Я тебя слышу

Километровая пробка растянулась по одной из дорог Питера. Грязный воздух навис над машинами. Яркий блеск фар слепит глаза. Красный. Жёлтый. Чёрный. Никогда не любил это трассу, но сегодня почему-то решил поехать по ней. Мне хотелось подумать, или задержаться в дороге подольше. Мне была ненавистна сама мысль о возвращении в мой «как бы дом». Потрёпанная годами коммуналка, которая каким-то образом дожила до 2016 года. Одни и те же лица соседей, которых жизнь потрепала не хуже их пристанища. Кто-то уже спился и ждёт своей глупой смерти в четырёх обшарпанных стенах. Кто-то не задумывается об этом и просто живёт средь этого отборного хлама жизни. Я часто задавался вопросом, что там делал я? Наверное, потому что я такой же отобранный хлам жизни, как и те спившиеся, заспанные рожи, которых вижу каждый день.

Машины медленно продвигались вперёд, ползли, словно червяк по сухой дороге, который сам не понимает зачем вылез на поверхность. Пар или угарный газ вздымается вверх и растворяется в вечернем небе. «Ты сам выбрал эту дорогу. Ты сам выбрал этот путь, засохший ты червяк» — пронеслось у меня в голове. Глубоко вздохнув, опустил голову на руль и закрыл глаза. Хочу домой. Нет, не туда где постоянно пахнет человеческим потом и сизым дымом сигарет, а может и туда, главное, чтобы ждали…хоть кто-то и уже неважно где.

— Иван Сергеевич! Прекратите! Отстаньте! – разносилось по коридору «как бы дома» — Вы пьяны! Не шалите!

Всё как обычно: любовница разорившегося депутата опять флиртовала с нашим завсегдатаем Иваном Сергеевичем Подольским, возомнившим себя, в пьяном угаре, барином времён Петра. И все понимали, что белочка у человека, но всем было, мягко говоря, плевать. В конце коридора как обычно кричали дети, которых работящая мамаша Елена Васильевна забыла покормить. Где-то в провонявшей комнате уже храпел наш плотник Тимур, которого занесло в Россию из Казахстана. Вот только после нескольких месяцев проведённых в достаточно приличных условиях, достаточно приличный человек попал в достаточно приличную драку, из которой вышел с достаточно приличным сотрясением, которое привело к потере памяти. В итоге: коммуналка, две подработки, чтобы прокормить себя и оплатить жилье, ни семьи (которая должна быть где-то, но он не помнит), ни имени.

Я рухнул на кровать без сил и желания даже снять ботинки и заварить себе чай. Глаза слипались от усталости, а едкий запах пота от грязных подмышек и нестиранных несколько дней носков распространялся по квартире. Такова моя жизнь: пот, немытые кружки, нестиранное бельё, тонкие стены, которые сотрясаются от храпа Тимура, тормозящий интернет и маленький кипятильник для воды, вместо электрического чайника.

И только я перестал различать, что такое действительность, как меня вырвал из иллюзий женский писклявый голос, вещавший грубым тоном Маяковского.

— Какого чёрта! – стукнув по стенке, проорал я. – Уже третий день подряд не даёшь поспать нормально!

В среду вечером я услышал её в первый раз. Тогда она целый вечер крутила одну пластинку: Фет. Стихи хоть и разбавляли пропившиеся стены коммуналки, но с двенадцати ночи до двух, это жутко раздражало. Мне хотелось спать. Уйти от этого мира, ведь только во снах я спасался, а эта мегера не давала мне нормально погрузиться в мир иллюзий. Поэтому, уже третий день я не могу нормально выспаться, а сегодня круги под глазами достигли своего пика. Начальник на работе уже решил, что у меня весёлые ночки с кучей барышень и реками алкоголя.

— Ага, весёлые ночки! Я дохожу до экстаза вместе с Маяковским! – усмехнулся я и протёр глаза.

Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму –
одну
или вдвоем с Парижем.

Доносилось тонким, но твёрдым голоском из соседней комнатушки стихи поэта.

— А я люблю историю Маяковского. Не его творчество, а биографию. Знаешь, трагическая любовь и т.д. Я не поэт, не писатель, но их история достойна отдельного творения в литературе. Эй! Ты меня слышишь?! – стукнул ещё раз кулаком по стене, но мне никто не ответил, лишь, после некоторого затишья, начали читать новое стихотворение.

