Сто один.

Любимое воспоминание детства это возвращение моего папы с учений. Это было целое событие! Мне давали первому с разбега запрыгнуть папе на шею и прижаться со всей силы к папиной небритой щеке. И острые звездочки на шинели, царапали так по родному, так же как и папины крепкие руки, которые крепко держали меня, но в то же время бережно и нежно. Потом было торжественное вручение подарков на кухне. Маме обычно разные платочки, а мне редкие тогда игрушки из стран социалистического лагеря.

Потом был ужин, обычно папина любимая картошка в мундире с селедкой и с замороженным и тонко нарезанным белым салом….

Разошлись мои родители странным и для меня абсолютно непонятным образом.

Мне только-только исполнилось шесть годиков. Подготовительная группа. Детский сад. Я был слишком мал и не мог толком понять, отчего, когда я входил к ним в комнату, они внезапно замолкали. Мама начинала листать журнал, а папа делал вид, что точит карандаш. И первые несколько секунд ни кто из них не смотрел мне в глаза.

Потом, кто-то из них, чаще это был папа, брал меня на руки и пытался со мной играть. Но взгляд у отца был настолько отсутствующий и виноватый, что спустя столько лет, он у меня стоит перед глазами и сейчас. Как раньше втроем, взявшись за руки, уже не гуляли. А мне так нравилось поджимать ноги и просить папу с мамой побежать, так быстро, как ветер…Теперь гулял со мной кто-то один.

Либо папа, с ним мы почти всегда играли в догонялки. Либо мама, с которой очень здорово было собирать опавшие листья. В северном Казахстане в октябре уже выпадал первый снег, поэтому листья желтели и осыпались уже в сентябре.

В день, когда выпал первый снег и мы всей детсадовской группой лепили снежную бабу, папа ушел. Просто так. Забиравшая меня из садика, с большим опозданием, мама, выглядела немного возбужденной.

Одевая на меня шубу она, не давая мне ничего сказать, торопясь поведала новость:

— Наш папа ушел к другой тете и мы не будем больше жить все вместе, но ты, сынок, не расстраивайся, теперь у нас все будет очень хорошо!

Она, почти бегом меня дотащила до автобуса и всю дорогу продолжала меня успокаивать.

Говорила, что скоро жизнь наша, чудесным образом изменится.

Я ей не сказал ни слова. Не заплакал. В голове у меня повторялся один и тот же вопрос:

— Как может быть лучше без папы? Как?

Квартира наша стала выглядеть по другому. Не было папиных вещей. Магнитола «ВЭФ Сигма» не стояла на своем месте. Там, где стоял кинопроектор «Волна», теперь стояла бабушкина ваза. И книги, их стало гораздо меньше. И не было в шкафу моей любимой, папиной, парадной, офицерской формы и фуражки, в которой я так любил ходить в День Победы у папы на шее….

Наши вечера изменились. Теперь, практически, каждый мама проводила с подругами. Раньше, мне папа с каждой командировки привозил небольшие подарки. То немецких индейцев. То ковбоев. За все время у меня собралась коллекция из ста тридцати предметов. Ими я и был занят долгими зимними вечерами. Были и пещера, и вигвамы с пирогами. Даже форт присутствовал и был украшением коллекции. Читал Агнию Барто и ждал «Вечернюю Сказку» с Хрюшей, а мама часами сидела на кухне с тетей Леной. Или тетей Светой. Или тетей Мариной. Они пили грузинское вино «Кахетинское». Кушали соленые огурцы, и по всей квартире разносился запах болгарских сигарет «Опал». Окурки иногда забывали выбросить, и вместо пепельницы использовали очень красивую банку из под индийского кофе, с красивой многорукой богиней. Иногда включали музыку, папа оставил проигрыватель «Аккорд». Маме нравился Муслим Магомаев и Шульженко, а кто-то из подружек приносил записи «Аббы» и «Машины Времени». А мне нравилось переключать на очень быстрое прослушивание, там, где была цифра 78, но такое мне позволяли редко.

Иногда слышал, уже засыпая, как мама плачет.

