Последний баритон

— Ой!
Жилистые старческие ножки в бархатных шлёпанцах подогнулись. Он едва успел подхватить её, почувствовав податливые рёбра сквозь старенький ситцевый халат.
— Ну, что ты, Верочка! Что ты!
Она гладила его щёки, мокрые от осеннего дождя.
— Саша. Саша, дорогой. Как ты вовремя. Сколько же тебя не было! Состарился. Вот, морщины. Морщины во всё лицо. Мы всегда про тебя помнили.
Она гладила его по бугристым щекам. Её ладони вздрагивали, касаясь
жёстких седых волосинок, торчащих то тут, то там. И он вдруг вспомнил её лицо. Лицо маленькой кучерявой девушки в нелепой грубой шинели с блестящими пуговицами, морозным дыханием дующее в тоненькую палочку флейты.
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною…

Он стал стягивать с себя задубевший кожаный плащ.
— Кто там? – прозвучал из комнаты слабый голос.
— Сейчас увидишь.
Она положила сухие ладони на Сашины плечи. Прислонилась маленькой головкой к его груди.
— Вторую неделю не встаёт. Что делать? Ума не приложу. Вчера сварила бульон, так он взял чашку, да и хряпнул об пол. Только брызги полетели. С ума сошёл? Вроде нет. Говорит правильно. Всё помнит. Володьке письмо на той неделе написал в Амдерму, я читала. Толковое, нормальное письмо. Что, говорит, не женишься, сукин сын, бобылём, что ли, хочешь остаться? Не хочешь нас с матерью внуками порадовать? Второй год в отпуск не приезжаешь…
Она то ли вздохнула, то ли всхлипнула.
— И вот лежит. Лежит и лежит. Что это, Саша? Я вся извелась. Может быть, ты что-нибудь сможешь?
Он взял её ладони в свои и молча приложил их к своим губам.
— Кто там? – вновь послышалось из комнаты.
Он рванул ручку двери.
На белой подушке желтело дорогое, давно знакомое лицо Григория. Чёрный чуб ершился над простынями, и над ним проглядывала розовая лысина.
— Ах ты, гад паршивый! Вон, где обосновался!
Через одеяло он ткнул жёстким кулаком ему в бок. Помял руками залежавшееся тело и, почувствовав слабое сопротивление, присел на краешек кровати.
— Ну. И чего ты это симулируешь? Засранец, жену почти до инфаркта довёл. Молчишь. Друзьям не звонишь, не пишешь. А?
— А ты-то, ты-то когда-нибудь писал?
На мгновение глаза Григория блеснули прежним блеском.
— Я не писал, – важно ответил Саша. – Я, брат, гордый теперь. Я тебе не хрен собачий, а собачачий. Академик. Кандидат никому не известных наук. Возглавлял оркестр университета. Университета! Ты понял? Не чего-нибудь.
— Выгнали? – равнодушно поинтересовался Григорий.
— Меня выгонишь! – не обижаясь, отозвался Александр. – Я их сам всех повыгоняю. Поставил оркестр, на смотре приз взяли – такого, брат, буревестника хрустального! Ты сроду такого не видел. Глаза как у дракона, зелёные, как фары горят
. — Врёшь, наверное, как всегда, – флегматично протянул Григорий. – Какого там буревестника! Кому мы сейчас нужны? Эх, Саша, Саша. Всё. Кончилось наше время. Наши трубы, барабаны с ослиной кожей, тарелки медные. На свалку всё это. Народ только гитары слушает. И правильно делает. На кой хрен ему наши марши! Чем меньше маршей, тем спокойнее жизнь.
Саша на мгновение посерьёзнел.
— Марши? Разве одни только марши? А вспомни, как сидели на эстраде в Севастополе.. Что мы тогда играли! Вспомни ты, чёрт паршивый! «В городском саду играет духовой оркестр…»
— Да. Зато потом – одну только «Славянку». Пять лет одну «Славянку».
— Мы, что ли, в этом виноваты?
— Нет, наверное. Только у меня она до сих пор вот где сидит. «Пу-пу… пу-пу-пу…». Слышать её не могу. Мы дуем. Дуем. А ребята уходят. Вагоны, вагоны… Уходят. И не возвращаются. А мы дуем. А потом казарма. Баланда на ужин. И снова дуем…
— Да, — подхватил Александр. – Бугуруслан. Голод, мороз в тридцать градусов, мундштук к губам примерзает. А мы дуем. Зато живы…
— Живы, – эхом подхватил Григорий. Он выпростал из-под одеяла жёлтую руку с синими прожилками и пошевелил пальцами, словно играя клапанами своего баритона. – А помнишь Вальку?
