Одиночество на троих

Тихо звучала приятная музыка, наполняя ресторан воспоминаниями о романтизме шестидесятых. Приглушенный свет в зале и одинаково круглые столики, подсвечиваемые желтоватыми торшерами, создавали иллюзию порхающих светлячков на фоне ночного неба.

Сегодня он играл в последний раз. Любимый саксофон, будто предчувствуя скорое расставание со здешней публикой, звучал особенно ярко и одновременно грустно.

Каждый вечер он приходил сюда, чтобы играть. Не для публики — для себя. Каждый вечер, в одно и то же время, он покидал расположенный неподалеку хостел, на проживание в котором тратил почти весь свой гонорар, чтобы тонуть в музыке своего одиночества. В эти часы он забывал обо всем, что его окружало и терзало душу. Он просто играл… А место горьких воспоминаний заполняла немая пустота, приносившая с собой спокойствие и отрешенность.

Он знал каждого постоянного клиента в ресторане и всегда замечал каждого нового — они, как водится, часто меняются. Кто-то приходил только ради того, чтобы послушать его музыку, а кто-то просто не обращал на нее внимания, будучи занят возней с клешнями лобстера в тарелке и другими не менее важными делами.

Ах, да, любовные парочки… Он делил их на два типа: мужья с женами и мужья не с женами. Те, что с женами, были естественны в поведении и в основном безразличны к его музыке, в то время как вторая категория делала вид, будто им чрезвычайно интересно наблюдать за худощавым музыкантом, извлекающим звуки из начищенного до блеска саксофона. Казалось, этим людям было не о чем поговорить, а, быть может, они просто желали произвести впечатление на своего спутника. Музыканту же было всё равно… С завтрашнего дня он здесь больше не работает.

Его наполнило какое-то особое настроение радости и легкости. Впервые в жизни захотелось выйти в зал и поговорить с каждым, подарить улыбку и сказать пару добрых слов, совсем ничего не означающих — так просто, по порыву души. Но нет, он не шел в зал, не позволял себе нарушить собственные правила — играть для себя, не для публики. Но и на музыке почему-то не получалось сосредоточиться, желанная «пустота» никак себя не обозначала.

Вдруг он заметил взгляд молодого мужчины, на вид не больше тридцати пяти. Тот пристально смотрел на него и, кажется, смотрел немного напряженно. Постоянный клиент. Музыкант хорошо его помнил. Ничего особенного. Пришел, поел, послушал музыку, ушел. Сколько таких!

Но одна особенность, или даже странность, в нем все же была. Музыкант вспомнил: слишком большие чаевые. По меркам средней руки ресторана — так просто огромные. И всегда одинаковая сумма. Официанты рассказывали, что каждый вечер, убирая его столик, обнаруживали в папке для счета деньги и записку: «Саксофонисту». Сначала это вызывало улыбку и даже неприличные смешки у работников, потом зависть (им ведь такие чаевые и не снились!), а потом стало восприниматься как-то повседневно и буднично. Просто брали затянутые резинкой деньги и передавали музыканту. Он от них никогда и не отказывался — ни разу. Как знать, наверное, этих средств хватило бы на приличную жизнь, но саксофонист продолжал выглядеть бедняком, жить в хостеле и очень скудно питаться, несмотря на то, что в ресторане для него оставалась достаточно еды.

В голове крутились мысли: «Сколько этот посетитель уже ходит к ним в ресторан? Где-то около полугода. И ведь он не пропускает ни единого вечера, как заядлый болельщик не пропускает домашние игры своей команды. Ну что ж, у всех есть любимые заведения. Но зачем оставлять такие большие чаевые?» Почему-то музыкант именно сейчас серьезно озаботился этим вопросом.

Словно почувствовав во взгляде саксофониста немое восклицание, посетитель отвернулся, с минуту изучал содержимое тарелки, затем резко встал из-за стола, успев при этом бросить на стол деньги за ужин, и направился к выходу.
В груди музыканта что-то ёкнуло — неприятно, даже болезненно. Как будто кто-то запихнул руку под ребра и стал выдирать легкие. Он прекратил играть и спустился со сцены. В голове пульсировала мысль: «Догнать».

В суете мыслей музыканту показалось, что он вот-вот должен настигнуть беглеца на выходе из зала, но ошибся — того и след простыл. Он ринулся к выходу из ресторана. Там, за исключением пожилого гардеробщика — никого.

Саксофонист выскочил из заведения и бросился за угол здания; его обдало холодным ноябрьским ветром.

— Стойте, — словно выстрел, раздался голос сзади.

Музыкант обернулся и увидел беглеца — тот, стоя у распахнутой двери ресторана, пытался раскурить только что зажженную сигарету. Не зная, что сказать, саксофонист на секунду замер, а затем решительно направился к незнакомцу.

— Это вы специально?

— Что специально?

— Выманили меня.

Молчание. Затяжка. Долгий выдох сигаретного дыма, вместе с которым, казалось, улетучивается усталость каторжной работы. Облегчение. Снова затяжка и снова выдох. Порывистый ветер моментально уносил дым куда-то в черное небо. На саксофониста смотрел огонек горящей сигареты и два прищуренных глаза мужчины. Взгляд изучающий, пристальный, пронизывающий, как осенний ветер. Музыканту вдруг стало холодно, пробил озноб. Не понятно, от чего сильнее: от взгляда или ветра. Ночью обещали похолодание и, наверное, дождь. Опять дождь…

— Хотите закурить? — обратился к нему незнакомец.

— Нет, я не курю, — машинально ответил он. Но, подумав, добавил: — Хотя давайте, какая уж теперь разница!

Мужчина залез во внутренний карман куртки и, достав красную пачку «Мальборо», протянул ее дрожащему от холода человеку. Тот неуклюже вынул сигарету, смяв при этом две соседних, и поднес к протянутой зажигалке. Взявшись за табак, огонь опалил кончик бумаги.

— Да прикуривайте уже! — мускулы на лице мужчины дернулись от еле заметной улыбки. Так обычно мастер бильярда смотрит на новичка, если не хочет показывать ему явное превосходство.

— Простите, я ведь не курю. Но сейчас хочется. Очень, — после этих слов музыкант зашелся в кашле, и его согнуло.

Улыбку мужчины оживил легкий смешок:

— Да вы чудак! Зачем вам это?

— Не важно, — снова кашель, — не ваше дело, может быть.

