Надя или далеко от войны

Год 1942… В классе стало появляться много новых учеников.
Таджикистан, как и другие республики Средней Азии — глубокий тыл, поэтому сюда приезжали беженцы из оккупированных немцами или разрушенных городов и поселков, а также эвакуированные. В наш поселок – совхоз имени Куйбышева Курган-Тюбинской области – приезжали в основном «русские немцы» – переселенцы из Поволжья и эвакуированные ленинградцы – в основном дети. Я запомнила троих: красивого темноглазого мальчика – Васю Лель; веснущатую, круглолицую с яркорыжими вьющимися волосами то ли еврейку, то ли немку – Мидлер Молку и белокурую девочку из Ленинграда – Надю Воронцову. Над Молкой дети всегда издевались: дразнили: «Гитлер Молка съела волка». Девочка расстраивалась и горько рыдала под веселый хохот ребят. А еще она не выговаривала букву «р», и дети дразнили ее так: «Молка, скажи «кукуррруза». Молка встряхивала своими рыжими, прерыжими кудрями и решительно, быстро говорила: «Чем я один газ скажу «кукугуза», лучше я сто газ скажу «пшенка, пшенка, пшенка». Ребята буквально валялись под партами, корчась от коликов.

Постепенно все это надоело, и бедную Молку оставили в покое, а потом и помогать стали, т.к. это была девочка с несколько заторможенным развитием. Веселый, добрый нрав быстро расположили к ней ребят, и хоть сами они иногда и подтрунивали над ней, но ребятам из других классов обижать ее не позволяли. Тут уж они дружно кидались даже на старшеклассников.

То ли дело — Надя Воронцова. Девочка очень серьезная, молчаливая. Она смотрела на всех спокойным, ничего не выражающим взглядом. Как бы сама в себе. Учительница относилась к ней как-то по особенному, называла ее «Наденька». Мы понимали учительницу, однако из детей ее так никто не называл, хоть мне иногда очень хотелось, т.к. какое-то необъяснимое чувство – нежность, что ли — иногда захлестывало меня. Надо сказать, что «Надькой», как обычно называют дети друг друга: «Вовка, Лорка» и т.д. ее никто никогда не называл: такое уважительное отношение вызывало у нас то, что она –ленинградка. К этому городу у каждого, кто услышал или прочитал слово «Ленинград», сразу возникало какое-то благоговейное чувство, совершенно необъяснимое. Мы знали Москву – там Сталин, это столица – главный город страны. А что такое «Ленинград»? Мы ведь ничего еще не читали, фильмов не видели. Так откуда это необъяснимое чувство: особенное отношение к этому городу? Трудно объяснить. Надо сказать, что Надя была достойным представителем своего города. Она была намного развитее нас: свободно читала, хорошо считала, знала о многих художниках, композиторах, певцах, ученых. Это обнаружилось, когда она предложила к какому-нибудь празднику делать фото — монтаж. Например: 7ое ноября – день Великой Октябрьской революции. Нужно было в старых газетах, журналах находить все, что можно к этому событию приобщить: например, «Бурлаки» Репина или что-нибудь другое о дореволюционной жизни.

Послереволюционную жизнь мы черпали в основном из газет, хотя иногда нам попадались иллюстрации картин из Русского музея или Третьяковки, как например «Колхозный праздник» Герасимова. Советских художников она не знала, зато Эрмитаж и Русский музей она, видимо, неплохо освоила. Она играла на «пианине» (так мы называли фортепиано) и, хуже — на аккордеоне. Сестра ее хорошо играла на аккордеоне и помогала Наде подбирать аккомпанемент к какой-нибудь песне, что мы пели в нашей самодеятельности. Так что хор нашего второго класса в школе был самым лучшим: так мы считали. Надя и пела хорошо. У нее был достаточно низкий для девочки голос, не очень сильный, но приятный. Она сразу стала у нас запевалой, если не аккомпанировала. Так, когда мы исполняли песню «Орленок», то «солисткой» была я. Голосок у меня был слабенький, но слух неплохой и говорила я звонко. Поэтому я вдохновенно декламировала: «Орленок, орленок, взлети выше солнца», а хор сзади вторил: «Орле-е-е-нок, орле-е-енок» и т.д., а Надя играла либо на ф-но, либо на аккордеоне. А во всех других классах аккомпанировала учительница пения.

