Кукушата

Владимир Переводчиков

КУКУШАТА

Роман

г.Кемерово
2012 г.

Моим внучатам Анастасии, Андрею, Денису посвящаю. Детство Вашей бабушки Татьяны Игнатьевны прошло в детском доме. Я — ваш дед — сын репрессированного. Андрея Григорьевича, моего отца, арестовали 31 декабря 1937 года. Реабилитирован в 1957 году. Посмертно.

РЕКА «СИРОТСКИЕ СЛЁЗЫ» БЕЗ БЕРЕГОВ
(Перед повествованием)
Страшно не знать, откуда пришел и куда идешь. Но, если не ведаешь, где стоишь – еще страшнее. Иван, не помнящий родства, это, возможно и не Иван. Так кто же он? Он сирота.
Можно представить себе гору из семидесяти пяти тысяч ломтей хлеба, лежащих близ реки. Только одни сутки. Если знать, что река эта «Сиротские слёзы».
Семьдесят пять тысяч сирот только в одной России. К сожалению, их число не убавляется, а скорей — наоборот.
Детство. Погода прекрасная – солнце. Мы с мамой в огороде пропалываем картошку. И вдруг пошел дождь. Мама распрямилась и, глядя в небо, с каким-то глубоким смыслом произнесла: «Сироты плачут». Сама она сирота, но говорила не о себе. На ум пришло праздничное гуляние, где люди ходили из дома в дом, и в каждом дому выпивали из малюсеньких китайских фарфоровых кружек, закусывали и веселились. Мне почудился высокий, мамин голос:
Неохота, да придется
С этой лавочки вставать.
Не охота, да придется
Чужу тётку мамой звать.
Это была ни песня – это был плач. Без слёз. Они давно выплаканы. По душе прошел суховей. Прошли годы, многое забылось. Но сиротство никогда не забывается. Но и не вспоминается.
Мне было два с половиной года, когда моего отца арестовали 31 декабря 1937 года. Устроили нашей семье новогодний «праздник». С того дня мать моя в основном была «прописана» в районной больнице. Сирота стала вдовой. Спустя сколько-то лет, мы с сестрой узнали, что отец был расстрелян в марте 1938 года. Реабилитирован через много лет.
Я был предоставлен сам себе, да соседям. В 41-м два моих брата ушли в армию — добровольцами, сестра работала учительницей в далеком селе Усть-Тасуркай. Первое время с нами жила невестка Пана, жена старшего брата Ивана. Полусирота, лишенная родственных чувств. В соседнем селе, Калге жили старшая сестра и младший брат, их она, и знать не хотела. Размолвка произошла из-за каких-то пустяковых амбиций. Не было связующего звена — матери. Отец все-таки отец. Здесь кроется существенная разница. Он при рождении детей испытывал не боль, а радость.
Три моих двоюродных брата остались круглыми сиротами. Отец их погиб под Москвой в сорок первом; мать умерла от голода в сорок седьмом. Шурку — самого старшего — до армии усыновили дядя с тетей, Антон и Прасковья, а двоих Спиридона и Анатолия отправили в Кутомарский детский дом. Все три брата надолго канули в небытие. Не знали, где, кто из них находится. Однажды, гастролируя по Белоруссии, мы подъехали к Дому культуры города Жодино, где автомобильный завод «Белаз». Возле парадного входа в Дом Культуры стояли три парня. Еще не выйдя из автобуса, я признал моего братана Шурку, Александра Павловича. Хотя в моей памяти он был низкорослый крепыш, а стоял высокий стройный парень. Между нашими судьбами было тридцать с лишним лет, но их, как будто бы и не было. У него семья, жена и двое детей. Сын жил с ними, а дочь замужем, далеко. Я ночевал в его огромном особняке, который стоит рядом с автомобильным заводом. Пять дней регулярно Саша приезжал ко мне в Минск, в самую высокую гостиницу (я жил на последнем этаже) и мы не могли наговориться, точней не могли найти сердечную тему: родственную. Ни дедов, ни прадедов мы не знаем. Разорвана связь времен. Ни он, ни я не помним ласки отцовской ладошки, не помним силы отцовского кулака. Не знаем мужского отцовского сказа-напутствия. Стало быть, и нашим детям знать его — не дано. Скажется отсутствие опыта, которое обретается поколениями. Тем более моя жена Татьяна, мать моих детей воспитывалась в детском доме. Материнство в ней — в неопыта, чисто инстинктивное. Брачный союз сирот — это заведомый «брак семьи».
Для сирот зима-то та, да пальто не то. Для них распродажа лиха не сезонная — круглогодичная.
Анатолий Павлович самый младший тоже нашелся, но странным образом. Когда мы с сыном Владимиром гастролировали в городе Иркутске, в театре он постеснялся подойти к нам. Утрачены родственные связи, а больше того, утрачена потребность в них. Получил я его письмо в Кемерово, и пригласил в гости. Они с дочерью Настей гостили у меня. Тема разговора сводилась к одному: как он дрался с такими же, как и он, сиротами и, конечно, выходил победителем. Жутко прикинуть сколько «победителей» населяет нашу державу. И все разобщены. Казенное воспитание, часто равнодушными людьми, не коснувшись, души, через ум и злобу уходит в забвение. Недоверие, двойная мораль. И человек, осознавший свою самость, становится нравственным анархистом. Отсюда «бичи» и «бомжи». Неприспособленность к быту — неопытность. К тому же еще катастрофа: распад семей. Самая несчастная категория обитателей нашей планеты – люди, не слышавшие колыбельной песни матери.