— Может быть, — повторил мужчина эхом. — Хорошо. Так зачем вы за мной бежали?

— Вы ведь сами… — кашель, — сами этого хотели. Разве нет? И потом, эти чаевые с запиской. Почему? Я ведь прекрасно знаю, что не ахти какой саксофонист, совершенно обычный, каких сотни. Вам что-то от меня надо?

— Тихо, тихо! Не спешите. Давайте по порядку. Если вы считаете себя посредственным саксофонистом, то зачем брали деньги? Неужели отсутствие гордости? Или все же мания величия?

— А вот это уже личное, не лезьте в душу! Хоть я и не считаю, что заслуживаю такие деньги, но все же надеялся, что людям действительно по душе моя музыка.

— Не знаю, как другим, а мне действительно по душе ваша музыка, — мужчина продолжал изучать музыканта, как следователь на допросе. — Ну хорошо, — сдался он, — давайте начистоту. Это единственный способ узнать правду.

— Какую правду?

— Ту, которая бегает от меня всю жизнь. — Мужчина щелчком пальцев бросил сигарету в сторону урны и потянулся за новой. — Видите ли, вот уже четыре года я нахожусь в таком состоянии, когда жизнь в нормальном ее понимании перестала иметь смысл. Покончить со всем этим мешает лишь одна маленькая надежда, за которую я цепляюсь, как за спасательный круг.

— Надежда на что?

— Видите во-о-он ту маленькую звездочку на небе? — он показал на сверкающую оранжевым светом точку правее созвездия Большой медведицы. — Вот она, моя надежда. Надежда хоть на какое-то будущее.

— Простите, я не понимаю, о чем вы…. — курить больше не хотелось, и музыкант бросил окурок под ноги, попытавшись размазать его туфлей. Его снова затрясло.

— К этой звезде, где бы я ни находился, ведет невидимая нить, за которую я, как слепой, держусь двумя руками в нашем дерьмовом мире. И как только мне начинает казаться, что я нащупал правильный путь, чтобы потянуть за нее — и звезда вот-вот станет ближе, — наступает утро, вместе с которым приходит осознание того, что она все на том же расстоянии от меня… На бесконечно далеком расстоянии.

— Могли бы вы выражаться чуть менее образно?

— Разве слово «дерьмовый» кажется вам слишком образным? — Мужчина ухмыльнулся. — По-моему, оно предельно конкретно. Окей, как скажете. Давайте, пройдемся. Возьмите мою куртку пока не подхватили простуду!

— Мне не холодно.

— Ну да, вижу. Возьмите. — Он снял с себя дорогую кожанку и передал саксофонисту. Тот с радостью застегнул молнию, и они двинулись вдоль старых домов, которые, судя по их виду, почти не уступали в возрасте узкой, неровной и покрытой брусчаткой улочке.

Фонари почему-то сегодня не горели. Без их желтых кошачьих глаз улица выглядела уныло. Ветер немного стих, и полнейшую тишину нарушал лишь шорох шелестящих в темноте сухих листьев.

========== Глава 2 ==========
— Четыре года назад умерла моя мать, — начал незнакомец. — От очень редкой и совершенно неизлечимой болезни. Она долго и тщетно лечилась. Все ученые медики только разводили руками. Мол, так и так… Можно, конечно, сделать операцию, но не у нас, и без каких-либо шансов. Я ездил за границу, консультировался там. Но, где бы я ни появился, ответ всегда был один: «Случаев излечения не встречалось. Это генетический сбой. Может быть еще пару лет протянет, а дальше…» Я не хотел думать, что дальше. Единственное, что оставалось — это поддерживающее лечение, оно хотя бы могло продлить ее жизнь.

Мужчина машинально потянулся за очередной сигаретой, но не обнаружил внутреннего кармана куртки.

— Дайте сигарету, — попросил он музыканта. Тот неуверенно вытащил пачку из куртки и вручил собеседнику. Мужчина, подумав секунду, скомкал полупустую пачку и швырнул на ночной тротуар. Затем продолжил:

— Мама была всем моим миром. Я ведь до сих пор не женат. Не подумайте, что я какой-нибудь странный… Просто не успел. Гулял, работал, снова гулял. Было не до семьи. Но всё, что я успел сделать хорошего за свой век, связано с моей матерью. Мне уже тридцать один, а кроме денег и материнской любви так ничего не нажил. Только скажите, а зачем мне деньги, когда мой мир теперь там? — Он указал пальцем вверх. — Просто ответьте, для чего они? Хоть кто-то может мне это объяснить?! Ни детей, ни жены… На кой черт они мне сдались теперь-то, эти деньги?!

— Так вот почему вы так легко оставляли большие чаевые? — попытался немного сбить нарастающие эмоции саксофонист. — Но…

— Дослушайте. Я всё объясню. Понимаете, я детдомовский… — Пауза. — О, вижу, вы удивлены! Этот взгляд я хорошо знаю, поверьте. Почему-то у людей вызывает брезгливость даже не само наличие людей, выросших в детдоме, а факт непосредственной близости к ним, например, случайное общение. Людям кажется, что брошенный ребенок — это грязный ребенок. Урод с генетическими отклонениями или потенциальный преступник. Так смотрят на всех брошенных детей до тех пор, пока в каждом из них не разглядят ребенка. Самого обычного ребенка, нуждающегося в домашнем тепле и заботе. Но такое случается редко.
Смотрите на меня, не отводите взгляд. Я кажусь вам уродом или преступником? Я ведь успел уже достаточно узнать вашу натуру, пока хожу в это жалкое заведение. Поверьте, игра может ой как много рассказать об исполнителе. И я каждый раз наблюдаю, как вечерами вы врете себе и публике, хоть и играете, надо сказать, не слишком паршиво. Так будьте же хоть раз честны сами с собой! Отвечайте!

— Да что вы? Мне и в голову не пришло, что вы урод или, как там еще вы сказали! И мысли не было!

Музыкант остановился, внимательно посмотрел на мужчину. Их взгляды встретились. На него смотрел молодой, опрятный и ухоженный человек, который умел, похоже, не только здраво рассуждать и изъясняться, но и обходил в этом многих других. Выглядел с иголочки. Про таких даже говорят: «Сливки общества». На нем не было и намека на детдомовца, о котором он сам завел беседу. По крайней мере это не бросалось в глаза снаружи. А что там внутри… Это познать нелегко, ведь душу человека во всей ее полноте способен видеть только Бог.