Ко всему прочему, с моей точки зрения, Надя была хороша собой. Не скажу, чтобы красавица, но для своего возраста достаточно рослая, как — бы ладная, с замечательными серо-голубыми, умными глазами. Светлые не очень густые, слегка волнистые волосы она очень интересно причесывала. До сих пор я таких причесок не видела. Где-то над правым виском был пробор. От него волосы зачесывались влево, и над левым виском начиналась косичка, которая заканчивалась у левого уха бантом. Ей такая оригинальная прическа очень шла, и мы бы хотели так же причесаться, но не посмели: казалось это кощунственно. Я вообще ее боготворила, но подружкам не говорила, чтоб не обидеть, а по-теперешнему, чтоб не вызвать ревности. Мои подружки — Томка Никитина и Люда Жулина — были по-своему привязаны ко мне, так же как и я к ним. В школе мы никогда не разлучались. Люда была девочкой шумной с веселым, громким, заливистым и очень заразительным смехом. Несмотря на звонкий и довольно сильный голос ее никогда не выдвигали в солистки, а наоборот, всегда просили: «Люда, тише, тише». Видимо у нее не совсем хорошо было со слухом.

Люда была активной, подвижной, а Тамара – полная ей противоположность: очень тихая, застенчивая, никогда громко не смеялась, только широко улыбалась. Моя бабушка всегда ставила мне ее в пример:
— Видишь, как Тамара аккуратно смеется? А вы с Людкой ржете как кобылы. И зубы во весь рот показывать некрасиво.
. В хор Тамару ставили для количества, ибо никто никогда не слышал, как она поет. В хоре же она пела шепотом. Выступления самодеятельности обычно заканчивались построением пирамиды. Здесь Тома была в нижнем ряду, стоящей на одном колене, держа флажок в одной руке и чью-нибудь ногу, стоявшую у нее на колене – в другой. Была она очень сосредоточена и нахмурена. Люду ставили или в первый уровень как крепкую девочку, чтоб кого-нибудь поддерживать, или в средний как смелую, чтоб стоять «врастопырку» на чьих-то трясущихся коленях. Я же всегда была наверху как самая маленькая (я была на год всех моложе), самая легкая (худенькая) и самая смелая. Надя же на переднем плане — либо садилась на «шпагат», либо делала «мостик». Когда она предложила учительнице посмотреть, что она может и «может быть, что-то применить» (сама скромность), мы обалдели: она умела ходить «колесом», делать стойки на руках (мы-то только на голове умели стоять, да и то немногие), а тут!!! Кстати, меня она научила делать «арабеску», но у меня нога не поднималась выше 45. Тем не менее, я вскарабкивалась наверх пирамиды, делала «арабеску» или подобие «ласточки» и звонко кричала: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Все кричали «Ура!» под аплодисменты публики, в основном родителей, пирамида разваливалась, мы кланялись и очень довольные собой убегали со сцены. Концерт окончен, но мы еще долго толчемся в кучке, вспоминая, как эта чуть не упала, а этот чуть не уронил; «а ты…, а она….ха-ха-ха». Надя стояла чуть в сторонке и снисходительно улыбалась, но как-то очень сдержанно.

Почему я так о ней пишу? Да потому, что я почти никогда не сводила с нее глаз. Я ее впитывала, я ловила взгляд иногда светлый, а иногда какой-то отрешенный. Я впитывала ее жесты, манеру говорить спокойно и уверенно, потому что уроки были сделаны всегда только на «отлично». Я старалась ей подражать, как могла, верней, я старалась быть похожей на нее. Она знала много стихотворений, кои учительница просила нам прочесть. Читала она негромко, но очень выразительно, и класс благоговейно ее слушал, и, наверное, не потому, что уж так здорово, а потому, что читает (мы говорили: «рассказывает») Надя Воронцова. Она была как бы с другой планеты — из Ленинграда! Когда кончались уроки, она садилась где-нибудь в уголочке и делала домашние задания. Потом шла в вестибюль и, поглядывая на большие круглые часы, по которым звонила уборщица, ждала сестру. Та приходила, видимо, с работы, брала ее за руку, и они уходили. Меня очень удивляло: почему всегда это происходило молча. Думаю, что так было только в начале их приезда, т.к. я же потом, конечно, уже не наблюдала за ними (ребенку все быстро приедается).

