Охота на ведьм

Они пришли на рассвете.

Дверь грохнула о стену избы. Потоком холодного утреннего воздуха задуло лучину в углу. Дым от неё, причудливой паутинкой, растянулся по комнате, цепляясь за тени. Она вздрогнула от резкого звука. Первое, что она увидела, — их фигуры в дверях, чётко очерченные молочным рассветным небом. Силуэты без лиц.

Её стащили с печи и швырнули с крыльца. Локоть обожгло — кожа ободралась о торчащий из досок гвоздь. Сколько раз она собиралась его забить! Сколько раз спотыкалась о порог… И вот гвоздь взял своё.

Ей казалось, что она падает вечно. Чувства притупились; звуки наступившего мира доносились словно из глубокой ямы — гулко, раскатисто и тихо. Окружавшие её избушки, покосившиеся зубья заборов и хлипкие лавчонки казались собственными отражениями в неровной речной глади.

Власа скатилась вниз. Голова ударялась о каждую ступень. Виски сдавило, в ушах зазвенел комариный писк. Мир закружился вокруг неё — хаотичный, резкий, опасный.

Щека встретилась с землёй, ещё ледяной от ночной тьмы. Запах сырости заполз в нос. Сокрушающий удар головы о землю убил все звуки, разорвал мир на части. В тело вонзились ледяные иглы — Власа упала в талый снег у края тропинки. Ночное платье жадно впитало воду, стало липким, приклеилось к коже.

Едва мир собрался в целое — пошатнулся вновь. К ней приближались валенки. Тяжёлые шаги отдавались в голове. Затем боль пронзила череп. Власу — невесомого слепого котёнка — схватили за волосы и потащили по весенней грязи.

Крик разорвал рассвет. Вспугнул птиц. Власа вцепилась в руку палача; ногти сдирали кожу с его пальцев. Он зашипел от боли:

— Дрянь! — перехватил руку и дёрнул голову.

На миг мир стал болью. Власе казалось, что волосы вот‑вот останутся в его руке. Он пойдёт дальше, даже не заметив, что она осталась лежать в мокрой грязи с голым, ободранным черепом.

Голос мужчины казался знакомым. Она вспомнила его — Ратибор.

Вихрь воспоминаний пронёсся в голове: он на пороге её избы, стоит на коленях, молит. Власа, замершая у кровати женщины. Резкий запах трав. Обволакивающий шёпот заговора. Крик младенца.

— Рат, пусти! За что? — Власа завыла в отчаянии, безвольно повиснув на властной руке.

Вдалеке мычала корова, пастух выкрикивал что‑то неразборчивое — будто из другой жизни.

Палач дотащил её до главного тракта. По краям дороги — частокол лиц.

И все – знакомые.

Их гомон разорвал безмятежность утра. Увидев её, брыкающуюся и беспомощную, селяне обезумели. Старуха с кочергой кричала, брызгая слюной:

— Ведьма!

Мальчик, которого она когда‑то лечила, прятал глаза, сжимая в руках камень. А рядом — вдова, чья корова сдохла прошлой ночью, — плевала в её сторону и шептала проклятия.

Лица исказились яростью. Глаза их — ледяные, жестокие, звериные. Толпа обступила её. Она уже не видела нежного молочного неба. Только стадо людское, болью и местью ведомое.

Но тут, среди пёстроты озлобленных лиц, — она. Девушка в голубом платке. Их взгляды встретились: в её глазах не было ненависти, только жалость и страх. Этот взгляд стал якорем — как ветер в жару, как дождь в засуху. На миг хаос отступил, оставив только двух человек: ту, кого судят, и ту, кто ещё помнит, кто она на самом деле.

Ногу пронзило — камень впился в кожу. Боль рванулась вверх, к паху, скрутила внутренности.

Потом — удар в бок. Хруст рёбер. Воздух вырвался хрипом.

Камень в плечо — и рука онемела, повисла плетью.

А потом — в голову.

Тёплая кровь хлынула на лицо, залила глаз. Солёный вкус на губах. В ушах — звон, будто колокола бьют в такт ударам.

— За что?! — крик разорвал горло, как нож.

Толпа искажённым эхом вторила ей:

— Жги её!

— Детоубийца!

— Отродье! Боги покарают тебя за сделанное!

За что Боги должны её покарать, она не понимала.

Её силы почти иссякли. От холода и боли она не чувствовала тело — лишь места ударов горели тупой болью. Она собрала остатки сил, подобрала камень, ударила руку, волочившую её, и побежала.

Назад — толпа готова была разорвать её. С дороги прочь, через забор — там уже ждали с вилами. Только вперёд, к реке: может, вода скроет следы, может, течение унесёт прочь. Туда, куда и волокли её палачи, — но теперь это был её выбор.

Ноги — в кровь. Каждый шаг — как по битому стеклу. Мышцы горели, будто их полили кипятком. Воздух рвался в лёгкие рваными клочьями, царапал гортань. Кровь из раны на лбу стекала густыми каплями, склеивала ресницы. Один глаз видел — второй тонул в алой пелене.

Она отчаянно искала её взгляд, но вихрь ярости поглотил единственный якорь. Она осталась наедине с ними.

Она споткнулась. Падение — удар грудью о землю. В рот набилась грязь с кровью. Вкус железа и сырой земли.

Поднялась. Побежала.

Потому что сзади — камни. Спереди — казнь. А между ними — только она.

Они обступили её, повалили на землю и вцепились в её измождённое тело. Но прежде чем конец тракта скрылся за людской стеной, она успела разглядеть: её волокли к кострищу, где уже был установлен шест.

Трое мужчин с железной хваткой держали бьющуюся жертву, неумолимо шагая вперёд. Тычками, бранью, злобным шёпотом гнали её до окраины, где живое человеческое море волновалось, бранилось и выло. Все ждали. Никто не вступился. Никто не назвал причины.

Отчаяние захлестнуло её с новой силой. Очертания толпы и рассветного неба размыло слезами. Она взвыла — горько, ранено, как зверь, загнанный в капкан.

— За что? — шептала она, обращаясь к любому пятну, где угадывалось лицо. — Я лечила ваших детей. Я шептала заговоры над вашими полями. За что?

Но толпа была глуха. В ней жила только боль — чужая, ненасытная, как огонь, который уже ждал внизу.

Силы иссякли.

Сломались.

Умерли.

Она искала её взгляд — тот единственный, что ещё держал её над бездной. Но водоворот ярости поглотил и его.

Её прибили к шесту — будто распятую птицу. Гвоздь вошёл с хрустом, и боль пронзила запястье, оставляя на коже кровавые дорожки.

Впереди — море чёрных глаз, холодных, как зимний лёд; кто‑то шептал молитвы, кто‑то сжимал камни в карманах.

Сверху — небо, нежное и яркое, словно издевалось над её болью.

Внизу — огонь, рыжий, ждущий; дрова трещали, и каждый звук отдавался в висках, как удар колокола.

Слёзы текли, не останавливаясь, смывая грязь и кровь. Они были единственными свидетелями её правды — тихой, невидимой, как дыхание.

Всё замерло в ожидании конца.