Гей-парад за целковый

Несколько дней моя любимая, ходит, словно зашила рот. Я и рад: попью
в гараже пивка, и тихо-тихо в койку. Странно, но и тёща косится прокурором.
«Заразы, обе, интригуют», – думал вначале. Но, заметив, что чешуйчатые
молчат и между собой, облегчённо вздохнул.

На работе мужики на ушах: слушок промелькнул, будто в воскресение местная общественность затеяла парад любви. На заводе решили, новый мэр славу ищет: в городишке в рост бардак, значит, праздник в самый раз.

С утра в окно стук. Испугался, что стеклу крышка. Слышу, вопит Федька, сосед, из дома напротив, зовёт зачем-то на улицу. Выхожу, вижу, толпа
обсуждает что-то, руками машут. Ничего не разобрать.
Спрашиваю:
– Что стряслось?
– Конец света! Содом и Гоморра! Нехристи восстали! – запричитала знакомая старуха.
«Ясно», – подумал я, направляясь в народ, но вспомнил, что в трусах.

Вернулся в дом. Окликнул любимую… Позвал тёщу… Тишина… Плюнул, натянул трико и на улицу.

Люд скрылся за угол.

– Куда спешим? – спрашиваю, бегущего рядом мужика.
– На площадь! Там, вроде, народное гулянье!
– В честь чего?
– Шо, брат, с похмелья?
Я смолчал, разумея, что странные слухи обросли явью.

Площадь кипела. Взмыленные полицейские требовали освободить место
под мероприятие. Пульнули из ракетницы. Народ примолк, попятился…
Мне удалось пролезть в первый ряд. И, я обомлел, на крыльце мэрии розовая трибуна возвышается, а заводской оркестр инструменты настраивает. Ох! Знать бы, что это удивление, только, мелочи.

В десять заиграли «Варшавянку».
– Ладно, хоть не похоронку, – усмехнулся кто-то рядом.
Подобное – озвучили и сзади.
Обернулся. Увидел коллег с завода. Один из них поинтересовался:
– Бабы, голые-то, будут?
Я пожал плечами.

Дальние ряды разразились криками и свистом. Стражи порядка вытянулись в живую цепь. Вдалеке обозначился пыльный столб. Вскоре появилась пёстрая, радостно визжащая гурьба.
Демонстранты, приплясывая, двигались вдоль зевак: веселье нарастало полным ходом.

Вдруг оглушил ор, до отвращения знакомый:
– Уряяяя!!! – неслось с трибуны.
Вгляделся. И тут, меня передёрнуло, хуже, чем судорогой: у микрофона
ликовала полуголая тёща, увенчанная шляпой с перьями.
– Уххх, – выдохнул я, сжимаясь от мысли: «вот оно, лицо смерти семейного счастья».

Но самая бесстыдная жуть образовалась когда, словно из-под земли, тряся голыми грудями, раскрашенными как пасхальные яйца, нарисовалась жена. До безобразия размалеванная, она держала плакат с надписью: «Свободу сексуальной фантазии и телу!»
– Никак твоя! – выпучил глазёнки Федька и обтёр кулаком слюнявый рот.
– Це же, всё понарошку. Да, бухие, они! – просёк моё смущение знакомый с завода и добавил: – Эй! Ты, слыхал, правда ли, что активистов, за променаж голяком, одарили по стакану «Жириновки» и целковым.

Я вовсе не ханжа и не против прогресса с раскрепощением, но домой
бежал, не чувствуя от стыда ног.