— Ну правда, простите, если был недостаточно корректен, — замялся саксофонист. — А насчет вашего выпада о вранье… Да, наверное, я вру. Но только злого умысла в этом нет. Тут другое… Чтобы спрятаться… И от людей, и от себя, своего прошлого… — Он надолго замолк.

— Да ладно вам, меня это давно не задевает. Не сердитесь. Погорячился немного. Хотел проверить вашу реакцию, — чуть улыбнулся мужчина.

Заморосил мелкими каплями дождь.

— Ну вот, как и обещали, — музыкант подставил ладонь под падающую воду и задумался. — Вы, кажется, не договорили…

— Ах, да. Дальше было нелегко. Хотя важнее не это. Перед самой смертью мама раскрыла тайну, которая, собственно, и изменила дальнейший ход моей жизни. Как бы это правильней выразиться…? — Он почесал щетинистый подбородок. — Ну, вот представьте, что кто-то переводит стрелки обычных часов — не важно, вперед или назад. Есть в этом какой-то смысл? Полагаю, что есть — для того, кто это делает. Вероятно, он что-то хочет изменить таким действием в своей жизни; другими словами, упорядочивает себя во времени и пространстве. А если еще точнее, то приводит себя к некоторому комфорту путем простой перестановки стрелок часов. Так?

— Ну пока туманно.

— Хорошо. Я хочу сказать, что, поправляя стрелки на циферблате, человек так или иначе вторгается в сложное механическое пространство часов и адаптирует его под свои нужды.

— А разве у часов есть свое пространство?

— У всего на земле есть свое пространство. Только теперь скажите, а нужно ли это самим часам? Чтобы ход их работы, пусть и неправильный, нарушался кем-то?

— Часам точно все равно, — ухмыльнулся саксофонист, продолжая недоумевать.

— А вот и ошибаетесь! Часы реагируют на малейшие производимые с ними изменения. Часовой механизм настолько сложен и уникален, что напоминает по сути человеческий организм. Если в него вторгнуться, то он заметно изменится. В лучшую или худшую сторону, но изменится и уже никогда не будет прежним. Так что часам не всё равно. Только об этом никто не думает.

— Вот уж точно!

— Скажем, я в тот момент, когда мама открыла тайну, почувствовал себя такими вот часами, стрелки которых крутят, как хотят, думая, что делают благо. А благо ли это — узнать то, о чем всю жизнь даже не задумывался. Чего никогда не мог и предположить? И что накладывает на тебя уйму новых обязательств, вопросов и проблем, с которыми в итоге остаешься один на один! За меня, как и за те часы, решили, что пора жить по другому времени! Новому времени… Стрелки моего организма просто перевели, а жизнь вдруг стала другой.

— Так что все-таки случилось?

— Мама перед смертью рассказала, что у нее был ребенок, еще до меня. Сын. Ему было четыре года, когда она оставила его в интернате. Целых четыре года! Вы можете себе представить, когда мать отказывается от уже вполне взрослого ребенка? Что ею движет в этот момент? Я такое представить не могу, хоть и рос в детдоме. Меня бросили в младенчестве, так что моя память, к счастью, не сохранила видимых следов о той падшей женщине.

Мужчину слегка передернуло. Он стер ладонью капли с мокрого лица и стряхнул их, как дурные воспоминания.

— Когда я стал допытываться до истинных причин такого поступка, то узнал, что моей новой и единственной матерью двигало отчаяние. И только. Так сложилось, что муж бросил ее беременную на позднем сроке… Родственников не было. Денег и работы — тоже. Она родила. Одна растила малыша, перебиваясь с хлеба на воду. Жила очень и очень бедно. Где-то подрабатывала вечерами уборщицей, пока соседка по доброте душевной сидела с ребенком. В общем, не позавидуешь.
Я знаю, что так живут многие матери-одиночки, и она как-то справлялась до определенной черты, пока не узнала, что больна… Как оказалось, смертельно. Вот это ее и подкосило по-настоящему. Впала в депрессию, запила. Чуть не лишилась и без того скудной зарплаты. Я не знаю всех деталей, но в результате отчаяние пересилило, и мать отдала ребенка в детский дом. В общем, если бы она не решилась на такой шаг, это могли сделать бдительные органы опеки. К этому всё постепенно шло.

— А она не пыталась разыскать отца ребенка? — поинтересовался музыкант.

— Ни разу. Полагаю, что она слишком любила того негодяя, и рана еще не зажила, чтобы бередить снова больные чувства.

— Но почему сразу детский дом? А соседка? — недоумевал саксофонист.

— А что соседка? Двое своих детей и категорично настроенный муж. Так что лучших вариантов, наверное, не было. Это страшно — идти на такое по собственной воле. Думаю, мама была не в себе. Надлом психики налицо. Что в общем-то впоследствии врачи и диагностировали.

Музыканту показалось, что глаза собеседника заблестели и стали красными. Он отвел взгляд в сторону.

— После этого мать пережила самый тяжелый, я бы даже сказал, роковой период. Топя свое горе, она чуть не спилась. Почти год оставалась без работы, с которой ее погнали после нескольких прогулов. Новую найти даже не пыталась. Жизнь превратилась в одну сплошную безлунную ночь. Какое-то время с продуктами помогала соседка, но и та вскоре сдалась. Больше про это время мать мне ничего не рассказывала — то ли сама не помнила, то ли считала нужным о чем-то молчать.

— А как появились в ее жизни вы? — саксофонист с неподдельным сочувствием смотрел на увлеченного воспоминаниями мужчину.

— Я в то время жил в детдоме — другого мира у меня никогда не было, и знать я его не хотел. Вокруг только воспитатели и такие же, как я, дети. Попал в детский дом после роддома, где меня, как ненужную куклу, бросила та сволочь. Как рассказывали, она просто сбежала из палаты. Говорят, такие случаи — не редкость. И я, как видите, — один из них.