Спустя какое-то время после приезда Нади, в школе появилась новая учительница, тоже из эвакуированных: Нина Николаевна Гармаш. Она привезла стопку книг и какой-то ящик, который оказался радиоприемником. Так вот Надя, сделав уроки, уже не ждала сестру в вестибюле, а шла к новой учительнице, которая жила прямо при школе и преподавала что-то в старших классах. Нам было очень любопытно, и мы попросили как-то Надю взять нас с собой. Надя обещала спросить у Нины Николаевны. разрешения, и вот мы в ее маленькой, но очень уютной комнатке. Нина Николаевна начала что-то крутить в приемнике, и после скрипов, хрипов и еще каких-то странных звуков, мы услышали музыку. Это была какая-то торжественная музыка – завораживающая, и не как песни, т.е. — без слов. Нина Николаевна сказала: «Это – Чайковский, — и добавила: — Запомните, девочки, это имя. Это — замечательный русский композитор» и назвала произведение, которое исполнялось. И вдруг такой приятный легкий голос запел: «Мой Лизочек так уж мал, так уж мал….» — это нам ужасно понравилось, и мы довольно часто стали бывать у нее. Иногда был кто-либо и из ее класса, т.е. из старшеклассников.

Но, однажды прошел слух: якобы Нина Николаевна — шпионка, т.к. слушает приемник. Кстати, тогда все неразрешенное жутко глушили. Она, якобы, еще и передавала сведения немцам. Мы побежали к ней, но комнатка была опечатана, и Нины Николаевны, естественно, не было. Мы были потрясены. Надя сказала, что это — «навет» (мы догадались, что это значит: клевета) и стала еще грустнее. А я заболела «шпионскими страстями». Я присматривалась к каждому мужчине. Я как заколдованная глядела на руки. Вдруг они начнут крутить пуговицу на пиджаке или пальто. Тогда – это шпион. Я находила какого-нибудь подозрительного типа и ходила за ним крадучись, чтоб он не догадался, что я его выслеживаю. Я так увлеклась, что забыла и про подружек, получая от этого порцию адреналина, какой-то необъяснимый кайф, или, как теперь говорят: «драйв». Они это заметили и стали приставать ко мне за разъяснением. Пришлось посвятить их.
Людка сразу загорелась и стала строить планы, Томка нахмурилась и сказала, что надо бы с папой посоветоваться (он был какой-то высокий чин в милиции). Но тогда пропадал весь смысл-таинственность, и кто нам (в случае успеха) даст «героя». Надя очень серьезно посмотрела на нас, слабо улыбнулась и сказала:
— Техника еще до этого не дошла, чтоб в пуговицу приемник вместился. Да и, что здесь есть секретного? Здесь же нет военных объектов. Тыл.
Почему я об этом вспомнила? Потому, что буквально на днях была передача по ТВ о Ленинградской блокаде, о работе служб КГБ в то время, как наших, так и немецких (не знаю, как эти службы у них назывались). И вот там как раз говорили, что у немцев была такая аппаратура: в пуговице — передатчик, а приемник — под пальто. Во! Лора, оказывается, была не плохим фантастом. Итак, мы эту затею бросили, но только не я. Я же потихоньку от всех этим делом еще долго занималась.

Наступило лето и оказалось, что Надя и плавать хорошо умеет. Вот девчонка! Ну, конечно, ведь — ленинградка! Через поселок протекала речка – приток большой реки Вахш. Сейчас, это замечательная река — с чистой, не очень холодной водой, потому, что в верховьях ее перекрыли, образовалось море-озеро у г.Нурек – Нурекское водохранилище и, соответственно, Нурекская ГЭС. Там вода отстаивается и дальше течет чистейшей. А в те времена ничего этого не было, и вода в Вахше была — взвесь из красной и обычной глины и песка. Цвет воды какой-то красно-серый, немного похожий на кофе. Вода густая. Вылезешь из воды, и по тебе стекают грязные струи. Вот в этой воде мы с удовольствием плюхались, т.к. жара там летом — несусветная — до 40 градусов.

Речушка небольшая и неглубокая, но с каверзой: у камышей была какая-то воронка: кинешь палку или ветку – ее «засосет» и «выплюнет» на пару метров дальше. Мальчишки эту воронку переплывали, если плыть быстрыми, энергичными саженками, а если по-собачьи, как плавали девчонки, то затянет. Наша троица вообще плавать не умела, но я мальчишек обдуривала, пользуясь тем, что вода «густая», и в ней ничего не видно. Еще в Сталинабаде, когда мне было 6 лет, я на озере научилась нырять: наберу побольше воздуха, сяду в воде на корточки, оттолкнусь от земли ногами и, разгребая руками воду, плыву, пока хватит дыхания. Кстати, этому меня научила т. Ядя (Ядвига Ромуальдовна) – тоже ленинградка, не понятно как оказавшаяся в Средней Азии, в Сталинабаде, еще до войны. Она не успела научить меня плавать, т.к. маму перевели в Куйбышевский совхоз, и нам пришлось расстаться. Вот теперь я ныряла, потом высовывала голову и, перебирая ногами по дну, высовывала локти, делая вид, что плыву. Мне верили, подружки меня не выдавали – это была наша маленькая тайна. Но то ли кто-то заметил, то ли кто-то из них проговорился, а только ребята почуяли подвох и потребовали доказательства. Т.к. я твердила, что умею плавать, решили меня кинуть в эту воронку. Если выплыву – значит, в самом деле, умею. Ну и кинули. Конечно, я сразу пошла ко дну.