Её стихи могли повторяться. Она могла их читать по нескольку раз, пока творение гения литературного поприща не дойдёт до правильного произношения, иногда, стихи не заканчивались до конца, а нарочито обрывались на полу фразе. Я замечал, что её голос подстраивается под любого автора и рассказывается так, будто сам Фет, или Лермонтов, или тот же Маяковский сошли с небес к нам сюда и рассказывают, рассказывают. Рассказывают о горестях войны, о скитаниях и мучениях в плену, о мимолётной любви, о свободе, о страсти, о судьбе. Они говорят с жителями этих комнат, но слышу их только я. Остальные слышат, конечно, слышат, но им плевать. Плевать так же, как и на всё в их жизни. Да и мне тоже, плевать, однако, меня заботит то, что мне вставать в пять утра, а уснуть я не могу из-за этого.

«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

Промычав в подушку известные мне ругательства, встал и с решительным намерением прекратить этот балаган, вышел в коридор. Встал около её комнаты и поднёс руку к двери, чтобы постучать, но что-то меня остановило. Мария Петровна, сторожил здесь, вчера сказала, что это молодая девочка. На вид, лет девятнадцати-двадцати. И всё пытается поступить в театральное, да так и не беру бедняжку. С родителями неизвестно что, но ей комнату оплачивает бабушка. «Милая женщина, моя давняя знакомая» — приговаривала Петровна.

— Ладно! Пусть живёт студентка, — проворчал я и зашёл обратно. — Хоть бы ты, наконец, поступила да съехала отсюда.

***

Наступили выходные. Выходные для половины населения страны, но не для меня. Я должен рано встать, одеться, побриться, выпить на дорогу кофе, сесть в старый дедовский жигулёнок и отправиться на работу. После которой не хочется ничего, даже жить. Меня ждёт тонна бумаги, запах старой техники, влажное холодное подвальное помещение и приставучие коллеги-журналисты, для которых сплетни – их жизнь. Да, так проходит моя жизнь: дом – работа – работа – дом. Личной жизни нет, друзья куда-то исчезли. Нет ничего, что значимо для человека.

Я вернулся в свою комнатушку еще позднее, благодаря куче распечаток я остался в подвальном помещении еще подольше, а потом пробка и вот, я дома только к часу ночи. Браво! Но спать не хотелось, на удивление. Да и завтра долгожданный единственный выходной в неделе.

— Ну, что у нас сегодня, — кинул на стул обшарпанный чемодан и прислушался. – Ах, как это мило. Она читает Ахматову. Ну, что ж, вещай.

Пoдобpала нoги, cела удобнее,
Равнoдушно cпроcила: «Уже?»

Читала она строки поэтессы с крупинками грусти, трагизма, малостью равнодушия и щепоткой романтизма. Я заварил себе малиновый чай, разбавил в нём ложку мёда, уселся поудобнее на кровати, прислонившись к стене, разделяющей нас, стал слушать. Она повторяла несколько раз одно стихотворение, но мне показалось не из-за того, что у неё не получалось подобрать правильную интонацию, а из-за того, что оно ей нравилось. И снова:

Сжала руки под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

— Знаешь, а я вчера хотел тебе нотации почитать, что ты работящим людям спать не даёшь со своими стихами, — усмехнулся я, смотря в потолок. –Мне кажется, тебя зря не взяли в театральное. Ты очень чувственно читаешь каждое стихотворение. Но… ты должна пробовать туда поступить. Если это мечта – её нельзя забрасывать, а то будешь как они. Да и как я, – вставил своё слово в перерыве между стихотворениями, а потом она начала заново.

Когда чай был допит, а седалище болело от долгого сидения на не совсем мягкой кровати, забрался под одеяло и так же уставился в потрескавшийся потолок. Ровно в два она закончила читать последнее стихотворение. Я услышал шорохи. Прислушался. Она тихо ступала по комнате и что-то перебирала.