Однажды — и это был один из самых счастливых моментов в моей жизни — ко мне подбежала воспитательница: «Наконец-то и за тобой пришли, мой мальчик. Пойдем скорее!» В тот день мне исполнилось ровно четыре года. И вот когда мы подошли к въездным воротам, там, нелепо теребя в руках сумочку, стояла молодая женщина. Мне отчетливо запомнились ее большие и очень грустные глаза. На лице нервно подергивались уголки чуть улыбавшихся губ, а по бледной щеке медленно скатывалась одинокая слезинка. Тогда я очень испугался: «Может она за мной вернулась?»
Мы остановились в метре от посетительницы, но никто не решался заговорить. Я от страха был готов убежать куда подальше, но ноги будто магнитом приплющило к земле. А она просто смотрела на меня долго-долго, дрожа, как хворостинка, а потом не выдержала и зарыдала. Отвернувшись и закрыв руками вмиг покрасневшее лицо, она опустилась на корточки и еще долго и громко плакала.
Внезапно меня тоже пробил озноб, и слезы сами собой покатились по щекам. Я просто бросился к ней, обхватил за шею и в истерике закричал: «Мама?! Мама?!» Мир прекратил для меня существовать, он просто сузился до размеров наших с ней объятий. Она прижимала меня к себе так сильно, что трудно было дышать. Это был тот самый момент, когда в тебе вдруг переключается невидимый тумблер — еще недавно ненавидимая тобой женщина в одну секунду становится самой желанной и нужной на свете, потому что пришла за тобой. А тебе просто очень нужна мама…

Дальше все как в тумане: помню лишь, как воспитатели пытались расцепить наши руки и потом долго успокаивали истерику обоих. Позже я узнал, что эта женщина — не моя биологическая мать. А спустя полгода она меня усыновила. У меня появилась настоящая мама! Я так быстро привык к этому слову — «мама», — что повторял его постоянно. Это, наверное, удивительно, но мы будто природой были созданы друг для друга — мать и сын. Настолько сильна была духовная связь. Думаю, что таким образом нас излечивала сама вселенная от болезни, название которой — «потерянная любовь».

Мама окончательно пришла в себя только через пару лет; нашла новую интересную работу, стала гораздо больше зарабатывать. Я же взрослел и, видимо, отдавал ей всё то, в чем она жизненно нуждалась, став матерью по природе, но не познав всей радости материнства до моего появления.

Ну, а дальше не очень интересно. Учеба, работа, карьера. В институте я выиграл конкурс и получил грант на стажировку за границей. Так что год в стране меня не было. Выучил несколько языков, вернулся. Стал зарабатывать, обеспечивать и себя, и мать. Прошло почти пять лет, и тут эта беда со здоровьем. Остальное вы знаете.

— Интересная у вас история, — задумчиво проговорил саксофонист. — Есть, о чем поразмыслить… Только мне не понятно, почему она не вернулась в детдом за собственным ребенком?

— Конечно, она возвращалась. Но ей сказали, что мальчик уже усыновлен, а это значит, что разыскивать его бесполезно — концы в воду. Да и ломать жизнь ребенку, который уже обрел новых родителей… В общем, она долго сомневалась, искать или не искать сына, ходила к психологам, даже приобщилась к церкви. Потом успокоилась и пошла тем путем, о котором вы только что услышали.
Во всей этой истории для меня особенно интересно то, что она намеренно выискивала мальчика четырехлетнего возраста — возраста разрыва связи с ее родным сыном. Как бы хотела начать с той же точки отсчета. Такая вот попытка наверстать потерянное время, не оставив за бортом своей жизни и доли эмоций, предназначенных матерям на всех этапах воспитания ребенка.

— Это, наверное, очень больно — отказаться от младенца, а, пожелав его вернуть, потерять всяческие на это надежды… Можно себе представить ее отчаяние.

— Да… Если бы я только мог знать об этом раньше…. Наверняка, всё не сложилось бы так глупо.

— Мне жаль… — саксофонист, кажется, задумался о чем-то своем.

— В любом случае, что сделано — то сделано. Придется с этим жить. Вот я и решил разгадать тайну распавшейся семьи и во что бы то ни стало найти брата.

— И вы уверены, что вам это необходимо?

— Определенно! Если мама не сумела найти сына и извиниться перед ним, — а, поверьте, она желала этого всей душой! — то эту задачу я должен взять на себя. К тому же, обретя брата, я хоть как-то залататаю дыру в изгрызанной одиночеством душе. Даст Бог, и мы бы сдружились, или я помог бы ему! Поймите, теперь всё, что у меня осталось — надежда. Надежда на то, что когда-то я смогу встретить точно так же страдающего от одиночества и нуждающегося во мне брата. Этим я и живу уже несколько лет…

— А если вы ошибаетесь?

— В чем?

— В том, что ваш брат страдает от одиночества и нуждается в вас?

— Тогда я, скорее всего, покончу с собой…

Оба медленно шли по мокрой дороге и думали каждый о своем. Прошло около получаса, и чем дальше они удалялись от ресторана, тем тоньше становились нити воспоминаний о нем, пока, наконец, окончательно не лопнули под влиянием серьезной беседы. Первым нарушил молчание музыкант:

— Скажите… Почему вы приходили именно в наш ресторан? Заглушать грусть? Навряд ли. Я никогда не видел вас сильно выпившим. Так что вас связывает с этим местом?

— Единственная зацепка, которой я располагал, — хотя, почему в прошедшем времени? — пожалуй, располагаю и сейчас — это музыка.

— В каком смысле?

— Видите ли, мама откуда-то знала, что ее сын, будучи страстно увлеченным музыкой в детстве, стал профессиональным музыкантом. Помню ее слова, когда на его четвертый день рождения брат получил в подарок от матери простенький пластмассовый саксофон, с которым он никогда не расставался. Саксофон издавал всего парочку смешных звуков, но мальчик, по-видимому, считал, что играет лучше всех. И это так веселило маму, что она каждый раз утвердительно кивала: «Мальчик мой, ты станешь самым известным в мире музыкантом!» При этом она трепала его по волосам и ласково прижимала к себе. Как видите, она не постеснялась рассказать мне такие подробности — а что мне оставалось? Просто слушать. Вам, наверное, безразлично, но ее воспоминания твердо застряли в моей памяти. А поскольку детектив я никудышный, то не придумал ничего лучше, как искать брата, опираясь на эту детскую и непрочную музыкальную зацепку.

Саксофониста осенило:

— Так что же, вы думаете, что я — это…?

— Не знаю, — холодно и спокойно ответил мужчина. — Пожалуй, я слишком устал от всего, загнал себя в поисках иголки в стоге сена. Посудите сами: уже два с лишним года я захожу во все провинциальные ресторанчики города с одной лишь надеждой — понять, почувствовать, если хотите, духовную связь с братом. Уже не говоря о том, что пришлось предпринять, чтобы сузить поиски до этих самых провинциальных заведений!