Должен упредить читателя, речь пойдет не только о сиротах, их «производителях», но важным образом, о тех причинах, создающих этот феномен — сиротство: безотцовщину, безматеринство.
Считаю, — нужно объяснить суть.
В конце войны — 1944 г. — сирота, детдомовец Василий вольнонаемным добровольцем пошел в армию. В то тревожное время практиковалась полковая «сыновщина». Путь Василия лежал через село Стрижи. Он остановился передневать у школьного друга одноклассника Петра Сероглазова. За сутки его проживания в этой семье, произошла драма. Между матерью Петра, бригадиром тракторной бригады, сильной и волевой женщиной Ганной и пятнадцатилетним подростком Василием случилась интимная связь.
В результате Ганна родила двух девочек и сошла с ума. Ее
увезли в психиатрическую больницу. Вернувшийся с фронта израненный муж Иван Сероглазов, удочерил этих сирот. Они всегда считали его родным отцом.
На помощь Ивану пришла пожилая женщина Серафима Быльчиха — у неё на войне погибли восемь сынов и муж. Оставшись не у дел бобылкой-вековухой, она стала равноправным членом семьи Сероглазовых. Вопреки Советским догмам «Павликоморозовского» образа взаимоотношений между отцами и детьми Быльчиха считала, что семья главная социальная ячейка государства.
Карнаухов ехал обозом со стариком на последней телеге. По его вине случилась авария: с телеги упал не замеченный никем мешок с зерном. На росстани он покинул обоз. Отдохнув, Василий пошёл в Стрижи, обнаружил потерянный мешок. Но обоз, везший зерно на госпоставку был уже далеко. Милиционер Иннокентий Чуманов, по наводке Карнаухова нашел этот мешок с зерном. Но об этом никому не сообщил. В результате, сопровождающий в этом обозе телегу Титыч за мешок отбыл тюремный срок.
А мешок зерна в то голодное время семья Чуманова…. Короче — съели. Съели и не подавились.
Но «Кукушата» — это совсем другое повествование. Поднимается проблемная, актуальная, и вечная тема -сиротство.
____________________________________________________

ДОМ МОЙ — ДЕТДОМ
Впереди стена леса, сзади до самого горизонта травная колыхань. Все ускользает – идет волна: по лесу, по лугу, по небу, по телу, по духу.
Василий Карнаухов решил навестить дорогие сердцу места, которые пахнут его горьковатым детством. Осадок армейской десятилетней тоски тянул его к родной земле, на которой он взошел и вырос. Молодые ветры шуршали над светло-коричневыми, зелеными и желтыми травами, играя в «Прятки» и в «Беговушку», озорно ныряли в открывшиеся прораны, словно разыскивая, кого-то там пощекотать. А получив по носу: «Нако-ся – выкуси!», выныривали из тенистых лабиринтов, досадно, но хулиганисто и одиноко свистели в колючих кустах. Пожухлая ветошь-не паль под ногами похрустывала. В памяти Василия почему-то возникла зима, люди с высветленными веками и подбородками, огромный снежный ковер. А подо льдом речка дремуха. Почти в каждом сибиряке летом живет тоска по зиме, зимой — по лету. Всегда хочется труднодостижимого. Вдуматься — это зависть; не черная, не белая, а какая-то радужная. Ностальгия и тоска по былому не спит, а всегда дремлет в душе человека.
Бесшумно плывут белопенные облака. Зеленые и коричневые тени, соревнуясь с ними, убегают куда-то на юг.
Так и хочется идти вон туда… за перевал. В Стрижи?.. «Понимаю, – Ганна мне не пара, но… — тяга. Тяга! Страшная тяга, увидеть эту первую мою женщину. А ведь ей теперь коло сорока… Я видел ее мужа, когда шел на побывку. А Петро, ее сын – мой друг… со мной тогда даже не поздоровался… Он-то чего козла на меня гонит?.. Догадался обо всем случившемся прощальной ночью между мной и его матерью, или потому, что ушел тем утром, с ним не попрощавшись?.. Два письма – никуда».
Сорока, раздражая своей трескотнёй, как привязанная летает кругами. Может быть, зовет своих сорочат-дитят. Её дитята выпали из гнезда и теперь у нее развязаны крылья. Вот и мается.
Вернулся в дом своего детства. Почему бы не «в родной дом»?.. Встретили: знакомые — радостно, новички – отчужденно. За время службы в армии у Василия здесь прилично появилось братьев-сестер по сиротству. Точней, жители поменялись. Прежние все ушли в нети. Их тела куда-то делись, а души по-прежнему обитают, как казалось Василию, в одворной части этого дома. Мало в Шиловске осталось тех, с кем в детстве сиживал за одним столом, с кем дружил, с кем дрался.