Папа стал приходить к нам в октябре. Каждую субботу в одиннадцать. Ожидая, когда меня соберут, он неловко топтался в прихожей, стряхивая на коврик остатки подтаявшего снега с фуражки. С мамой он не говорил — только неразборчиво здоровался и оговаривал время, когда доставит меня обратно. Папа смотрел все время в пол и явно не знал, куда деть ему свои руки — он поправлял кожаную портупею, мял в руках парадные, военные перчатки, застегивал и расстегивал пуговицы на шинели, красивые, со звездой. И все время переминался с ноги на ногу. Я видел, что он чувствует себя крайне неловко. Впрочем, так же, как и мама. Мне очень хотелось взять папу за руку. Подвести его к мамочке. Взять маму другой рукой, вложить их руки друг в друга и попросить их улыбнуться. И случиться чудо и они помирятся! И у нас всё станет как было раньше! Папа улыбнется краешком губ, мама заразительно засмеется и мы побежим вприпрыжку по первому снегу к остановке, чтобы успеть к шестичасовому сеансу в кинотеатр «Спартак», на «Зиту и Гиту». Но я так стеснялся, что так и не решился этого сделать. Мы с папой гуляли, иногда молча, иногда болтая обо всем на свете. Он всегда выдавал готовый план действий — как в армии. Кино-кафе-мороженое. Гонки по вертикали в заезжем чехословацком цирке, шашлык, так вкусно пахнущий и почему-то всегда его жарили кавказские парни. Бывало, в зоопарке или кинозале, я смеясь поворачивался к нему — папочка, смотри! — и замечал, что он не видит, что происходит на экране или в клетке попугаев. Он смотрел на меня и до слез грустно улыбался мне в ответ, глядя на мою радость от происходящего.

Папа всегда держал меня за руку. Крепко, но бережно. Подстраивался под мой детский шаг, сменяя идеальную поступь офицера на неторопливую походку отца, штатского, который просто вышел погулять со своим веселым, шестилетним сыном. С мамой все было по другому. Она впереди, я за ней, почти лечу, больно держась за ее руку с колючими и острыми колечками на пальцах. Возле дома отец всегда останавливался, приседал передо мной, чтобы оказаться лицом к лицу, и, поправляя мне кроличью шапку, негромко говорил:

— Сын, — почему то он редко называл меня по имени. «Сын». Или, иногда — «сынулина»,

— Береги мамулю. Слушайся обязательно. Она чудесная. Не у каждого есть такая мама.

Или:

— Сынуля, читай книжки. Скоро школа и я не хочу, чтобы меня на собрании ругали из-за тебя. Вот я тебе купил интересный рассказ с картинками, — улыбаясь, папа протягивал мне книгу с нарисованными на обложке мальчишками. «Приключения Дениса Кораблева», читал я, «Детгиз», 1984 год.

— То, что я тебе сейчас скажу, ты должен запомнить и передать своим детям! Книги дадут тебе ответ на любой вопрос, сынуля. Они научат тебя всему, что надо уметь в жизни! Например, как вырасти честным и сильным, как стать настоящим мужчиной. И ты должен всегда сомневаться в том, что тебе говорят люди, и не важно кто это, то ли учителя, то ли друзья во дворе, соседи — не сомневайся только в тех книгах, которые ты читаешь!

Потрепав волосы у меня по голове, сказав на прощание:

«Ну, беги давай», папа уходил в сторону автобусной остановки, а мелкий снег падал и падал на его красивую, военную, серую шинель, припорашивая шапку и офицерские погоны со звездочками. Хотелось крикнуть ему вслед, побежать, прижаться к нему, обхватить за ноги, и слыша такой родной и знакомый запах папы, который замешивался из запаха военной формы, крема для обуви, табака, кожаной портупеи, и закричать во весь голос— «Папочка, не уходи! Как плохо мне без тебя, папуля! Хочу, хочу, чтобы было все как раньше!».

И заплакать, плакать не переставая, капая слезами на серую, любимую безупречную офицерскую шинель. И избавиться от душевной боли, переживая вновь и вновь присутствие на плече сильные отцовские руки. Но я не делал этого. А просто смотрел, как он уходит. Снежинки падали на меня, на мое лицо поднятое в немой мольбе к темному небу и таяли смешиваясь со слезами которые бежали по моим щекам. Все было неправильно. Так не должно было быть. Но было.

Наступила наконец весна, прошел ледоход и мы поехали с его друзьями на остров посреди Иртыша. Он был несколько километров в длину и метров триста в ширину. И носил имя неизвестного мне тогда человека — Кирова.

Это была наша весенняя традиция, только в этот раз не было мамы.

Каждый был занят своим делом. Кто-то искал сухостой для костра, кто-то закидывал удочки в быструю реку, а мы с папой начали играть в первопроходцев и пробрались через очень густые и сложные заросли на другой конец острова. Мы вышли на красивую песчаную полянку и пройдя по ней подошли к воде. Я услышал звук моторной лодки — казанки, мечту мальчишек моего двора. Поднял голову и увидел идущую по течению серебристую моторку с тремя мужиками в ней.

Они тоже заметили нас и перекинувшись какими-то словами резко изменили направление и причалили прямо возле нас с папой. Папа взял меня за руку, резко меня развернул и пошел в сторону зарослей. Самый рослый из них спрыгнул в воду первым и крикнул:

«Э, мужик, бл… ть, стоять, сигареты у тебя не будет?».

