Выурутасы.

Приснился мне сегодня ночью страшный сон. Будто-бы вышел я с одиночным противозаконным пикетом на Красную площадь. Ну, типа задолбала меня такая жизнь и нет больше сил терпеть её!
Собрал я во сне сумку с протестными листками, и вышел на утреннюю морозную улицу. Живу я недалеко от центра, на Малой Бронной улице. Пока шёл, особо не волновался, солнышко светит, машины едут, утро, как утро. А как вышел на площадь, немного оробел, тут и Кремль тебе, и Храм Василия Блаженного, и лобное место, всё на дурные мысли наводит. Но походил, потоптался у ЦУМа и успокоился. Вышел на самое продувное место, достал раскладной стульчик и сел тихонько, напротив Ильича. Я к нему с ранних лет уважение испытываю. Полиции, как ни странно, не было и я осмелел. Достал тетрадный листок в клеточку, где чёрным фломастером было написано: «Протестую против повышения пенсионного возраста!».
Сам то я под эту экзекуцию не попал, но за остальных было очень обидно. Работали люди горбатили спины, планы строили и на тебе, благодарность отеческая! Поднял я листок в руках заскорузлых, как раз напротив Ленина и замер в ожидании. Думаю, ну сейчас налетят «тараканы» чёрные в шлемах и «заметут» по самое-не могу. Листочек трясётся на ветру, и душа моя в такт ему трепещется. И страшно, и горько, и себя уже жалко.
Проходит несколько минут, люди редкие спешат по делам, некоторые улыбаются, иные хмурятся, но мирно, без криков или насмешек каких. А охранников порядка как не было, так и нет. Ну ладно сижу дальше, руки замёрзли, я перчатки кожаные надел, они у меня, тёплые, рыбацкие. Проходит ещё время какое-то, знаете во сне не особо разберёшься со временем, то быстро скачет, то тянется, как троллейбус в пробке. Подходит значит вскоре ко мне семья, муж с женой и две девочки. Милые такие девчушки, складные, лет по шесть-семь, погодки видимо. Стали напротив меня, и смотрят задумчиво. А я вдохновился и листочек ещё выше поднял – читайте мол. Они постояли и отошли молча в сторону, пошептались. Потом отвернулись, а самая маленькая возвращается ко мне и сто рублей в сумку кладёт.
— Спасибо дедушка! – И бочком, бочком, уходит к родителям.
А меня, аж перевернуло всего! Такие сильные чувства нахлынули, что не передать. И смелость, и отчаяние, и безысходность, и жалость ко всем обиженным. Смахнул я скупую слезу и поменял плакат на другой, более революционный: «Долой несправедливое правительство!». Встал со стульчика и поднял прокламацию вверх. Ветер шевелит листок тетрадный, солнце освещает вымытый кирпич Красной площади, и я стою одинокий, гордый и непобедимый. Чувствую, как неведомая свобода, всё моё пенсионное тело заполняет.
Стою и стою, озираюсь незаметно… и вдруг, от Исторического музея, не спеша, прямо ко мне идёт троица военных. Ну, думаю началось, держись брат Славик. Но страху нет, удивляюсь сам, но пропал страх. Стою, как на Голгофе, всем на обозрение и поругание. Но за общую справедливость, даже себя во сне не жалко.
Но, страшно-не страшно, а периферийным зрением всё же наблюдаю за ними. Вижу лица молодые и серьёзные, звёздочки на шапках, шинели обтянутые, нет не полиция! Подходят уверенно, с ощущением силы. Но и я тоже не по-утреннему осмелел, не вжимаюсь в пятки, гляжу вперёд. Звонко цокают сапоги по брусчатке, цок, цок, цок. Подошли. Встали впереди меня, рассматривают плакат. Я глаза растопырил, не мигаю, в глаза не смотрю. Слышу только, как в тишине Кремлёвские часы тикают, да желваки офицерские хрустят. Ну думаю, сейчас врежут по мордасам. Нет! Секунды тикают, а они хоть бы хны. И только когда я случайно встретился взглядом с самым крайним офицером, то увидел, что они и не собираются меня бить, что смотрят они на меня скорее снисходительно, даже с проблеском понимания. Я пошевелил губами и тот который постарше спросил тихо:
— Скажи… скажите, а какова пенсия московского пенсионера? В среднем, конечно?
По-военному, как давно учили в армии, я громко отчеканил:
— У меня двадцать одна тысяча, минималка – девятнадцать.
Офицеры вытянули губы, посмотрели на меня удивлённо и развернувшись пошли в другую сторону. До меня только долетел возмущённый возглас самого младшего:
— Москвичи зажрались блин, у нас бы за такую пенсию…, а они бастую сволочи!