При встрече особенно хлопотала Устинья Ермолаевна Каткова, она теперь жила в бывшей «коробушке» Марты, девушки, его симпатии, по их обоюдной беспечности, канувшей в неизвестность. По настоянию Устиньи был устроен вечер встречи Василию в столовой. Перед каждым воспитанником стоял стакан со сладким компотом, лежали по два пирожка. Перед Василием стояла целая тарелка пирожков.
Ему запомнились глаза своих новых «братьев и сестер». У мальчишек они были любопытно насмешливыми, встречались и холодно острые. Как он хотел ошибиться, что бы оказалось не так, как он понял: «Этот урка… и этот урка. Этих двух мальчишек ничем никогда не исправить». У девочек взгляды казались, какими-то тоскующими. Красивая девочка Зина Михалева перешла со своего места, села на пустующий стул, рядом с Васильевым. Стул предназначался директрисе, а она не пришла. Василию почему-то врезался в память взгляд пронзительных темных Зининых глаз с «вывертом» чистых цыганских белков. Тут же из-под ее ног выполз неказистый песик Серко. Зина потрепала его за ухо, откусила, от пирожка, и, зыркнув на Василия, протянула этот кусок Серку. Песик с удовольствием, не жуя, проглотил его и пополз к ногам гостя. Оглянувшись на Зину, Серко положил на его сапог передние лапы, а на них и голову.
— Во! — захохотала Ермолаевна, — и Серко признал нашего старшину. Вы поглядите, чо он вытворят. Прямо умница.
Василию было понятно поведение собачки: перед началом торжества бывший старшина Карнаухов смазал сапоги свиным салом. Но этот жест Серка и ему был приятен. Вдруг Василий обратил внимание, что два заморыша мальчишки пришиты один к другому. Рукава их рубашенок и штанины сшиты белыми нитками. Василий засмеялся и спросил: «Друзья?» «Друзья, — ответила девочка, можно сказать, девушка, Бася, — по одной лестнице с чердака спускались». Ему рассказали, что ребята играют в зоски на спор. Зоски — это свинцовые пятаки, «блямбы», пришитые к кружкам собачей или козлиной кожи. Лупцуя их ногами, подбрасывают вверх, стараясь, таким образом, подбросить как можно больше раз. И придумывают штрафы один другого хлеще. Сегодня Фюрер и Чахлый, Петя и Сеня проштрафились, и два дня им надо ходить пришитыми один к другому, «расшиваться лишь на ночь», просто снимать с себя рубахи и штаны.
Василию показался забавным мужчина с огромным носом. Он приосанился, вытянул шею, как гусь, поминутно облизывал рот, и смотрел напротив себя на девочек. Перед ним так же лежала пара пирожков, и стоял стакан с компотом. Когда увидел, что ребятишки уже подмели свои пирожки, он откусил один и, жуя, заговорил: «Теперь у нас два мужи…» — поперхнулся и закашлял. Пирожок встал поперек горла.
— Стефан Сазоныч, что с тобой? — встревожилась Каткова.
— Поспешил, чтоб насмешить, — кашлянув, тяжело дыша, сказал мужчина.
— Это наш, Вася, многорукай работник. Он — всё: и плотник, и сторож, и дворник. И свистульки там разные делает из прутьев.
Мужчины обменялись поклонами.
Поменялись жильцы, изменились и обстановка, и планировка дома. К пятистенке был пристроен еще один сруб, получилась шестистенка. Вместо дверей между комнатами широкий проруб, занавешенный двумя черными солдатскими одеялами. За этим занавесом скрывалась «девчоночья удитория» — так называла ее Ермолаевна.
Ермолаевна постарела…. Отчего так усиленно хлопочет? Заведующая Фрида Ароновна встретила Василия приветливо, с шутками, на почти материнской улыбке. Но на вечер встречи прийти не изволила. Распоряжалась Каткова. Во время застолья ребята пели, танцевали, читали патриотические стихи. Четыре девочки в их числе и Зина Михалева в бумажных бескозырках сплясали матросский танец «Яблочко». Старшина Василий Карнаухов удивил компанию и поразил Устинью Каткову. Он попросил балалайку и такое на ней отчебучил, что у многих глаза полезли на лоб. Чем и завоевал сердца сирот. Между разгоряченными мальчишками произошла маленькая потасовка. После торжества-встречи Каткова проводила Василия в коробушку спать, угостила рюмкой рябиновой наливки, всплакнула и исчезла.
У старшины — он был еще в погонах — заныло ретивое: в темноте ему на ум пришла картина, как они миловались в этой «коробушке» с Мартой, его первый поцелуй… и последний.
Утром, после подъема Василий наблюдал веселенькую картину. По двору, пришитые один к другому, щеголяя цыпушками, Чахлый и Фюрер обязаны сделать десять кругов, то же самое они проделают в обед и вечером. А из окон высовывались смеющиеся рожи. Дети ухохатывались. Но проигравшие обязаны исполнить то, что игроки называли словом «шкурить». И делали они это серьезно и сердито. Но, проходя мимо Василия, «дружки» виновато улыбнулись.