На ходу повернув голову назад, увидел, что к нам сзади бегут трое.

Им было по двадцать, может больше лет. Длинные волосы и в расклешенных джинсах.

«Сын, не надо оборачиваться, идем быстрее, это шпана, не связываемся», — очень тихо сказал папа и мы ускорили шаг.

«Эй, бл… ть, ты че, мужик не понял, кому я сказал стоять! Сигаретой угости!», — прозвучало уже за самой моей спиной.

Мы остановились. Папа повернулся назад. И очень тихим голосом — я не помню, чтобы мой папа разговаривал таким тихим голосом, — ответил:

— Лезгинку станцуешь, — дам тебе сигарету.

— Чего-чего, — произнес парень с заячьей губой

— Это ты кому сказал — прохрипел гнусавым голосом третий мужик с грязными длинными волосами и плюнул папе под ноги зеленой соплей.

Она приземлилась в нескольких миллиметрах от папиных кроссовок. И сразу стала покрываться желтыми песчинками. Они нас взяли в полукруг, оттеснив нас от спасительных, по моему разумению, зарослей.

Позади нас был Иртыш. Папа плавно переместил меня себе за спину, резко пригнулся ко мне и прошептал в ухо, когда начнется драка, беги в кусты, понял? И уже громким голосом сказал:

— Да все трое станцуйте и получите это, — и он бросил перед ними початую пачку папирос.

— Да ты совсем борзый, а мужик, и из его рта полилась грязная ругань.

— Будешь ругаться при ребенке, в угол поставлю, сосунок! — от того, что папа резко повысил голос, двое парней, подбежавшие к первому, даже немного отодвинулись.

— Вижу ты мужичек, борзый, да? Да мы сейчас и тебя и твоего недоноска поимеем! — парни загоготали.

— А ну, ботаник, кошелек сюда или зарежем обоих. Так понятнее? — гундосый засунул руку в карман и достал от туда выкидной нож.

Послышался сухой и резкий металлический звук — это открылось лезвие.

— Давай по-хорошему — останетесь живы, нет — и тебя зарежем и спиногрыза твоего в свидетелях не оставим!

Длинноволосый парень прыгнул ко мне и схватил за шиворот. Папа резко с разворота ударил его своей ногой куда-то между пяткой и серединой его кеда. Послышался странный тихий звук, как будто под водой ломают сухую веточку, лохматый охнул и начал заваливаться на подкосившуюся ногу и потянул меня за мою рубашку за собой. Рубашка начала с меня слазить, налезла на голову и закрыла мне видимость.

Лохматый повалил меня на песок и попытался встать. Но нога его не слушалась, и у него получилось только встать на колени.

И он вдруг закричал:

— «Губа», он мне ногу поломал мочи его!

Парень с заячьей губой, звериным чутьем, вдруг понял, что папа один сильнее их всех, да и не боится их не смотря на ножи в их руках, и скорее всего проигрыш стаи неизбежен.

Он крикнул гундосому:

— Мочи его!

Гундосый сунул руку с ножом папе в лицо, а парень с заячьей губой в два прыжка оказался возле меня и приставил нож к моему горлу.

Я почувствовал холодный металл возле шеи, перегар смешанный с потом и вонью несвежей одежды. Ноги меня перестали слушаться и я оцепенел.

Папа увидел, что произошло и поднял руки, одновременно говоря:

— Все мужики, все, ваша взяла, только не трогайте сына!

Гундосый засмеялся, подошел к папе сбоку. Папино внимание было сосредоточено на мне и парне с заячьей губой. И я увидел, что гундосый отводит руку для удара ножом за папиной спиной и папа этого просто не видит!

Я закричал что есть силы, даже не закричал, а завизжал, завыл и из моего горла вылетело:

— Папа, сзади!

Одновременно я схватил лезвие возле своего горла двумя своими рученками, немного отвел от себя нож и укусил, что есть мочи за кисть с грязными ногтями и татуированной буквой «С» и с точкой между большим и указательным пальцем!

Боли я не чувствовал. Чувствовал попытку «заячьей губы» вырвать из моих рук свой нож, который уже стал липким от моей крови. Он бил меня второй рукой по голове, а я продолжал издавать звук похожий одновременно на звериный рык и словосочетание «папа, сзади!».

Я увидел, что папа неведомым образом присел и с разворота ударил гундосого в кадык, одновременно перехватывая кисть, в которой был нож.

Гундосый всхлипнул и как столб рухнул возле ног папы, который продолжал держать его за кисть.