Бодрый и подтянутый, молодой мужчина как-то незаметно обмяк: плечи повисли, голова склонилась, на лице застыло выражение обреченности. Пятидесятилетний старик, не иначе.

— Видите, я стал параноиком. Всё тщетно…

Дождь резко усилился, и они побежали к ближайшей остановки, где укрылись под козырьком крыши. Капли, барабаня по пластиковой поверхности, издавали приятный звук, и, если бы не отсутствие стен, то окружающую обстановку можно было бы назвать вполне уютной и даже располагающей к чаепитию.

Мимо пронеслась «Вольво», и в свете ее фар можно было разглядеть, как тысячи дождинок-камикадзе вонзаются россыпью в асфальт и тут же исчезают, заглатываемые себе подобными.

«Видимо, так же быстро пропадают в масштабе Вселенной и люди», подумал саксофонист. — «Каждый со своей судьбой… Надо же, как забавно — жизни и судьбы разные, а итог один… Все исчезают, стертые ластиком истории».

А вы знаете, — произнес он вслух, — я ведь болен. Я умираю.

========== Глава 3 ==========
Мужчина оторопело повернулся к музык—анту и заглянул в его глаза — там грозовой тучей сосредоточилось глубокое переживание. Которое уже не получалось скрыть. И чем дольше он наблюдал, тем ярче печать мрачного отчаяния выступала на лице саксофониста.

— Хотя, простите, не стоило об этом. — Он обхватил себя обеими руками и затрясся. — Ну и мерзко же сегодня, черт возьми! Давайте уже закругляться — пора. Благодаря вам я многое узнал сегодня, и даже кое-что понял. Вот, заберите куртку, она вам намного нужнее. — С этими словами он легко сбросил ее с себя и напялил на плечи недоумевающему мужчине.

— Подождите! — мужчина схватил свободной рукой саксофониста за руку и крепко ее сжал. — Останьтесь! Почему вы хотите уйти, лишь бросив мне в лицо это жуткое признание и оставив меня с ним один на один? Расскажите же хоть что-нибудь о себе!

— Мне нечего рассказывать. Да и зачем? Для чего? Что может поведать такого интересного о себе умирающий человек?

— Но все же! Да что угодно! И почему вы решили, что умираете? У вас серьезная болезнь? Может быть, она излечима?

— Вряд ли. — В голосе саксофониста звучали нотки неприкрытой иронии. Показалось, он даже слегка улыбнулся: — Так что вы хотите обо мне знать?

— Ну я не знаю, могу я хоть чем-то помочь?

— Вы и так уже достаточно сделали. Поверьте. — Он медленно, но уверенно сдвинул все еще сжимавшую его руку. — Вполне достаточно… А деньги болезнь не вылечат, даже если вы и намеревались мне их предложить.

Вдалеке сверкнула зарница, окрасив небо в желто-розовый цвет. Мимо остановки пробежал вымокший прохожий, что-то бубня и прикрывая голову потрепанной газетой. «Разве газета спасет от такого дождя?» — мелькнуло у саксофониста.

Завтра по городу разлетятся очередные бумажные новости. И, конечно, с мировой политикой на первых полосах. И, разумеется, с отточенным до мастерства негативным окрасом. Люди это любят. Кто станет тратить деньги на хорошие новости? Кому интересно, что, например, в Швейцарии всё по-прежнему в порядке? Ведь искушенный читатель непременно желает увидеть в заголовках подробную информацию об очередном взрыве, потрясшем улицу Нью-Йорка или Москвы. И чтобы обязательно с точной статистикой о жертвах! Или, скажем, о коррупции в высших эшелонах власти — с фамилиями, тюремными сроками, конфискациями… Разве кому-то есть дело до того, что вокруг нас тысячи людей вот сейчас (прямо сейчас!) помогают болеющим детям или немощным старикам? Причем не деньгами, а своим трудом, заботой, опекой. Привести статистику? Нет, спасибо, скучно. У большинства населения при виде такой информации начинает сводить от зевоты челюсть, а то и просто разыгрывается дурное настроение — ведь это не та новость, о которой можно долго сплетничать на работе или в баре. А раз так, то никто такое читать не захочет, отчего теряется спрос на прессу. Нет, так не годится. Пусть уж лучше газеты и дальше пестрят «ужастиками».

«А что бы написали про меня?» — вдруг подумал саксофонист. — «Средних лет никому не известный музыкант скончался от тяжелой болезни в больнице». Да, так себе заголовок. Вряд ли найдется хоть один почитатель у подобной новости. Ну и ладно. Кому нужна такая известность? Пусть лучше газеты с идиотскими статьями используют для укрытия от дождей. В промышленных масштабах. И то польза». — Внезапно в ногах появилась слабость, и сила тяжести потянула его к земле. Он упал.

Очнулся от того, что по щекам лупили холодной и мокрой ладонью.

— Вы слышите меня? — звучало откуда-то издалека. — Слышите меня?!

— Да… — проскрипел голос музыканта.

— Вы упали, я еле успел вас подхватить, боялся, что разобьете об асфальт голову. Вам лучше?

— Угу… Голова тяжелая…

— Вам нужно в больницу. Я вызвал «Скорую». А вы, батенька, тот еще боров! По комплекции и не скажешь. — Все тот же собеседник держал его голову правой рукой, а левой ловил стекающую с крыши воду и умывал ей музыканта. Кожанка валялась на мокром асфальте. Мужчина пододвинул ее поближе и аккуратно расположил на ткани голову саксофониста. — Так удобно?

— Да. Спасибо. Мне вроде бы лучше… Что-то вдруг стало нехорошо. — вяло отозвался он. — Бывает… — попытка улыбнуться не увенчалась успехом.

Вдалеке послышался вой сирены. Из-за угла вынырнула карета «Скорой помощи». Из распахнутых дверей выскочили два санитара и склонились над музыкантом.

Дальше все происходило по четко отработанной схеме. Мужчину попросили не мешаться, загрузили носилки с саксофонистом в автомобиль, а на просьбу взять с собой — отказали «по причине отсутствия родственных связей с пострадавшим».

— Приедете потом в больницу и навестите вашего друга! — таков был безапелляционный ответ медиков.

— Я к вам приеду обязательно, ждите! Я на два дня улетаю, а потом вернусь — и сразу к вам! А, может, вы уже успеете поправиться, и тогда мы увидимся в том самом ресторане, обещаю! — мужчина тараторил, одновременно стряхивая грязь и песок с мокрой куртки.

