что пока человека где‑то не назвали героем, он вообще‑то просто человек.

Он провёл взглядом по классу:

— Для вас герой — это кто? Без пафоса.

— Кто не боится, — сразу выдал один в спортивках.

— Кто за своих встаёт, — другой.

— Кто за Родину помрёт, — крикнули с задней парты.

«Чех» тихо добавил:

— Кто не кидает.

Андрей кивнул:

— Нормальные варианты. Жизнь только редко так чётко по определению идёт.
Сел на край стола:
— Я там был. Видел тех, кого потом по телеку героями называют. Большинство — обычные мужики. Боятся, матерятся, косячат. Иногда делают что‑то очень правильное, иногда — откровенную фигню.

Кто‑то убрал телефон.

— Сразу скажу, — продолжил он, — если вы ждёте, что я скажу: «Война — это круто, идите все туда, кто не пошёл — трус», — хрен вам.
Он усмехнулся краем рта:
— Война — это грязь, шум, кровь и страх. И много тупой смерти. Если у вас будет шанс прожить жизнь, не попав туда, — это не стыдно. Это повезло.

В классе стало тише.

— Но от того, что вы про это не думаете, — оно не исчезает, — сказал Андрей. — Она есть. И вы живёте в стране, где она есть.
Он поднял руку, загибая пальцы:
— Я для себя вижу три варианта, как к этому относиться.

Первый палец:

— Первый — сидеть на диване, орать в интернете «всех убить», радоваться, когда в сводках пишут, что кто‑то погиб. По‑моему, самый тухлый вариант. Радоваться чужой смерти, когда сам ни разу под обстрелом не сидел, — занятие так себе.

Второй:

— Второй — честно сказать себе: «Я туда не хочу и, скорее всего, не смогу». Это нормально. Тогда твоя задача — быть полезным тут. Учиться, работать, лечить, строить, просто не быть мудаком. Чтобы был смысл в том, что кто‑то забрался туда.

Третий:

— Третий — если так сложится, что окажешься там, постараться не скатиться в зверя. Помнить, что по ту сторону тоже люди. Но и не висеть на этом так, чтобы от сомнений тебя и рядом стоящих положили.

«Чех» поднял руку:

— А как не ненавидеть? — спросил. — Ну они же в тебя стреляют.

— Ненавидеть — проще всего, — ответил Андрей. — Но если с этой ненавистью домой вернуться и дальше с ней жить, она тебя же и начнёт жрать.
Подумал, сказал:
— Я там боялся тех, кто по мне стрелял. Злился на тех, кто это всё сверху запускает. А конкретного пацана по ту сторону… лично ненавидеть не получалось. Понимал, что он там не потому, что лично меня решил убрать, а потому что его так же завернуло.

— То есть их жалеть? — недоверчиво спросил кто‑то.

— Не жалеть, — покачал головой Андрей. — Но и не радоваться, когда их кладут. Радоваться можно, что сам жив остался.
Он помолчал мгновение:
— Когда по телеку говорят: «уничтожено столько‑то единиц живой силы», — надо помнить, что за каждой этой «единицей» чья‑то семья. С обоих сторон.

Всплыл Данил.

— У меня был один переписчик, пацан, — сказал он. — У него там отец погиб. Для кого‑то этот отец — плюс один в статистике. Для него — всё.
Он обвёл класс взглядом:
— Если хотите людьми оставаться, начните хотя бы с того, чтобы не радоваться, когда кому‑то прилетело. Даже если вам в уши льют, что это «враг».

Кто‑то отвёл глаза.

— А насчёт «любви к Родине», — продолжил Андрей, — скажу так. Любить — это не только флагами махать и посты писать. Это не воровать. Не бить слабого. Не кидать своих. Не срать там, где живёшь. Делать своё дело нормально — за станком, за рулём, в больнице, где угодно.
Он чуть улыбнулся:
— За это медаль не дадут, да. Но если бы это все делали, может, и не докатились бы до такой жопы.

После занятия «Чех» догнал его в коридоре.