— Меня, кстати, Алексей зовут. Вообще-то, Алексей Васильевич, но ты можешь звать меня просто Алексей. Не такая уж большая разница в возрасте, мне тридцать два, а тебе девятнадцать. Знаешь, я ненавидел тебя эти три дня. Кто знает, может под конец следующей недели я снова тебя возненавижу за круги под глазами, но сейчас ты меня вдохновила своей Ахматовой. Ты здесь новенькая… а я живу уже третий год. Ты меня слышишь? Ты молодчинка, что не бросила после провала. А почему я тебя не видел до сих пор? Ах, точно… У меня же работа весь день, а ты наверное утром спишь долго. Эй? Ты меня слышишь? Нет? Чего молчишь? Разговаривать не хочешь? Ну и молчи на здоровье! Я к ней со всей душой, так сказать, а она! – отвернувшись спиной к стене, я долго ещё проворочался, всё никак не мог уснуть, только к четырём глаза отяжелели и сон одолел меня.
В воскресенье я всё поджидал, когда хлопнет дверь, и я смогу хоть увидеть её, но этого так и не произошло. Она всегда прокрадывается как мышка в комнату, где живут хозяева, дабы её не застукали за поимкой сыра. Я услышал лишь то, как хлопнул только что включённый электрический чайник.

— Ты уже пришла? – отложив очки и протерев уставшие от экрана ноутбука глаза, сказал я, но мне так никто и не ответил. – Ты так и будешь молчать? Эй, приведение!

Да, она так и осталась приведением. Приведением, которое вдохновенно читает стихи каждый вечер с двенадцати до двух, но не разговаривает. Шли дни. Я слушал её каждый вечер, а она перебирала строки стихотворений как струны гитары. Ахматова, Блок, Пастернак. Читала с щемящей тоской Бродского, с грустью расставания Ахматову. С печальной свободой Есенина и с напором Твардовского. Я слушал, слушал, слушал. Вспоминал свою жизнь, своё пропитое двадцатилетие, весёлое детство, армейские восемнадцать. Мне приходила, как во снах, первая любовь. Передо мной давали свои балы Пушкин с Натальей, изнемогал от жажды Лермонтов и шлялся по прокуренным кабакам Есенин. Она стала для меня сном наяву. Я слышал её голос, а во сне, она приходила ко мне сама. Перебирала тонкими пальцами мои волосы, смотрела своими серыми глазами в мои, небрежно заправляла прядь светло русых волос за ухо.

Проходили дни, недели. Днём я была таким же разбитым, злым, невыспавшимся. А ночью, после её выступлений я начал ей аплодировать. Стал рассказывать истории из своей жизни. Она была молчаливым собеседником. Я не знал, почему она молчит, почему не разговаривает со мной, но что-то внутри мне подсказывало, что она слушала меня.
Я рассказал ей о том, что родился в Москве, а потом переехал в Питер в свое студенчество. Что поступил тогда на маркетинг. Рассказывал о том, как прогулял всё наследство своего покойного деда, как поссорился с родителями. Как пил с ребятами в общежитии каждый вечер, а потом, как выгоняли с экзаменов неряшливого студента с перегаром, но к счастью, так и не исключили. Рассказал, как первый раз влюбился. Рассказал, что после института мечта стать большой шишкой в этой жизни куда-то пропала, но тогда свалилось другое: девушка, с которой я спал, залетела и пришлось жениться. Я не любил её, но пришлось. Вскоре привык, но каждый вечер напивался. Она ушла с сыном, которому сейчас девять. А три года назад состоялся развод и я, как джентльмен, отдал ей квартиру. Мне пришлось потерять всё: родителей, жену, сына, друзей. Я нашёл эту комнатушку, устроился на работу полиграфистом в затхлом помещении. Перестал пить, но её так и не вернул. Да и зачем? Она нашла кого-то. С сыном предпочитаю не встречаться, чтобы он не видел какое я затхлое засушенное животное.

Мне нравилось её молчание, иногда раздражало, но в основном нравилось. Меня никто не перебивал, не отчитывал, не презирал (а может и презирала, но я не знал об этом). Она стала моим другом, моим психологом, моим успокоением. Её голос стал моим спасением от жизни.

Прошёл первый месяц, второй. Я хотел её увидеть, но так и не мог. Стучаться в наглую в её комнату мне запрещали нормы морали и внутренние принципы, поэтому я подстерегал её на выходных. Всё было напрасно. Я не слышал, как она заходила или выходила, слышал только шорохи, когда она возвращалась. Как ставила чайник, как шуршала бумага. Слышал тихие шаги, когда ходила босиком, и шуршащие по полу тапочки. Она никогда не включала музыку, наверное, сидела в наушниках. Никогда не разговаривала по телефону. Я ни разу не слышал, как она разговаривает, только слышал как читает стихи. Иногда, я думал, что она немая, но меня сбивал с толку её голос по ночам.