Перед тем, как салазки дверей, шурша и похрустывая, обозначили скорый отъезд, саксофонист успел пробормотать слабым голосом: — Я играл там… в последний раз… Сам…в больницу… Давно решил…

— Что? Я не слышу! Что вы говорите? — мужчина так и не смог разобрать слова больного, утонувшие в шуме ревущего двигателя.

Саксофониста увезли в больницу, а вскоре улетел в командировку и мужчина, тут же поглощенный водоворотом дел — и обещанной встрече двух новых знакомых так и не суждено было состояться.

========== Глава 4 ==========
Спустя два месяца, обаятельный молодой человек в зимнем кашемировом пальто и элегантном деловом костюме возвращался домой. Уверенной походкой, заставлявшей смачно скрипеть снег под ногами, он приближался к подъезду элитного многоквартирного дома, расположенного в престижном районе города. Пикнула сигнализация. Он засунул брелок от дорогого автомобиля в карман пальто и зашел в подъезд. В вестибюле снял тонкие кожаные перчатки и остановился у почтового ящика. Там его ждала, накопленная за неделю, ежедневная пресса и несколько квитанций на оплату. Он сгреб все в кучу и унес с собой.

Позже вечером, разбирая дома подхваченную макулатуру (надо сказать, ему очень ловко удавалось отделять денежные счета от всего остального), он аккуратно разложил по разным стопкам рекламу, письма, газеты и счета — потом надо будет все внимательно изучить.

Вдруг внимание мужчины привлек плотный конверт, поначалу пропущенный в ворохе документации. Без почтовых марок, просто заклеен. Ни адресата, ни обратного адреса. Только желтовато-грязные следы от пальцев рук по краям. Обычно так выглядит реклама, имитирующая письма. Но хоть что-то на нем должно же быть написано!

Мужчина поднес конверт к свету, но не смог ничего разглядеть внутри. Немного поколебавшись — выкинуть сразу или сначала распечатать — он всё же оторвал боковину и заглянул внутрь: там — пачка сложенных пополам тетрадных листов в клетку. Он их достал и развернул. Девять листов, полностью исписанных синей ручкой с обеих сторон. Почерк размашистый и неровный. Таким обычно пишут либо врачи, либо просто в спешке. Мужчина даже подумал, что письмо попало в ящик по ошибке и уже хотел вложить его обратно в конверт, но зацепился взглядом за первые строки. А потом — пока не дочитал до последней точки — оторваться уже не смог.

«Здравствуйте!

Как тяжело осознавать, что теперь уж точно, после того, как Вы прочтете это письмо, возможность нашей встречи будет сведена нулю.

Хотя, с другой стороны, знаете, мне так будет даже легче: нет лишних вопросов и никому не нужных ответов. Нет эмоциональных сердечных сцен и положенных в таких случаях церемоний.

Сейчас, когда я пишу Вам, мне невероятно легко и спокойно, чего прежде никогда не было. Я почти счастлив. Такое чувство может испытывать птица, возвращающаяся издалека в родные края. Но насладиться прекрасными эмоциями в полной мере мне не дает одно незавершенное дело. Точнее даже не дело, а, как бы это выразиться… Штришок. Просьба. Собственно, что скрывать — это одна из причин, по которой я решился написать. Всё дело в том, что исполнить собственную просьбу в состоянии я уже не буду, а вот Вы… Если только захотите, то сможете.

Ох, если бы Вы знали, как я хотел начать это письмо совсем в другом стиле! Как желал обратиться к Вам иными словами! Но не могу заставить пальцы рисовать нужные буквы, не получается. Надеюсь на одно — Вы потом это поймете и простите. Слишком, пожалуй, поздно — мы ко всему опоздали…

Как бы ни хотелось мне думать иначе, но вся моя жизнь — обреченная серость, коптящаяся на вертеле времени. Знаете, последние два месяца я испытываю очень противоречивые чувства. Сначала Вы мне, сами того не осознавая, кинули спасательный круг, а потом с него же и скинули, так и не дав почувствовать твердой земли под ногами. Нет-нет, вины Вашей в том не было и никогда не будет, просто так сложились звезды. О, как много Вы не знали тогда! И как много не понял сразу я…

Вот никак не могу собраться с мыслями, чтобы донести до Вас самую главную. За окном уже стемнело, и я допил вечерний чай из пакетика, а врач совершил последний на сегодня обход… Такое умиротворение… Никогда не думал, что в эти дни мне будет так легко! Ко мне вернулась любовь… Любовь ко всему окружающему и ко всем одновременно. Ни с чем не сравнимое чувство! Мне так жалко людей, которые тратят драгоценные минуты на злобу и ненависть. Это такое пустое и гиблое — позволять врагу рода человеческого пожирать собственную душу изнутри! Потом очень сожалеешь о потраченном времени, но ушедшего не вернуть.

А вот я успокоился, меня ничто не тревожит, за мной хороший уход — вокруг столько добрых людей! Не знаю, всегда ли они были такими, или это болезнь столь искусно затягивает раны изрезанных сердец. Скажу иронично, чтобы Вас повеселить немного: «Жизнь вроде бы налаживается!»

И правда, у меня еще есть капелька времени — говорят, недели две. Но для меня сейчас это целое море, впадающее в вечность! Как здесь по-иному воспринимается время, скажу я Вам! Другой мир, другие мысли, другие люди.
Со мной каждый день разговаривает психолог. Приятная женщина. Она уверяет, что жизнь на этом этапе не кончается, есть и другая — в лучшем мире. И знаете, я ей верю! Я не могу не верить. Иначе зачем тогда, по-Вашему, мы, люди, населяем планету? Неужели, чтобы банально достигнуть высшего технологического развития, после которого непременно следует деградация и саморазрушение, — и, как пыль, исчезнуть самим? Какой вздор! С какой целью? Теперь я искренне верю, что на этом круглом зелено-голубом шаре мы гостим по воле Создателя, и только затем, чтобы после пережитого осмысления и исправления вернуться домой, в духовный и вечный покой. И даже если это не так (возможно Вы придерживаетесь иной теории), я всё же буду в это верить, чтобы не обессмысливать свои последние дни! Теперь буду верить!

Понимаете ли Вы меня? Я пишу сбивчиво, но поверьте, очень искренне! Даже не знаю, дочитали ли Вы до этих строк. Боюсь, что бросили письмо. А если всё же Вам хватило терпения, я уже сейчас всё попытаюсь объяснить.
Вы только не бросайте читать, пожалуйста. Это более, чем важно для меня — объяснить цель своего послания.