Ответив им улыбкой, Василий веселой дорогой пошел в гости к Клавдии, Глаше, как он её называл. К невестке покойного деда Карнаухова, чью фамилию он носил теперь. Тот, будучи сторожем складов, обнаружил его на детдомовском крылечке, завернутого в пеленки. Определил в приют, что находился рядом с детдомом. Наградил именем. А когда Василёк вышел из приютского возраста, его поселили в детдом. Дед Ефим Карнаухов всю жизнь его считал своим сыном.
От обиды на Василия женщина побледнела:
— Вчерась приехал?! Перво-то бы переступил порог свово крестного, хошь он как три месяца ушел в сопку, — выговаривала Глаша низким прыгающим голосом. – Письма-то твои вон все на косячке. Перед смертынькой старик про тебя все время, то да потому тростил. – Глаша резко повернулась в божий угол, где по-прежнему на иконостасе было три иконы. – Божья матерь, дева Мария, прости и помилуй его. – Она трижды перекрестилась…
…Глафира еще вчера от Оньки Кайдаловой узнала, что Василий вернулся, и в детдоме его чествуют. Нутром чувствовала, что в гости он нарисуется только на следующий день. Был большой соблазн побежать в детдом, да гордость её остановила.
Она нажарила большую жаровню мяса с картошкой, наварила щей с кислой капустой, достала из подпола груздей, брусники. Плоские листья мангира и круглые нежные дудочки лука порея лежали на деревянной тарелке. Их запах придавал столу раннелетнюю пикантность. Сама Глаша любила кулагу. Солод у нее был, а ржаной муки она заняла у соседки. Кулага получилась отменная. Она помнит, как Василий в детстве безумел от этого лакомства. Махом выставила на стол три бутылки «Особой» – липкой водки с сахаром, хоть сама ее терпеть не могла. Молча уселась на кровать, руки — кулак в кулаке утопила в подоле, стала «умничать». Василия это озадачило. Оказывается, она ждала кого-то.
Угодить гостю – позвала бывшего детдомовца Алешку Витова. Тот пришел с женой и тещей. Алешку Василий еще, когда недолюбливал за его медлительность, за житейскую расчетливость, за несговорчивость, за любовь заглядывать начальству в рот…
Витов теперь работал в колхозе трактористом: сутки он, сутки — его сменщик. Алёшка, почесав мясистый нос, похвастал Василию, назвав его «керюхой», что нашел счастье в семье. Жена, Маргарита Петровна, учительница младших классов, увлекается историей и религией. Теща Пелагея Антоновна — брезгливая, высокомерная баба, одетая богато, но слишком пестро – за столом не сидела, а восседала, не снимая кашемирового черного в красных и белых цветах полушалка. Не скрывала своей неприязни к детдомовщине и не смотрела в сторону Василия, когда он что-то начинал рассказывать. Она постоянно косилась то на стены, то на потолок. А это его сковывало.
Алешкина жена с маленьким вздернутым носиком и большими ушами, торчащими из редких волосяных прочесов, казалась Василию смешной; она много ела и, как лошадка, умела при еде и разговоре шустро шевелить губами, почти не двигая при этом челюсти. Алешка, качая низким лбом и густой темной шевелюрой, хватив «Особой», хвалился при своей жене «своей женой», при теще – хвастался тещей. Поглядывая на тещу, осторожно похвалил и тестя, бригадира полеводческий бригады, который тоже зван, но не пришел. Хвастался и заработанными трудоднями и сепаратором. Охотно рассказывал, кто где «из наших»: кто-то здесь, многие разъехались – ребята по фэзэушкам, девчонки повыскакивали замуж. Не скрывая презрения, рассказал о Магните:
— О, Васька, это такой гвоздодёр, задом гвозди дергает. Робит в МэТээСе, ворюга, а душонка курья, поймай его за руку на месте, тыкай носом, а все одно отопрется. Примагнитил к своим липким рукам два куля колхозной картошки, едва доказали. Угодил в колонию.
Хохоча, обзывал того, по-всякому. Вконец окосев, самого Василия, назвал пустым человеком и бродягой.
— А у нас вторую неделю живет Зоя Жилина, — сказала Маргарита Петровна, — свекровь выгнала её. Ссора получилась из-за луковой шелухи: свекровка копила эту шелуху, ну луковое перо, на Пасху, яички покрасить, а Зоя выкинула как мусор. Не знала. Зоя помнит вас. — Маргарита сладко улыбнулась.
— И хотит, между прочим, видеть тебя, — добавил Витов.
Уходя, гости даже для вида не пригласили его к себе домой с ответным визитом. Витов, правда, буркнул: «Забегай как-нибудь. Да в люди выходи. Хватит болтаться, робить надо».
Василий ушел провожать гостей и вернулся через четверть часа. Глаша поняла, невеселой оказалась встреча с однокашником. Он присел на большой сундук и, грустно улыбаясь, стал оглядывать стены. Молча подошел к рамке:
— О, молодой дедок Ефим! Красивый.