В воронке, действительно, закручивало, и меня обуял страх. Говорят: тонут не потому, что не умеют плавать, а потому, что их парализует страх. Наверно, это действительно так. У меня кончался воздух, я стала задыхаться и открыла глаза. Стало очень больно глазам, но зато я увидела красную стенку берега и зеленую траву – камыши: меня привертело к берегу. Почему-то я очень обрадовалась, крепко сжала губы (т. Ядя говорила: «не глотай воду» — быстро пронеслось в голове) и стала, что есть мочи, работать руками и ногами и…выплыла, правда к противоположному берегу. Тишина. И вдруг: «Ура!» Лорка, «Ура!» Я отдышалась, перебралась на свой берег и услышала, как все наперебой стали рассказывать, что когда мое отсутствие затянулось, Надя сказала:
— Фашисты. Если через 10 секунд Лора не выплывет, я ныряю в воронку. Все шепотом стали считать, а тут и я объявилась. Пока я слушала, сердечко мое успокоилось и, когда спросили, почему я так долго не выныривала, я — хитрая девчонка, чтоб им отомстить, сказала: «а, хотела вас попугать». И как это у меня вырвалось? Вообще-то я задним умом богата, а тут – во время. И вдруг раздался вой – Томка заплакала. Она и плакать, как все, не умела, а как-то выла. Грубовато получается, но не могу другого слова подобрать.
— А-а-а-а, вра-а-ля бессовестная. А говорила: «не уме-е-ю, н-е-е умею», а сама-а-а-а…. враля, вра-а-ля!..
А тут ее еще и Людка поддержала, захлюпав:
— Вра-а-аля бессо-о-вестная! — Ну, этой заплакать или засмеяться, что раз плюнуть.
Я растерялась. Тут вмешалась Надя. Какая умница! Она отозвала их в сторонку, стала им что-то говорить, они успокоились, позвали меня, и мы пошли на канал, где Надя обещала научить их плавать.
— Я вам покажу, почему Лора выплыла, хоть она и правда думала, что не умеет плавать. Главное: слушаться меня и не трусить.

Итак, мы отправились к кишлаку, где они с сестрой жили. Это оказалось недалеко от поселка, где как раз начинались хлопковые поля. Канал – это такой арык шириной примерно в полтора метра, почти весь в зарослях осоки и камыша, но есть и более или менее чистые участки. Вода здесь чище и теплее, чем в речке, потому что она собирается из ручейков, бегущих с гор. Русла их не проходят через красную глину. Течение очень слабенькое, так, что вода даже успевает немного отстаиваться. Когда надо, открывают заслонки, и вода бежит между рядками хлопка, увлажняя землю. Когда все междурядья заполнятся, воду перекрывают, или пускают на другое поле. Когда же вода впитается, землю разрыхляют кетменями, окучивая кусты.

Вот тут мы и облюбовали не очень длинный участок канала, где не было камышей, и был приемлемый спуск к воде. Надя поставила условие: «слушаться и стараться». Мы залезли в канал, набрали полные легкие воздуха и, опустив головы в воду, стали соревноваться, кто дольше выдержит. Сначала ничего не получалось, потому что смешливая Люда буквально захлебывалась от смеха, как только ее голова оказывалась в воде, так что Наде пришлось проявить строгость. Поупражнявшись так, Надя велела, чтоб мы, опустив голову в воду, сразу же подняли ноги, т.е. оторвали их от дна, и постарались всплыть как сухие щепки. Когда мы научились плавать «бочонком», как она говорила, нам было велено сразу после всплытия начинать быстро, резко работать руками и ногами, кому как удобнее. «А как правильно – это потом». Так, что к вечеру уже все и, даже Тамара вполне прилично барахтались, соревнуясь, кто дальше проплывет. Наконец мы устали, и нам надоело. Мы расположились уютной кучкой, чтоб обсохнуть и отдохнуть. Разомлели, даже разговаривать не хотелось.