Офицеры ушли и меня, говоря языком бытовым, «понесло». Я вдруг почувствовал, непонятную для нынешней ситуации в стране, личную неуязвимость. Порылся в сумке и достал самый-самый опасный плакат: «Олигархов – в тюрьму. Честные выборы — народу!». И вытянул его вверх – смотрите люди и поддерживайте. Думаю — теперь точно, хана, не отверчусь! А на площади людишек прибавилось, ходят, смотрят на меня, иные даже на айфоны снимают. Иностранцы попадаются, китайцы всё больше улыбаются, но чувств не проявляют, хитрят. Я тоже улыбаться прохожим стал, как вдруг вижу от Мавзолея, летят ко мне на всех парах двое полицейских. В шлемах закрытых, с дубинками и с наручниками на поясах, короче, при параде. Наколенники им мешают быстро бежать, они переваливаются из стороны в сторону, как макаки. Лиц не видно, но и без лиц страшно. Я чуть на спину не завалился от перепугу. Сапоги глухо стучат, наручники позвякивают и дыхание сиплое и злое. Я даже не заметил, как съёжился и закрыл глаза. Но плакат держу. Они подбегают с двух сторон, останавливаются, дышат возбуждённо:
— Чего дед ты тут стоишь?
— Я, п-простите, п-протестую. – не открывая глаз говорю я.
— Ты мудило иди бабку свою грей. Через минуту чтобы свалил!
Заржали ехидно и побежали дальше. Я открыл глаза и развернулся в их сторону.
— А вы что, задерживать меня не будете?
Военные были разного роста. Тот, что покоренастее, остановился и помахал указательным пальцем в чёрной перчатке.
— Очнись дед. На хер ты нам такой нужен!
Развернулся и стал догонять второго. Возле ЦУМа стояла парочка молодых пацанов, которые агрессивно жестикулируя, размахивали плакатом против войны на Украине. Полицейские спешили по их души. Вскоре, униженно пригнув, с победным видом проволокли малолеток в автозак. Я стоял раскрыв рот и ничего не мог понять! На Мавзолей опустилась огромная, густая стая серых ворон и устроила такой тарарам, что разбудила не только меня, но, наверное, и Ильича.
Я проснулся. С тяжёлым чувством привстал я с кровати, опустил ноги в шерстяных носках на пол и сонно огляделся. Грустная жизнь одинокого пенсионера давила из всех углов бедного жилища. Старая, изношенная мебель служащая ещё с Советских времён, вот что окружало меня. Нет, я не алкоголик и человек достаточно опрятный, но как-то потерял равновесие от неправды и несправедливости, творящейся вокруг. Жена умерла три года назад, дочка в жарком Израиле с внуком пристроилась и возвращаться не хотят, друг в Германию уехал, как еврей, и за шесть лет весь мир исколесил. А тут тяни от пенсии до пенсии, копейки считай. Не жизнь – существование.
Солнце заглянуло в окно и сдувая пыль разместилось на полированном столе. Я встал и подошёл к окну. Внизу виднелись крыши родного театра на малой Бронной. Почти всю жизнь прослужил я в нём, много сделал мебели и деревянных поделок для сцены, они ещё служат людям, а я в отставке, никому не нужный человек. Взбунтоваться вздумал, дурень старый, эх-хе-хе.
На кухне приготовил себе кофе растворимого с молоком и попивая тёплый напиток долго думал ни о чём. О пустоте. В которой надо сделать последнюю попытку, спасти стремительно закругляющуюся жизнь. Но как? Для кого? Зачем? Все молчат! Умеем же мы ко всему приспосабливаться, как черви. Тем и пользуются нечестные люди.
Кофе остыл, стал сладким и противным. На кухне стояла тёплая тишина, которую ни за что не хотелось нарушать. Я сидел и не нарушал. Сломав это хрупкое равновесие, в коридоре раздался длинный и требовательный звонок. Я встал, «кого черти принесли?». Шлёпая тапками, прошёл в коридор открыл дверь и… тут же получил жёсткий нокаутирующий удар в переносицу! Падая и теряя сознание, узрел коренастого паренька в полицейской форме из недавнего сна, за ним толкались, вдавливались в квартиру чёрные фигуры в шлемах. Переступая через меня, вошли в жилище и стали переворачивать мебель. А надо мной нависла огромная маска с закрытым зеркальным забралом в котором я увидел своё испуганное лицо:
— А вот теперь дед, собирайся, окончились твои тихие деньки! – коренастый паренёк схватил меня за ноги, и поволок из квартиры. Открытый зев лифта приглашал нас войти внутрь, но молодой полицейский принял другое решение, он поволок меня прямо по ступенькам, благо жил я не высоко, на двенадцатом этаже.
Под бряцанье наручников, шарканье ботинок и гулкие удары головы о холодный камень, мы медленно спускались вниз. Я искоса видел, как мелькают в окнах подъезда любопытные солнечные лучи, а в старческой голове, словно из ниоткуда возникла детская песня: «Вместе весело шагать по просторам, по просторам, по просторам. И конечно припевать лучше хором, лучше хором, лучше хором!». Песня ширилась и разлеталась во все стороны, её подхватывали многие голоса, и полицейский, который тащил меня стал подпевать её, и те, что шарили в моей квартире, пели задрав шлемы, все люди страны и всего мира, оторвались вдруг от своих дел, чтобы пропеть добрую детскую песню. И я её пел, потому что ничего на свете не боялся. Я же спал. Все мы тут спим и видим страшные сны!