— Это, милок, не Ефим-дед, а Гриня — муж мой. С войны еще той, с Финской не вернулся. Безвестно пропал. Много годов ждала. Ты мне, хошь дунь, хошь плюнь, хошь чихни, хошь кашляни, – дай весточку. Нет весточки. Уж косточки, поди-ко, сгнили, а я все-то…. Вот и Ефима-деда не стало, а… мне чудится, не убит мой Гриня, а где-нибудь в другой стране. В плен попал, и не отпущают. Работник он хороший: и топором, и долотом, и сохой, и чем угодно совладал. Может, в рабство-кабалу какую попал. Вот по радиве говорят, там за границами-то шибко худо люди живут… Я бы ему картошки из своего огорода посылкой: знатьё бы, что Гриня живой. Ты – я все на тебя поглядываю – и не замечаешь, что в дому-то у нас теперь радиво. Ишь, тарелища какая! Теперь дивья не жить – все знаешь, что в мире деется. И даже поезд вот идет и слышно. Ты поезд-то хошь видел?
— Ну, а как же? Там узкоколейка. Пятьсот-весёлый бегат.
— Говорят, дома по железной дороге катятся.
— Ездют дома. Окошки, двери, лавки, крылечки есть. Я единова старшину провожал, чемодан в вагон заносил. Красота! Я сам хотел после армии в Борзю съездить. Ну, может, еще съезжу…. Дед-то чего последнее время делал?
— Чо? Печку подштанниками шоркал. Шибко худой был последних три месяца. Задыхался, а не жалился. Всю жизнь тушевался при мне. У нас говорили: зло с печки сползло, кряхтит, до горшка шлепает. Уж нет моченьки, а в сортир своим ходом. Я ему: «Тятя, да сходи вон в ведро, вытащу». Да каво с ём, рукой махнет, за стенку держится, а тащится на своих двоих. Сливаном я его и поддерживала — любил он этот чай, плиточный, карымский, соленый, с маслицем, со сметанкой. Завтре к обеду я те сливанчик сгоношу. Дед-то завещал тебе свою берданку, вон в казенке висит. Наказывал, чтоб ты в этом дому жил. Места нам хватит. Умру, все тебе отойдет. А женисся, пойдут робята – я, покуль силы, понянчусь. Своих-от вот не доспелось. Вон Онька Кайдалова, думаю, подушку про тебя укусила. Ты ба ей ласково слово сказал. Еще когда на побывку приходил, она… Она еще соплячкой была, а тебе козюльку строила. Впервые вы с ней встретились у нас в огородчике, ты уже лепетун был. Дед часто приводил тебя домой. А я сроду любила цветки. У нас грядка была — бабы надо мной смеялись, — а я всегда сажала астру, петунью, бархотки, геранку, Марьины коренья, богдой. У этой грядки вы и встретились с Онькой. Прасковья за чем-то пришла с ей к нам… Онька на полтора годика тебя глупей… Зойка Жилина часто о тебе спрашивала, когда еще не замужем была… Перхота во рту от этой сладкой. Не люблю я эту особу водку. У меня полсклянки араки есть. Может, обожгём глотку?
— Ты знаешь, тетя Глаша, мне она тоже сладкая не глянется.
— Ва-а-ай, каво я начудесила! Но, мол, подороже – гостю потрафить, а… Нашто ее продают? Сахар девать некуда? У меня эвон помидоры в мякине дозариваются в чумане. Достану свежие.
— Хозяйство-то большое у тебя?
— Ну, давай по-семейному за твое возвращеньице! – Глаша опрокинула полрюмки араки и вилкой старалась поддеть груздь, а он не давался, увертывался. Она размахнулась, и на вилке оказалось сразу два. Она их оба — в рот. – Ох, итиматьеё, чуть не задохнулась! Грузди лонись солила, а гляди, какие тугие. Я знаю груздястое место. Хозяйство, спрашиваешь? Ну, корова, кашерик…
— Кто?
— Кашерик – годовалый теленок. Его на мясопоставку нынче…. Курицы. За колхозом барануха да ягненок. Была имануха, веснусь закололи, съели. Дедушку поддержать надо было. А он каво, клюнет да плюнет: выти не было – аппетиту. Вот тут и застыл Ефим-дед. Видела, как отходит. Смерть безнадежному — большо облегченье. Лучше, когда быстрей. Вай, итиматьеё, про помидоры-то и забыла. — Клава достала из мякины, что в чумане под кроватью, два спелых, но тугих помидора, раскроила их на столешнице. Четвертинки помидор исходились аппетитным соком.
— Помидоры. Как ты их доспела? — спросил гость.
— Парничок, парничок у меня в огородчике, — гордо и кокетливо произнесла хозяйка.
— Я любил летом на вышке под крышей спать, помнишь?
— Сёдни ты должон на дедовой кровати ночевать, может, во сне и поговоришь с ëм. Я до сороковин дважды с ём во сне толковала. Ему тама, говорит, хорошо. Показал он мне долгую, дóма в четыре, церковь. Купола – чисто золото. А звон колоколов — малиновый. И березы, березы, березы – так рядочком идут, идут, конца не видно. И камни, такие желтые плиты на бурых подплитниках, а поверх золоты письмена. Увидела его, и легче стало, ага, легче сделалось.
— Может, я на вышку – люблю свежий воздух.
— Вася, ты должон на дедовой кровати ночевать. Я тебе на потник дам ситцеву тряпицу. Чистая, новая. И накроесся сперва тряпицей, а потом покрывалом, как в городу.