И вдруг Тамара стала очень серьезной, нахмурила свои бровки, придвинулась ближе к Наде, и тихо-тихо, как-то очень мягко, задушевно, что ли, спросила:
— Надя, а почему ты такая грустная, никогда не смеешься? У тебя большое горе случилось?
Мы от неожиданности обомлели, в ужасе затаили дыхание. Надя тоже как-то обалдела, видимо. Посмотрела на нас широко открытыми глазами и зарыдала, да так горько, так безутешно, что мы совершенно растерялись и не знали, как себя вести. Мы многое бы отдали, чтоб этого не случилось, но слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Мы гладили ее по голове, по спине, по плечам.
— Прости Тамару, прости нас, пожалуйста, — тихо приговаривали мы, при этом Люда смотрела на Томку испепеляющим взглядом.
Но Надя была безутешна, так что мы тоже заплакали от безысходности и жалости к нашему кумиру. Наконец, Надя стала успокаиваться.
— Это хорошо, что я выплакалась – вздохнула она. Нина давно мне говорила: «поплачь, что ты как неживая – надо нервы беречь». А у меня не получалось ни с того, ни с сего, заплакать. А теперь мне легче стало.
Мы молчали.
— Хотите, я вам расскажу про себя? Только не перебивайте, — попросила она, видимо, сама не понимая, как она на это решилась. Просто пришло время, и ей надо было с кем-то поделиться, чтоб облегчить душу.

Мы дружно закивали головами. Надя помолчала, как бы взвешивая: «говорить или нет?» Потом решительно тряхнула косичкой и начала:
— Когда началась война, мы думали, Ленинград от границы далеко, и немцы до нас не дойдут, потому, что их раньше разобьют. А тут вдруг выясняется, что они уже около Ленинграда, уже ездят на наших трамваях по пригородам. Многие стали уезжать из города – эвакуироваться. Папа тоже хотел нас отправить, но мама не захотела уезжать. Потом оказалось, что город окружен, и выехать трудно. Так мы и остались в Ленинграде. Город часто бомбили, особенно по ночам. Продукты стали выдавать по карточкам. Каждый день все меньше и меньше. Все время хотелось кушать, а еще было очень холодно.
Папу почти сразу забрали на фронт, а д. Костю – папиного брата — почему-то не хотели брать. Может быть потому, что он старше папы был, но он говорил, что он здесь нужнее. Он работал на заводе, и его паек был больше, чем у нас. Тетя тоже работала на заводе, только — на другом. А вообще-то она была учительницей, только школы не работали. Еще у них был сын Миша – студент. Он бросил институт и ушел на фронт, поэтому, когда стало совсем холодно и голодно, дядя с тетей переехали к нам – так легче выживать: дров меньше надо и продукты, когда они все вместе – их кажется больше. Нина тоже где-то работала, а по ночам сбрасывала с крыш зажигалки – это бомбы такие, чтоб пожары устраивать. Однажды ночью мы все были дома, и начался налет и обстрел. Начался как-то неожиданно, так, что мы не слышали сирены и не спустились в бомбоубежище. Оно было в подвале соседнего дома. Дядя велел нам быстрее собираться, а он пока посмотрит, что там на выходе.

Он быстро вернулся и говорит, что бомба попала в наш дом, в наш подъезд.
— Там дым, огонь: придется бежать через чердак. Уж, коль они попали в дом, пристрелялись, – сказал он — теперь так и будут бомбить его.
Мы выскочили на площадку, по стремянке через люк быстро вылезли на чердак, побежали по нему до окошка, вылезли на крышу. Было очень скользко, снег сдвигается вниз. Страшно! Воет сирена, взрываются бомбы, свистят снаряды – ад. У пожарной лестницы очень большое расстояние между перекладинами – ступеньками. Первая стала спускаться Нина. Спустившись на несколько ступенек, зовет меня, я держусь двумя руками за перекладину, руки мерзнут, слабеют, а ноги болтаются – не достают до перекладины. Тогда дядя стал брать меня за руки, Нина ловит мои ноги, ставит их на ступеньку, спускается ниже, и все повторяется.