Ещё бы он не помнил Вальку. Валька Тарасов, корнет А-пистон. Курск. Ураганный огонь. Приказ: играть. Все сидят в траншее и играют. Марш русской славы. А над головой… А со всех сторон… Чёрт понёс его на бруствер. Пуля пробила корнет – только раструб — а заодно и Валькин череп. Он сполз с бруствера, как стоял, с мизинцем правой руки, запутавшимся в корнете
— В прошлом месяце хоронили мы полковника, — сказал Григорий. – Мы тут с ребятами лабаем, жить-то как-то надо. Фронтовик. Ордена, понятно, медали. На петличках смотрю: танкист. А ручки вот так сложены. И вот здесь, на руке, вижу: татуировка. Знаешь, какая?
Он поднёс к глазам Александра свою руку, на которой между большим и указательным пальцем был выколот скрипичный ключ. У Александра и у самого была такая же. Это был пароль всех воспитанников военно-музыкального училища. По этой татуировке они узнавали друг друга. Её кололи только перед выпуском, она служила как бы вторым дипломом.
— Ну и что? – отозвался Александр. – Значит, тоже был музыкант.
— Был музыкант.
Григорий замолчал, и тягостная тишина, прерываемая негромким звоном посуды, доносившимся из кухни, нависла над потолком.
— Был музыкант, — повторил Григорий раздумчиво. – А стал танкист. А мы…
— А что «мы»? – взорвался вдруг Александр. – Ты думаешь, мы были не нужны? И там, в Бугуруслане, и под Курском, и в Белграде. И потом…
Он провёл ладонью по щеке, стряхивая какую-то ненужную влагу.
— Я, собственно, зачем пришёл. У вас тут завод построили. Слыхал?
— Как не слыхать.
— Так вот. Я там делаю оркестр.
— Чего? – недоверчиво протянул Григорий. – Какой там, к дьяволу, оркестр! Других дел у них, что ли, нет, как с тобой возиться?
— Тебя не спросили. Так вот. Трубы уже есть, альты само собой, цэйный бас. Даже кларнет есть – из ихних пенсионеров.
— Иди ты! А валторна?
— Ну, что ты, Гриша. Где сейчас возьмёшь валторну! Ты же знаешь: по пятнадцать часов надо вкалывать, да чтобы старшина рядом стоял, и перекуры только по команде. Вот тогда будет валторнист!
— А баритон?
— Ну, наконец-то! А ты думаешь, зачем я к тебе припёрся! Сопли, что ли, тебе утирать? Баритон вот он. Лежит в постели, всякую хрень гонит, помирать собрался. Ты обо мне-то подумал? У меня День Победы на носу, всенародный, между прочим, праздник. Что за праздник без меди! А мне баритона некому играть. Есть, правда, один сопляк-недоучка. Из музыкальной школы его вышибли, так он решил, что на баритоне играть легче, чем на фортепьяно. Я ему говорю: баритон, брат, это ничуть не меньше, чем первая труба. Давай-ка пока на второго альта. Ну, куда там! Амбиции. Я, мол, нотную грамоту знаю, а вы мне альтушку подсовываете. Вот и мучаюсь. А ты тут разлёгся…
Григорий откинул одеяло и резко сел на кровати, нашаривая шлёпанцы своими тонкими, поросшими спутанными чёрными волосами, ногами. Он подался немного вперёд, и вдруг с тихим стоном откинулся на одеяло, держась за сердце. Александра охватил страх.
— Вера! — громко позвал он. – Верочка!
Вера быстро впорхнула в комнату и, не говоря ни слова, поправила мужа на кровати, уложила его голову на подушку, взяла с тумбочки какую-то таблетку и осторожно вложила ему в рот. Григорий лежал, уставясь в потолок и посасывая таблетку, а они вдвоём молча смотрели на него.
Александр скосил глаза и увидел никелированный баритон, висящий на стене за дверью. И в этот момент Григорий тихо произнёс:
— Ну что ж. Тащи свою партитуру.
Александр сжал его руку, лежащую на одеяле, и вышел.

На улице чёрный вечер. Мелкий дождь холодит лицо. Александр пересёк улицу, дошёл до автобусной остановки. Перед ним громадой высится дом Григория. Он нашарил глазами жёлтое окно, и неожиданно тёплая и грустная волна охватила всё его существо. Не пытаясь сдержать покатившиеся по щекам слёзы, он еле слышно зашептал: «Гриша. Дорогой мой Гриша. Ну, куда я без тебя? Куда я без вас, ребята? Вальку убили, Семёнов спился… Не умирай. Не умирай, Гриша, последний ты мой баритон».