Чего это прямо с утра думать о ночи? За день Василий с большой охотой навел порядок во дворе, в огороде, слазил на вышку, пошумел березовыми вениками, помог Глаше истопить баню. Хозяйка изладила ее, и Василий пошел на первый пар. Ужин за разговором длился долго, но время — фырк — и нету.
Уснул Василий быстро, спал крепко, проснулся утром бодрый. Изнутри его светил праздник и одолело чувство юмора. На вопрос Глаши, что он видел во сне, ответил:
— Будто тебя приехали сватать в какую-то деревню, а я твой посаженый отец.
— Вай, уж невесту нашел! Песочком мужику дорожку посыпать? Не ври никаво-то, умывайся. Я молочко пропустила, сливочков свеженьких попьешь, блинцы испекла. Сепаратор у Кайдаловых да у Кутенковых в околотке-то. Онька мне и ручку не дала, сама все ведро пропустила. Про тебя спрашивала, где ночевал. Я перед утром вышла на улку, Стожары к сопке клонило, а Онька пела тихо так, нудно… тоскливо. Вот и солнце брызнуло. А мятой как несет с огородчика! Умывальник на улке, в ограде, полный. Полотенце на заплоте висит.
Пока Василий умывался, Глаша тараторила ему:
— Вчерась перед твоим приходом из бани на самопрялке пряжу сдверяжу. Смотрю, а из-под плинтуса мышонок выскочил, уставился на меня и подмигнул одним глазом. Ну, вот ей богу подмигнул. Сам крохотный, усищи во-о-т такие, — она наклонилась к Василию и показала пальцами, какие у мышонка были усы. — Я творожку ему туда сыпнула. Так бестия вылез и жует и жует. Не боится меня. Все стрескал! А большого мыша не видела. Может, заблудился где, а может, у Кутенковых в капкан попал, а может, шибко умный оказался: меня побоялся. Ладно, я пойду, герань полью.
Василий вытерся полотенцем, зашел в хату, повесил его на кроватную приголовашку. В это время в избу вступила Устинья Ермолаевна Каткова, сестра-хозяйка и кастелянша детского дома.
— Вася, ты каво чудишь-то? Всю ночь прождала. Ужин простыл. На три рядá прогревала. Теперь пирогов напекла, а исть их надо свеженькими. Пойдем, милый. Там ждут тебя.
— Но, да вы тама жить без Васи не могёте, — сказала Глаша. – Дайте спокой человеку. Сколь лет без проздыху. В своем дому теперь и отдохнуть.
— У его свой дом тама, а не здеся, — с удивительной настойчивостью отстаивала свою точку зрения Каткова.
Женщины «стырили», где должен жить демобилизованный.
— Карнаухов и должен жить в карнауховском дому!
— У его свой дом еся! – Кипятилась Устинья. — Будет жить в избе, тама ему лучше. Мне и постирать сподручнее и сварить чё.
— В этой тараканьей коробке? – иронизировала Глаша.
— У тебя чо, тараканов нету? Где их нету…
— Там же двум тараканам тесно, — махала руками Глаша.
Они не заметили, как Василий вышел во двор.
— Я в девчонкиной удитории приспособилась в уголку… ловко. А потом я договорилась с ими – с Фридой Ароновной: отдохнет сы… Вася отдохнет, да и робить зачнет у нас завхозом. Шуре не под силу эта тяжба, опеть в поварихи уходит. Зойка брюхата. Завхоз – само то-дело для старшины. И робятам нашим новым он поглянулся….
Когда женщины совсем разгорячились, порог переступил Василий, причесывая мокрые недлинные волосы: стрижка полубокс. Он выкинул штуку. Ударил в ладоши, тут же ладонью – хлоп по правому колену – и ногой об пол. Вроде бы плясовое коленце. Обе женщины от этого остолбенели. Василий попытался их примирить:
— Остыньте, девы! Довольно стырить! Я буду недельку тут, недельку – там. Лады? Давайте лучше вместе чай пить.
— Пойдем, Вася, почаюешь с пирогами. Славные пироги с осердием. Ты же их любишь.
— Не вздумай! Не-е-е вздумай, Василий. Как постель свою без завтрику забудешь? Блины вон для кого пекла? Попробуй токо уйди…
— Да ладно вам. Вы чо вовсе… Ермолаевна, Глаша приглашает тебя за стол. Глаша, а?…
— Но дак, а… — Она поставила на стол третий стакан чая.
Устинья молча постояла, села за стол сердито забросила в стакан кусок колотого сахара и ручкой столовой ложки долго размешивала чай. Потом отпила глоток и поставила стакан обратно. Она только теперь поняла, что чай сливан, и хорош он без сахара.
— Ну?.. Остыли? – улыбнулся Василий.
Но женщины не остыли. Даже не попрощались. Устинья молча, выпила чай, не притронувшись к блинам, обидчиво стянула свои губы, точно иголку держала ими, и вышла…
Василий их примирения, найти так и не смог. Их ревность доходила до абсурда. А так как оказался меж двух огней, его охватило чувство одиночества.