Я подумала: «зачем это она все так подробно рассказывает» и вдруг поняла, что она тянет время – ведь самое главное впереди, и ей страшно к нему приближаться. А Надя продолжала:
— Когда мы с Ниной спрыгнули в снег, дядя закричал, чтобы мы быстрее отползали. «Скорее, — крикнул дядя. – Мне надо женщинам помочь». Мы поползли, и вдруг прямо над нами взорвалась бомба. И еще, еще! Мы лежали, прижавшись к земле, закрыв голову руками – так учил нас д. Костя. Тут я почувствовала сильный удар по спине. Что-то на меня упало. Я уже не понимала: живая я, или нет. Все стихло также внезапно, как началось. Я приподнялась и огляделась. Совсем рядом, около меня лежал дядин сапог вместе с ногой. Кость из сапога торчала жутко белая. Крови я не помню, вроде ее и не было. Потом я увидела чуть подальше вторую ногу. Только эта была с коленкой. Когда я поняла, что случилось, и попыталась закричать, у меня ничего не получилось – один хрип. Я опять испугалась, не знаю чего. Потом я услышала, что Нина зовет меня. Я как-то откликнулась. Мы встали и пошли. Я оглянулась, но Нина меня дернула за руку: «не оглядывайся!» Я ничего не успела разглядеть: все перемешано – белое, черное, красное.

Немного отошли, Нина говорит:
— Постой здесь, уже светлее стало, пойду, посмотрю: может, кто есть живой, просто ногу оторвало или руку.
— Ты что, руки видела?
Нина промолчала и ушла. Мне показалось, что ее не было очень долго.
Когда она вернулась, я ее даже не узнала: лицо у нее было белее снега и вообще – другая она стала. Я ни о чем не спрашивала. Мы сели прямо на снег.
— Там очень глубокая воронка, как — будто две бомбы в одно место угодили. Я спускаться не стала, потому, что оттуда трудно будет вылезти. Я кричала — кричала, звала — звала, слушала — слушала. Ничего. Наверное, и никого.

И мы с ней заплакали, еще не очень понимая: какое горе на нас свалилось. Мы очень замерзли и пошли все равно куда, лишь бы двигаться. Идти было очень тяжело: снегу много, он не притоптанный, рыхлый. Прошли школьную спортплощадку, потом пустырь и вышли к домам. Стали попадаться люди – все какие-то вялые. Идут медленно: к ним и обращаться-то не хотелось. Потом мы увидели группу людей. На многих женщинах поверх ватников надеты белые халаты. Мы подошли к ним. Они спросили: откуда мы. Мы назвали улицу.
— А взрослые были с вами? – спросила одна из них.
— Всех разбомбило – ответила Нина.

Больше никто не задавал вопросов. Тут я обратила внимание, что у Нины все пальто в крови и грязи. Нам дали другую верхнюю одежду. Нине вроде бы ничего пальтишко досталось, а мне по размеру не нашли и пришлось надеть чье-то осеннее пальто – холодное, без ватина. Надели на меня под пальто еще кофточку, и оно стало мне совсем мало – еле застегивалось. Еще женщина принесла большой пуховой платок – шаль. Нина так ловко меня в него закутала, что мне стало почти тепло. Потом нас позвали на кухню. Там мы помыли лицо и руки, и сели кушать. Но есть совсем не хотелось, зато очень хотелось пить. Я даже сейчас помню, как мне хотелось пить – просто языком во рту трудно было шевелить. Я выпила компот и попыталась поесть суп – густой, почти как каша, но не смогла почему-то. Нас уговаривали, потому что «дорога будет дальняя».

Нина проглотила несколько ложек и выбежала из-за стола. Ее рвало, и она не успела совсем выбежать, но никто не ругался, наоборот, все как-то притихли. Нам выдали по сверточку с куском хлеба и с несколькими кусочками сахара. А еще там было маленькое полотенце. Здесь же было еще несколько человек детей примерно моего возраста. Тетеньки о чем-то посоветовались и хотели нас разделить. Но мы вцепились друг в друга и сказали, что мы никуда не поедем. Нас оставили в покое. Потом нас посадили в машину и тех детей тоже. Я, как рассказала потом Нина, сразу уснула и спала очень долго. Потом поезда, машины. Снова поезда, машины — и вот мы здесь. Здесь хорошо: тепло, много фруктов. Но мы очень скучаем по Ленинграду. И еще нас беспокоит мысль о папе. Он ведь ничего не знает, может это и лучше – спокойнее ему будет воевать. Вот только плохо, что мы не можем ему написать, что мы живы и здоровы, потому что адрес погиб вместе с мамой.

Надя замолчала. Мы тоже сидели тихо-тихо. Уже был вечер, пора было расходиться, но никто не решался первым нарушить молчание. Первая заговорила Надя (так и должно было быть):
— Пора по домам, девочки, а то Нина, наверное, очень волнуется.