Когда мы встретились там, в ресторане (Вы же помните!), а потом я упал, и Вы не дали мне разбить голову, эта наша беседа, она взбудоражила меня, пройдясь током по зажатым нервам и, конечно, так или иначе вдохновила на такое вот письмо. Боже, почему я никак не решусь написать то, что давно хочу? Такое простое и такое сложное слово одновременно. И всё же: брат. Я Ваш брат!»

У мужчины сдавило горло, стало нестерпимо душно, кислород с трудом протискивался в легкие. Он схватил ворот рубахи и судорожно начал высвобождать шею от тугой петли галстука. Раскрасневшееся лицо покрылось пятнами от волнения. Руки вдруг ослабли, мышцам не хватало сил держать легкую по весу и неподъемную по содержанию бумагу. Он продолжил читать:

«Вы же мне тогда сказали, что ищете брата, которого никогда не знали и который, по сути, Вам братом не являлся. Для чего? В тот раз я этого совершенно не понял. Вероятно, тот разговор получился не слишком обстоятельным и в корне не соответствовал условиям, при которых ему бы надо было происходить.

Тем не менее, уже к середине беседы я был уверен, что Вы говорите обо мне. Абсолютно точно. Слишком многое Вы мне напомнили… Можно я буду писать «ты»? Сейчас — после моего признания — мне уже проще перестроиться.

Так вот, брат, ты напомнил мне о том, что давно вычеркнуто из памяти. Ведь в те далекие дни я очень старался заблокировать болезненные воспоминания. Которые так ранили! Но ты невольно разбередил тревожную рану. Ты, конечно, не знал, как больно мог сделать. Я тебя не сужу, слышишь! Однако, чтобы ты сразу понял, что я не вру (что я именно тот человек, которого ты искал), я сейчас тебе всё объясню.

Во-первых, брат, я очень хорошо помню свою маму. Любил ли я ее? Любой ребенок четырехлетнего возраста ответит однозначно — да! А как можно не любить в детстве женщину, которая тебя родила и всячески заботилась о твоем благополучии. Ведь ребенок не понимает всей сложности взрослой жизни, смотрит на всё через призму добра и любви. У детей мир слишком категоричен — только «да» и «нет», «черное» и «белое»… Как ни пытайся, я не смог бы понять всех проблем, которые навалились на мою мать. Поэтому я просто любил ее.

И продолжал любить в те мучительные дни, которые пришлось пережить в связи с переездом в детский дом. А если бы это было не так, то не рвался бы к ней, когда она передавала меня в руки незнакомой женщине. Не заливал бы слезами подушки по ночам, когда нечаянно просыпался с ложной мыслью, что рядом мама.
Прости, можно я не буду больше рассказывать об этом времени? Уверен, что ты меня поймешь! Ведь когда-то мы с тобой оказались в схожих ситуациях.
Потом были злость и ненависть, следом за ними — пустота и безразличие, а дальше — спокойствие и новая одинокая жизнь с массой людей вокруг, таких же одиноких, как ты… Без матери…
Удивительно, но память не может стереть самое яркое и доброе, что осталось от мамы — тот самый подарок, игрушечный саксофон! Помнишь, брат, ты о нем рассказывал?!

О, это было так замечательно и трогательно — мама хвалила меня, когда смешным голосом я имитировал ноты, услышанные по радио. Всегда получалось по-разному, но всегда весело. А потом она очень долго обещала купить мне музыкальный инструмент, но не могла накопить на него денег. Я тогда и говорил-то с трудом, но безупречно понимал ее слова и всегда помнил все обещания!

А потом мне исполнилось четыре года, и мы праздновали его вчетвером: я с мамой и еще какая-то женщина с ребенком, девочкой. Я их не видел раньше, и это было так странно… Девочка меня поздравляла, а в конце вечера мама подала торт со свечками, и когда я их задул, попросила закрыть глаза. Я знал, что будет подарок, и она вручила мне коробочку, в которой и лежал тот самый саксофон. Помню, я еще спросил: «Мама, а что это?» Она ответила: «Сынок, ты же хочешь стать известным музыкантом, так вот теперь станешь! У тебя будет свой саксофон». Я не понимал, почему она выбрала именно этот музыкальный инструмент, но играл с удовольствием и очень его берёг. Всегда складывал в одну и ту же коробочку и протирал, чтобы он блестел. Только выговорить никак не мог — вместо «саксофон» получалось «фафон».

А потом, брат, когда я очутился в детдоме, встретилась мне и эта женщина со дня рождения, и та самая девочка. Они тоже почему-то там жили. Почему — объяснять не буду…

Вот видишь, дорогой мой брат, разве можно подделать такие совпадения! Но ведь это еще не всё. Потом ты сказал, что мама узнала о редкой генетической болезни. О ней мне, конечно, не было известно в детстве. Вероятно, недуг возник много позже. Так вот, знай, пожалуйста, что я умираю от такой же болезни. Врачи — все, как один, разводят руками: «Генетика…» Спрашивали, было ли что-то подобное у родных. А что я мог ответить? Не знаю…

Нужны ли тебе еще доказательства нашего своеобразного родства? Мне — нет.
Эта встреча — как стакан воды, поднесенный к губам мучимого жаждой человека, но так и не почувствовавшего ее вкус. Была надежда на то, что можно изменить последствия прошлого, отобравшие у меня мать, но не убившие в ней любовь, а значит, — мы могли бы снова увидеться, посмотреть, как раньше, друг другу в глаза и сказать «люблю тебя»… Я помню ее большие и красивые глаза. Они были добрыми и оставались такими даже в минуты печали…

Глупо, наверное, но, хотя усыновителей было полно, я так и прожил до восемнадцати лет в детском доме. А знаешь, почему? Сам того не хотел. Глубоко в душе я лелеял мысль, что мама вернется, как и обещала! А я никогда не забывал ее обещания. Четырнадцать долгих лет я ждал, но она так и не вернулась…

Усыновителей я просто прогонял. Ждал СВОЮ маму! Ты не представляешь, дорогой брат, как мне сейчас тяжело даются эти строки, боль с новой силой нахлынула и накрыла меня. Но держусь, ведь я изменился и умею прощать…