Ему опостылели лица людей. Детдомовцы казались более замкнутыми, нервными. Часто между собой устраивали потасовки. Казалось бы, за эти послевоенные годы жизнь должна наладиться. Постоянно происходили уценки товаров, хотя на детдомовской жизни это мало отражалось. Василию памятен новогодний концерт 31 декабря 1945 года. Он впервые перед публикой выступил с балалайкой и сыграл, правда, неважнецки «Светит месяц». Солдаты мелодию узнавали и хлопали усердно. Зато на выборы в конце сорок седьмого ему посчастливилось побывать и выступить даже в райцентре. Потом они с друзьями приняли по стопке и все четверо загремели на «губу».
…Вместо Сергея Васильевича, однорукого фронтовика, директором детдома теперь была Фрида Ароновна. Ее детдомовцы между собой прозвали Дамой-Трэф. Дама-Трэф, Фрида Шверубович в качестве инспектора райОНО долго курировала детдом, была в курсе всех его дел. Бывало, на заседаниях райисполкома она делала не всегда положительные выводы своих «поверок этого учрэждэня». У областного руководства мнения были иными. И Сергея Васильевича перевели в областной центр. Теперь он работал в обкоме профсоюзов. Райком партии и райисполком даже были довольны, что избавились от этого назойливого офицера в отставке, не желающего смириться со сложной обстановкой в стране. Ему вынь да положь, что полагается. На районном верху решили, что самая подходящая кандидатура на место Сергея Васильевича – Фрида Ароновна. И назначили ее «мамой» Шиловского детдома.
Обитатели этого дома, узнав о разлуке с «родителем», бросили на картах, кто же будет следующий?
Выпала дама – трефовая.
Не выходила из головы Устинъя Каткова. Она дюже обрадо¬валась приходу Василия из армии. Чересчур расхваливала его перед младшими. В его честь они с брюхатой поварихой Зоей напекли пирогов. По ее инициативе устроили вечер. Она сидела рядом и, гладя его плечо, не спускала с Василия глаз. Принесла ему пуховую подушку, отдала и свою избушку-коробушку.
На Василия свалилась тоска невыссказанка. Он больно который раз вспомнил, как в этой «коробушке» отвоевал первый, единственный и неповторимый поцелуй Марты. Марта нянечка и библиотекарь, сама сирота. У него тогда загоралось настоящее чувство, можно ли его назвать любовью, скорей это физиология, пронзительная дружба и привязанность. Перед ним возникло ее лицо, обрамленное светлыми кудряшками, ее мягкий взгляд, ее ароматный смех, пухлые губы. Тревожно забилось сердце — он вспомнил, как стыдно было ему, когда их разоблачили. Напоследок не дали слова сказать друг дружке. Куда подевалась Марта?..
* * *
…Улегает степная стлань, пригнулись травы. В щетине зеленой поросли желтая нéпаль. До самого окоема развалилась тишина. Облака сизовеют, ровно теплые перья голубя. Пахнет дождем и грибами. Солнышко радуется, а в глазах у Василия тревога. Душа его болеет отсутствием чего-то. Ему охота идти, наступая на увлажненные травы. Идти сразу во все дальние, а потом возвращаться… в себя со всех сторон. И снова быть самим собой. Он твердо знал правило советского совместно жительства: меньше думать, больше делать. Помогать, а не мешать. Когда внизу все будут выполнять положенное, а наверху за них всех думать – всë будет, как надо. Не быть должником – вот его свобода. «Я никому ничего не должен и мне не должны,… никто и ничего». Эта мысль в душе его оставила неприятный осадок. Большой загадкой для него были избы, в которых живет кроха людей — и все родня. Его всегда манило, вновь заглянуть в деревянный дом, особняк. Как в Досатуе.
В белесом мóроке неясных очертаний деревьев он почти видит зовущий взгляд женщины. Как вам понравится: женщина без прошлого и будущего выходит из леса и дарит вам обещающий взгляд. Он когда-то слышал, что женщина интересна прошлым, а мужчина будущим.
Вот чего в жизни нет – обратности! А человеку ее, как пить, хочется. Ветер ахнул и улетел, и тот ветер уж никогда не возвратится. Облака уйдут, чтобы где-то превратиться в тучи, падут на землю, и таких облаков больше не будет. И людей не будет. Ушел дедко Ефим, скоро уходить и Глаше. Ни от Ефима, ни от Глаши никого на земле не осталось… не останется. Было — сплыло. А кто же он, бывший старшина Василий Карнаухов? Чьего роду-племени? Это для него остается вопиющей загадкой, котом в мешке. Вот что выводит из себя, его братишек-сестренок, – которые не знают, откуда они, Вот что!!! Вот к чему их приучают: им всё только подай. Как кошке, как собаке. А мне?… Василию доводилось встречать людей, имеющих дар видеть жизнь с одной стороны, где можно брать и ни за что не отвечать. Но сейчас поймал себя на том, что мыслит именно так. Чем больше он вдумывался, тем больше понимал, что люди живут двойным «фертом», хитрым «манером». В избе говорят одно, вышли на улицу – другое. В глаза хвалят, за глаза хают. Клянутся: «не сойти мне с этого места», зная, что сойдут; говорят: «я сойду с ума», — и не сходят. Ни в Бога, ни в черта не верят, а кошка дорогу перебежит, плюют через левое плечо. Эта напряженная раздвоенность делала его неуверенным. Во всём сомневающимся.