Прошёл сентябрь, октябрь. Шли последние дни ноября. С ёе приходом я стал меняться, а, следовательно, жизнь тоже текла по-другому. Я отыскал старых друзей, один даже предложил мне работу по специальности, которую я изучал в университете. Стал встречаться с женщинами, но ночью всегда приезжал домой. Да, теперь затхлая вонючая комнатка стала мне домом. Я жаждал приехать туда быстрее, поговорить с моим персональным призраком и послушать, как она читает стихотворения. Смирился с тем, что не могу её увидеть, но во снах она по-прежнему приходила ко мне и гладила по голове, но только так же молча. Я нашёл свой дом.

***

Наступил вторник. Тридцатое ноября. Сегодня я ушёл из подвала и решился на работу в сфере маркетинга, под руководством старого друга. Было жутко холодно, и с неба иногда срывался снег. Я решил, что нужно отблагодарить Призрака и подарить ей что-нибудь. К сожалению, мне так и не довелось узнать, какие у неё любимые цветы. Сегодня, я хотел постучаться к ней и познакомиться всё-таки лично. Купил лучший костюм, переоделся в машине. Быстро взбежал по лестнице. Бросало то в холод, то в жар. Глупые мысли крутились в голове, но я их отбрасывал. Как школьник всё мялся перед её дверью. Поправил галстук. Выдохнул. Тук-тук-тук. Тишина.

— Может её нет? – посмотрев на часы, которые показывали десять, я смутился.

— Алексей! А вы куда такой красивый? – выглянула из своей комнатушки Петровна.

— Баб Маш, а вы не видели, эта девушка не приходила? – поинтересовался невзначай я.

— Опоздал ты, Вася, — засмеялась бабушка.

— В смысле опоздал?

— Нет её. Съехала она, ещё сегодня днём съехала.

Меня как током ударило. «Уехала?! Как?! Почему?!». Я потупил взгляд в пол, подумал некоторое время и пошёл к себе, но меня окликнула Петровна.

— Погодь, погодь! Я когда в комнате прибиралась, нашла письмо. Написано, что тебе. Вот, — она протянула мне сложенный пополам белоснежный листок бумаги, который вытащила из своего фартука. – Да не переживай ты так, мне её бабушка сказала, что она на работу актрисой устроилась. Но не здесь, а в Москве. А ты, небось, поухаживать решил за девчушкой, вон как приоделся, да и цветы купил.

Я не стал слушать последние слова Марии Петровны, быстро взял листок и захлопнул за собой дверь. Сполз по стенке на пол. Отбросил букет белых чайных роз в угол.

— Как? Как? – повторял я в бреду. – Как она могла уехать? Как она могла оставить меня?

Мой иллюзорный мир рухнул. Посыпался как карточный домик. Смылся волной прибоя. Мне показалось, что комната стала темнее, что стало так тихо, как не было тихо до этого. Дрожащими руками я развернул бумагу. Ровным почерком посередине листа было написан последний отрывок из стихотворения Есенина:

Живите так,
Как вас ведёт звезда,
Под кущей обновлённой сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.

Она стала моим спасением и моим ядом. Я не знал её, но выучил наизусть. Выучил любимое стихотворение, любимого поэта. Выучил когда она встаёт и когда засыпает. Что посапывает во сне. Выучил шорох её шагов, шорох книжки. Выучил, как она размешивает сахар в чае, когда ложка бьётся о края чашки. Я выучил её наизусть, но так и не узнал какая она. Я не задумывался о том, что она может уйти, но она ушла… Ушла как истинные леди: тихо, без шума и сожалений, без слов, не оглядываясь. Она так и не прочитала мне последнее стихотворение, точнее, может и прочитала, вот только я не знал, что оно последнее. Мне стало больно. Одиноко. Тоскливо.

Зато она ещё долго не уходила из моих снов, оставалась в них. Правда, раз за разом её образ стал растворяться и перестал быть таким живым.

Она ушла.

Ушла, оставшись моим несбывшимся стихотворением…