Мы собрались и пошли по домам, готовясь мысленно к объяснению с мамами. Жизнь продолжалась в обычном ритме, только Надя стала чаще улыбаться, а мы некоторое время вели себя тише. Плавать, конечно, мы научились, так что Надя оказалась еще и хорошим педагогом. Да, это так. Она помогла нам определиться и с чтением.
Ведь что интересно: придешь в библиотеку, библиотекарша рекомендует какие-то книги, а их не хочется брать. Надя повела нас в библиотеку и предложила почитать «Маленького оборвыша» Гринвуда Джеймса, «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, «Как закалялась сталь» Н. Островского (эту я прочла 2 или 3 раза – очень уж отношение Павла и Тони понравилось) и другие замечательные книжки. Я уже в 1ом классе читала неплохо и довольно быстро прочитала книгу «Зверобой» Ф.Купера и «Последний из могикан». Время шло. Зимой — учеба в школе, занятия по ПВО (противовоздушная оборона), где нас учили перевязывать раны и т.д. Эти знания мне в жизни неоднократно пригождались; весной и летом выращивали коконы тутового шелкопряда, из которых «делали парашюты» — парашютный шёлк; осенью — собирали хлопок – ну, тут и вата для раненых, и порох для орудий, и масло для солдат.

Был уже 1943 год, и Надя с сестрой уезжала в Ленинград. Для нас это было сущее горе. Кто нас будет мирить, давать хорошие советы, просто быть с нами. Но, все когда-то кончается. Провожали Надю торжественно всей школой. Дарили «на память» кто, что мог. Я подарила куколку, сделанную из камыша. Насыпали им целый мешок сухофруктов. А таджикская семья, у которой они жили, подарила Наде симпатичный маленький чапан (таджикский халат) и тюбетейку — это традиционный подарок в тех краях. Учительница дала им адрес школы, просила написать, как только приедут. Пока машина отъезжала, мы все кричали: «пиши, пиши обязательно, добрый путь, рохи сафед!» Вот и скрылась машина в пыли, и остались мы какими-то осиротевшими. Но дети долго не печалятся, и все снова завертелось. Сначала мы все спрашивали у учительницы: «не пришло ли письмо?», но, когда поняли, что оно быстро придти не может – почти 7 тысяч км – успокоились, а потом и забыли.

И вдруг, уже в школе шли занятия, приходит учительница, какая-то не обычная, какая-то таинственно торжественная и говорит:
— Если вы не будете шуметь, я вам скажу интересную новость. От Нади Воронцовой пришло письмо!
Ой, что началось! Учительница кое-как утихомирила ребят и начала читать (привожу письмо по памяти, но, как мне кажется, близко к тексту):
«Здравствуйте! (Перечисляются поименно: учительница, директор, завуч и все остальные). Извините, пожалуйста, что так долго не писала. Сейчас поймете почему, и простите.
Добирались мы долго. Доехали до какого-то города, Карши, кажется. Там долго перегоняли нас на другие пути, и мы почему-то поехали назад, потом все-таки поехали вперед. Ехали долго, было очень интересно. Сначала кишлаки, города, на остановках продавали лепешки кукурузные и кислое молоко – очень вкусно. Потом началась пустыня. Наверное, дня три мы по ней ехали. Там плохо с водой, зато я видела верблюдов. Проехали по всем республикам, и приехали в Россию. Здесь еще где-то недалеко шли бои. Нас несколько раз пересаживали в другие поезда. Так мы добрались до Москвы. Надо было закомпостировать билеты – это оказалось очень трудным делом. Спустя несколько дней, мы втиснулись в вагон. Было полно народу, так, что негде было сесть, но нам помогли устроиться на наших чемоданчиках у стеночки. Так мы проехали ночь, а потом нас пересадили на машину, потому, что были бомбежки.
Наконец — Ленинград! Мы и радовались и переживали, т.к. не знали, что увидим. Нашли свой дом. Он не сильно пострадал: наш подъезд был разбит и тот угол, где была пожарная лестница. Вход в наш подъезд расчистили, проложили доски, так, что вполне можно было пройти. Нина вспомнила, что ключей у нас нет (а вдруг дверь заперта?), но дверь оказалась незапертой. Мы не удивились, потому, что раньше двери не запирали, чтоб те, у кого разбомбили квартиру, могли где-то жить (квартир пустых же много). Стоим как-то нерешительно, топчемся – как-то боязно заходить: а вдруг там сейчас чужие? Открываем потихонечку дверь. Около комода сидит дяденька, военный; сидит, обхватив голову руками. Мы стоим тихо-тихо, и вдруг Нина еле слышно, неуверенно прошептала:
— Папа.
Дяденька вздрогнул и оглянулся назад, посмотрел в другую от нас сторону и снова обхватил голову руками. Тогда мы вдвоем как закричим:
— Па-а-а-па-а-а!
Папа вскочил и бросился к нам и все повторял:
— Девочки мои, девочки мои!
Потом мы, обнявшись, пошли и сели на кровать, Мы все плакали и папа – тоже. Я потом спросила:
— Мужчины разве плачут?
— В таких случаях можно – сказал он и улыбнулся, и сразу стал тем папой, совсем нашим.