Ты не знаешь, но дважды я бежал из детдома, и оба раза меня быстро возвращали. Однажды, не выдержав моих выходок, пожилая воспитательница подошла ко мне и решила «серьезно поговорить». От нее я и узнал, что у моей (МОЕЙ) мамы появилась другая семья, другой ребенок. И лучше мне не портить им жизнь… Что же она наделала! Нервный припадок, случившийся со мной в ту ночь, привел к тому, что воспитательницу уволили. Это была та самая женщина с моего дня рождения.
Вот тогда я действительно понял, что обречен… Обречен на одиночество…

Ведь я так и не смог назвать детский дом своей семьей, а поэтому вымучивал там оставшиеся годы, пока не остался один на один с внешним миром, и мне снова, уже при совсем иных обстоятельствах, не встретилась та самая воспитательница. С ее помощью у меня хотя бы получилось как-то привыкнуть к новой жизни, постепенно встать на ноги. Тяга к творчеству снова одолевала меня, и я начал посещать бесплатный музыкальный кружок… Скоро научился играть на саксофоне, а потом и зарабатывать этим на жизнь не только себе, но и человеку, который не дал упасть в простиравшуюся передо мной пропасть безразличной повседневности. Мало-по-малу, злость на мать окончательно прошла. Но обида осталась.

Жизнь… Через несколько лет воспитательницы из детдома не стало. Лишившись последнего человека, которому было небезразлично мое существование, я снова попал под пытку одиночества. И когда стало совсем невыносимо, я вспомнил про «нового» ребенка моей матери, тайну о котором так беспечно выдала пожилая воспитательница. Судя по всему, он моложе меня на несколько лет. А что, если это — мой младший брат, который даже не в курсе, что на свете есть я! И я зацепился за эту соломинку — малюсенькую травинку, способную хотя бы в мыслях избавить меня от мучительного одиночества. Я всё время думал: как он там, сколько ему сейчас лет, всё ли у него хорошо? Я разрешал себе мечтать о нем, ведь он меня не предавал, так за что мне его игнорировать?

Год за годом я продолжал жить обычной жизнью, играя в самых разных заведениях, пока не нашел то самое, последнее, место. Зарабатываемых денег вполне хватало на одного, и я загорелся целью когда-нибудь отыскать «брата». Когда-нибудь, не сейчас. И обязательно чем-то помочь ему, неважно чем, главное, чтобы он понял — он нужен! Поэтому стал откладывать деньги. Каждый месяц. Большую часть своего гонорара.

Это длилось три с половиной года, пока в ресторан не стал ходить ты и оставлять баснословные и, как выяснилось, совершенно бесполезные чаевые. Ох, как же коварна судьба для страждущих! Копить деньги для того, кто сам эти деньги и дает! Так умерла моя первая мечта, брат… Растаяла во время нашей с тобой уличной беседы…

Но и вторая мечта меня предала в тот же день: ведь я понял, что наконец-то встретил родного человека, но помочь ему уже ничем не могу — ведь умираю сам. Это жестоко и нелепо!

Ну, а финальный аккорд в нашей с тобой изуверской пьесе поставила новость — моей матери больше нет… Ее больше не увидеть, не прикоснуться, не сказать всё, что накоплено, и обязательно с последним «люблю тебя!» Сложно описать словами все чувства, которые охватили меня в ту минуту. Мать — любившая, бросившая, взявшая на воспитание другого, но, как оказалось, продолжавшая любить первородное чадо (теперь я это доподлинно знаю!), — она просто исчезла из моей жизни навсегда, без шансов…

А теперь, дорогой брат, донеся до тебя необходимые детали своей жизни, со всеми ее волнениями и трагедиями, я бы хотел передать тебе главную мысль — свою последнюю просьбу. И вот какую: похорони меня рядом с могилой моей и твоей матери. Быть может, наши души встретятся хотя бы там, и навсегда останутся вместе. Врозь на земле — вместе на небе…

Я уже заканчиваю. Это письмо должны передать тебе на следующий день после моего ухода… Вот адрес больницы: «Ул. Н..., д.12».

Ну вот и все, мой славный и… да, я скажу это, мой родной брат. Спасибо, что успел появиться в моей жизни, и прости за все!

P.S. Все накопленные деньги я перевел в детский онкологический центр.

С любовью,
Твой брат»

Мужчина медленно положил листы, откинулся на спинку дивана и, закинув голову назад, некоторое время просидел без движения. Потом тяжелыми шагами добрался до кухни, налил полстакана виски и залпом его выпил. Он уже знал, что будет делать дальше. Его трясло. Выпил еще один стакан, дошел до спальни и, не раздеваясь, рухнул на кровать. От навалившейся усталости и пережитых чувств он заснул почти мгновенно.

***

Следующее утро встретило его не только ярким зимним солнцем, но и вчерашними тяжелыми воспоминаниями. Хорошенько встряхнув голову и убедившись, что письмо — не сон, он вошел в гостиную. Там его ждали исписанные тетрадные листы.

Приняв душ и позавтракав, мужчина направился в больницу по указанному адресу.
Местечко, представшее перед ним — Центр редких заболеваний. Если верить слухам, то здесь над людьми, скорее, ставят опыты, нежели лечат. Так сказать, ищут новые формы лекарственных средств, способные излечить тяжелые, пока не известные науке, болячки.

За стойкой приема посетителей — молодая медсестра. И тут мужчина внезапно понял, что даже не знает имени больного. Сбивчивые объяснения не помогли понять друг друга, завязалась словесная перепалка. Мимо проходил доктор:

— Что случилось?

Показав письмо, мужчина кое-как объяснил в чем дело. В голове шумело от вчерашнего виски и накопившихся эмоций.

— Идемте за мной, — врач уверенно двинулся на третий этаж центрального корпуса.

Лестничные пролеты были увешаны красочными картинками с непонятными мужчине словами, видимо, обозначающими названия редких болезней. Только не известно, каких — побежденных в этом Центре или просто встречающихся на планете.
«Так они, что ли, успокаивают больных?» — подумалось молодому человеку.

Через две минуты они оказались в небольшой белой и опрятной палате с двумя кроватями — обе пустовали. Врач, немного повозившись с дверцей, достал из тумбочки замотанную скотчем коробку из-под обуви.

— Больной говорил, что к нему придет брат и просил передать вот это. Вы знаете, ваш брат — немного странноватый, но изумительный человек. Он пробыл у нас около двух месяцев и никому слова дурного не сказал, ни разу. Наоборот, всем пытался помогать, даже врачам; какой-то от него исходи ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)