— Андрей Сергеевич, — почесал затылок, — а если всё равно повестки раздадут? Один знакомый говорит: «Сидите, всё равно всех заберут». Мы ж не решаем особо.

Андрей пожал плечом.

— Я не знаю, — честно произнёс. — Может, раздадут, может, нет. Сказки рассказывать не буду.
Посмотрел на парня:
— Но у тебя сейчас есть время до этого. И ты можешь его просрать в телефоне и пиве. А можешь за это время хоть чему‑то толковому научиться. Чтобы потом не быть совсем бесполезным ни тут, ни там.

Уголком губ он усмехнулся:

— Я думал раньше, что умею только стрелять и гайки крутить. А оказалось — ещё могу с вами вот так разговаривать и не врать. Тоже, как ни странно, полезная штука.

В глазах «Чеха» мелькнуло настоящее, а не показное уважение.

IX. Наполовину там

К очередной годовщине начала СВО в городе повесили новые баннеры. В новостях снова пошли парады, сводки, большие слова.

У ДК на стенде «НАШИ ЗАЩИТНИКИ» добавились новые фотографии с чёрными уголками.
На одной из них Андрей узнал «Шведа».

Он постоял, посмотрел. Внутри неприятно стянуло.

Телефон завибрировал. Сообщение:

«Здравствуйте, Андрей.
Это Данил. Я поступил в медколледж. Папа погиб полгода назад. Нам пришло официальное письмо. Я часто вспоминаю ваши слова, что нельзя радоваться смерти. Когда по телевизору говорят: «уничтожено столько‑то единиц живой силы», я думаю, что среди этих «единиц» могут быть такие же, каким был мой папа для меня. Я хочу лечить людей. Может быть, таких, как вы, когда вы оттуда возвращаетесь. Спасибо, что тогда не врали.
Данил.»

Андрей сел на лавку, дочитал, какое‑то время просто смотрел на экран.

Напечатал:

«Данил, мне очень жаль из‑за твоего отца. Ты правильно делаешь, что идёшь в мед. Ломать всегда проще, чем чинить. Но тот, кто чинит, в итоге нужнее. Если когда‑нибудь станет совсем тяжело — пиши. Я не психолог, но хотя бы сказок рассказывать не буду. Береги маму.
Андрей.»

Отправил.
Клубок внутри — из вины, злости, вопросов — будто чуть‑чуть ослаб.

***

Вечером, за столом, мать поставила перед ним тарелку супа.

— Ты сейчас где, сын? — спросила.

— В смысле? — не понял он.

— В голове. Там? Или уже здесь?

Он задумался.
Картинки «там» никуда не делись: воронки, тот парень в воронке, кровь на полу медпункта, лица своих.
Но были и другие: шумный цех, пацаны в спецовках, письмо Данила, стенд у ДК, где его фото пока без чёрного уголка.

— Если честно, — сказал он, — наполовину. Но каждый день чуть больше здесь.

Мать тихо выдохнула.

— Держись за это «здесь», — сказала. — Пусть война живёт в новостях и книжках. В тебе ей делать нечего.

Во дворе хлопнула петарда. Андрей дёрнулся, рука сама пошла вниз, но он остановил движение, досчитал до пяти. Сердце постепенно выровнялось.

Я живой, подумал он. Не герой и не предатель. Просто человек, который был там и теперь здесь. И дальше — по своему, а не по чужому приказу.

На стенде у ДК его фотография висела среди «героев СВО».
Для кого‑то он — имя под пластиком.

Для себя он решил, что эта табличка — не повод требовать особого отношения и не индульгенция на любую подлость.

Его настоящей работой сейчас было не стрелять, а учить пацанов работать руками и головой. Говорить честно там, где от него ждали лозунгов. И по возможности сделать так, чтобы как можно меньше из них когда‑нибудь увидели то, что видел он.

И в этом тихом упрямстве — жить дальше по‑людски, а не по инерции войны — был, пожалуй, единственный подвиг, который он сам был готов за собой признать.