Выхватив из обмякшей руки гундосого «финку», папа одним прыжком оказался возле нас и стал наносить «заячьей губе» удары ножом….

У меня все начало темнеть перед глазами и я стал проваливаться в бездонную черную пропасть.

Когда я пришел в себя, то почувствовал что я раздетый лежу на самом берегу Иртыша и меня моют холодной водой и ощупывают теплые папины руки.

Боль пришла внезапно и везде. Болели ладони, даже не болели а горели огнем и любое мое движение приносило резкий взрыв боли. Болело ухо и правая часть головы.

Правый глаз отек и не хотел полностью открываться.

Папа внимательно меня осмотрел и сказал:

— Все в порядке, сынулина, все в порядке, все позади, мы справились.

Я увидел, что два его друга спешно закидывают что-то в овраге свеже срезанными крупными ветками. Он перехватил мой взгляд и сказал:

— Сын, на этом свете достаточно мусора и среди людей, трех из них ты видел. Это шпана. Отбросы. Это не люди. Не жалей их. Нельзя им показывать слабину. Нельзя подняв руки сдаться.

Быдло должно мгновенно получать отпор.

И не важно, сын, сильнее они тебя или нет. Побеждает не сила. Побеждает дух. Промолчишь, испугаешься, отдашь деньги и будешь оправдывать себя, что главное выжить, значит ты зря живешь на этой планете, значит ты трус. Значит ты не мужчина. Ну а те, кто может убить или изнасиловать ребенка просто не должны ходить по этой земле.

Ты не струсил. Я горжусь тобой. А сейчас мы тут с моими друзьями приберемся, а ты потерпи немного и мы поедем к нашему соседу дяде Леше в больницу и он зашьет тебе все твои боевые раны, даже если будет больно — ты же потерпишь, да сын? — и папа улыбнулся.

В больнице мы оказались уже под вечер, дядя Леша угостил меня витаминками, желтыми, кисло—сладкими и дал мне их целую жменьку!

Зашивали меня довольно долго. Папа не отводил глаз с рук дяди Леши, а я не сводил глаз со своего папы! Я смотрел и смотрел на него. Меня распирало от гордости, что у меня такой папа!

Как в индийском кино он справился со всеми! Как самый настоящий герой! Как в тех книжках, которые он мне читал на ночь о русских богатырях! И это все мой, мой папочка!

Маме мы сказали, что я порезался о леску, когда ловили щуку и наплели что-то, что уже и не помню. Жаль, что никому из моих детсадовских и дворовых друзей нельзя было об этом рассказать.

А мне так хотелось похвастаться, поделиться нашей общей победой! Рассказать всему свету, что мой папа настоящий герой, как в кино!

Но он попросил меня молчать. И я дал ему слово, что расскажу об этом только своим детям, когда им исполнится 10 лет.

Я слово сдержал.

Я не видел больше своего папу. Через день он уехал в Польшу.

Его перевели уже очень давно, но он не решался сказать нам об этом. А еще через три месяца папа погиб. На учениях у одного из его солдат выпала боевая граната из рук,

и он не раздумывая прыгнул на нее и прикрыл собой, своим телом, всю свою роту. Стрелковая рота это сто один человек. Сто один мужчина. Сто один сын, которого ждали дома отец и мать.

И сколько из них бы погибло или было ранено, если бы мой отец не проявил мужество, знает один Бог. Сто одно письмо со словами, которые нельзя читать без слез и сейчас.

Они приходили нам с мамой с разных концов Советского Союза. Они и сейчас хранятся у меня дома в старом посылочном ящике, как в мультике «Трое из Простоквашино».

Мама не поехала на похороны. Ей было некогда. она была занята сборами к переезду.

Потом мы переехали в Крым, где я и живу сейчас.

Портрет моего отца в красивой рамке висит на стене рядом с иконами в моем доме.

Улыбаясь уголками губ, он смотрит на меня из далекого прошлого.

Не всегда я могу смотреть ему в глаза. Я не такой, как он. В моей жизни бывало, что я не связывался, часто терпел быдло, иногда терпел хамство. Не наказывал немедленно негодяев.

Я добро без кулаков. Когда папа погиб, ему было тридцать один, как сейчас мне. Но меня одолевают мысли, что я уже не стану таким настоящим, таким правдолюбивым, таким 100% русским офицером, каким был он. Иногда я просыпаюсь по ночам, мокрый от слез, и понимая, что мне снился сон, в котором я все-таки смог закричать:

— «Папочка, не уходи!».

Догонял его и прыгал к нему на руки, а он поднимая меня смеялся, щурясь и улыбаясь такими родными и добрыми глазами, говорил:

— Ну что ты, сынулина… Конечно, не уйду….