Вот такое чудо у нас приключилось! Сейчас уже почти не верится. Мы так долго сидели обнявшись. Папа ничего не спрашивал про маму, а мы тоже пока молчали – не хотелось радость омрачать. Папа, наверно, это понимал. Потом он согрел чай на керосинке. Свет уже был, но у нас не было электроплитки. Папа все вытащил из своего мешка, и мы тоже вытащили свои сухофрукты. Папе очень понравились, так, что «спасибо» вам всем. Ночь мы почти не спали. Я, правда, уснула. Нина рассказала папе, как погибли наши родные. Он сходил на то место, но нас не взял. Потом он ушел и сказал, что скоро вернется.

Мы ждали, ждали и уже решили, что его забрали на фронт, но он вдруг пришел радостный и сообщил, что по такому поводу ему продлили увольнение еще на два дня. Неделя пролетела очень быстро, и мы остались одни: я пошла в школу, а Нина — на дядин завод. Потом мы пошли за карточками. Тетенька спросила:
— А чего это вы так рано вернулись? Плохо, что ли было в Азии?
— Даже очень хорошо, — ответили мы. – Просто мы соскучились по нашему городу, а тут как раз узнали, что эвакуированным можно вернуться.
Тетенька погладила меня по голове и выдала нам талоны.
Я пишу так подробно, потому, что чувствую себя виноватой, что долго не писала. Да, еще хочу сказать, что мы пошли в тот конец дома. Воронку засыпали. Ну и хорошо».
— Какую воронку? Знает кто-нибудь? – спросила учительница.
— Ту, где убило ее маму и остальных, — упавшим голосом сказала Тамара.
Ну, потом она писала, что обо всех тепло вспоминает, особенно своих подружек: Тамару, Лору и Люду, и просила обязательно ей написать.

Мы, конечно, сразу стали сочинять ответ. Потом отвлеклись, потом забыли, снова вспомнили; этой не нравится, как та предлагает, а той — как эта: так все и захирело. Однажды учительница пришла на воспитательный час и спрашивает:
— Ну, что так никто Воронцовой письма и не написал? — И, при полной тишине, продолжала: — Я взяла на себя смелость написать вместо вас, но это не прилично. Давайте напишем общее письмо. Начало написала я, а дальше вы каждый от себя что-нибудь добавите. А пока вот вам листочки, напишите хоть по одной строчке, хоть про оценки или про какие-нибудь случаи. Я проверю, и вы аккуратненько перепишите в письмо. Все засопели, и хоть многие написали просто про оценки, письмо получилось длинным. Мы же с Людой постарались – больше всех написали. Опять какое-то время ждали ответа, но так и не получили.

Вот так судьба во второй раз свела меня с ленинградкой: сначала – тетя Ядя, а теперь Надя. Разные поколения – а интеллигентность, интеллектуальность, доброта и доброжелательность, музыкальность, спортивность – поразительно близкие. Теперь, я старалась быть похожей не только на тётю Ядю, но и на Надю. А, когда я выросла, то очень хотела, чтоб мои дети были похожи на них, были достойны этого замечательного города. Что-то мне удалось. А в целом – не получилось. Надеялась, что с внуками получится, но тут от меня мало, что зависит, а их родители – это уже совсем, совсем другое поколение – им это не нужно. Они дети теперешнего общества, где эти качества не популярны. Очень грустно.

Эпилог
Окончив школу, в 1951г., я поступила в Ленинградский Инженерно-Строительный Институт (ЛИСИ), и первым моим желанием было разыскать Надю. Я почему-то в адресный стол не сообразила обратиться, потом появилась какая-то нерешительность, потом – быт заел, потом – совесть, что сразу не попыталась поискать. Девочкам я, конечно, рассказала её историю. Кто-то сказал, что в титрах такого-то фильма видел фамилию: «Воронцова» – наверно, она – артистка. В общем: молодо – зелено. Время шло, шло и прошло. А с ним и желание встречи. Горько мне думать, что я так поступила. С тем и живу.

-----------============----------