Он знал свой норов, отмеченный печатью печали, он ищет одиночества и боится его. Неизбежно идти в люди, но там надо быть этим самым «людом». Одиночество делало его рабом перед величием природы, перед ее равнодушием, перед всем сущим. Страшно без опоры. Но одиночество и сладко. И уходя сюда, он напитывался тишиной, отдыхал от многолюдства. И, по сути — среди людей он одинок. Друзей-то, которым можно было бы довериться, нет. И когда его охватывал природный ужас, ему хотелось быть «маменькиным сынком» в том смысле, в каком понимал сам. С сарказмом улыбался себе: у таких сынков глаза завидущи, руки загребущи. Подай им жареной луны, и взятки гладки.
Что за натура человеческая: всегда чего-то хочется. В детстве и в армии ему постоянно хотелось, есть и драться. Всегда мечтал быть сильным, оставаться лидером, ходить в победителях. А теперь?… что, теперь наелся, стал сильным? «Чего теперь тебе надобно, старче?». Онька Кайдалова вызывает интерес, но… чего-то в ней не хватает?.. Зойка Жилина. Какая стала Зойка Жилина после замужества? Ведь он ее помнит, от горшка два вершка. А вот Зинка Михалева об его бок трется… и сапог. Ей двенадцатый. Не в свое лето поспела. Чем-то на Марту смахивает, ладненькая, с колдовским взглядом. Стыдливая, а прилипчивая. Но сироту обижать…. А ведь все равно кто-то обидит, раз сама того хочет. Ну и пусть – только не он…
— РЕКИ ОБХОДЯТ СОПКИ
На земле есть реки – большие и малые, красивые и очень красивые, но для Василия Карнаухова течет только эта — Дзеренка. Она сейчас открывается из-за высокой осоки и карликового краснотала. В ней отражается нежно-синее небо и шевелится, как живой, галечник. Там вон она плавная и чисто зеркальная, а здесь ближе к броду кувыркается по кремнистым камушкам, шумит, выбрасывает то снежно-белые, то лазоревые, то какие-то изумрудно-зеленые кулачки. И озорно показав их небу, вновь прячет. Где плавь, через ее же шум и говор он слышит тишину и умиротворение. Ему кажется, что там и разноголосицу пичуг не слышно. Время остановилось, река остановиться не может. Лишь зимой может показаться, что Дзеренка стоит – нет, она живая, но оделась в ледяную шубу. И по-старушьи шарашится.
От зеркала реки резко хлещет прохладой, пахнет гольянами и пескарями. На ум приходят рыболовные вылазки, чуть ниже детдомовцы военных лет сачили рыбу, ловили ее мордушками, на берегу варили уху. Какое это было время! Забылось главное, как и всегда. Свирепствовала голодуха, но для малышни опыта сытого времени — не существовало.
Голову, плечи печет, а ноги уже начинает сводить судорога. Он наклоняется, лодочками ладоней зачерпывает лучистой прохлады, погружает губы и… в речке видит отражение человека. От неожиданности вздрагивает.
Лошадь. Соловая лошадь. Как же она бесшумно родилась из кустов?.. Помахивая хвостом, смотрела прямо на Василия.
С минуту они переглядывались.
— Ну, чо, иди, пей, — пригласил Василий. — За знакомство.
Лошадь, подхлестнув себя хвостом, двинулась воробьиными шажками на зов человека. Василий увидел на ее ногах путы — треножник. Но этот ременный треног был настолько велик, что лошадь не скакала, как это бывает обычно, а шла. Фыркнув, она изящно наклонила голову с длинной гривой, переходящей в челку, стала слизывать сладкую поверхность, волнистое покрывало реки. Не отнимая головы, она медленно, словно важная дама, развернулась передом навстречу течению. На левой ее холке – так в Сибири называют круп лошади – тавро. Не то цифра «5», не то буква «Б». И Василий расцвел блаженной улыбкой, вспомнив, как в армии в первый год службы поменялся работёнками с сослуживцем.

…Его назначили помогать таврить лошадей только что пригнанных с Забайкальского конезавода. Он должен был завести лошадь в станок, где обычно их подковывают, привязать, подкачать по надобности мехи горна, где на угольях лежало раскаленное тавро с длинной ручкой. Прихватив рукавичкой, подать его кузнецу.
Тот, стоя на низенькой, грубо сколоченной и промасленной скамье, безжалостно – бац эту железяку к крупу. Живое мясо шипит, шерсть дымиться, лошадь взбрыкивает, вырывается, иногда жалобно ржет. Кузнец вынимает из лагушка палку с длинной тряпкой на конце, смоченной в противно пахнущем креозоте – шлеп-шлеп по ранке и: «Давай другого». Василий Карнаухов помнил рассказы об изуверствах фашистов. Представляя пытку огнём, он всегда невольно содрогался: осознавал, что животные чувствуют боль.
Во время обеда Василий поменялся местами с одним солдатом наемником, постарше его. Того оставил за себя таврить лошадей, а сам направился чистить солдатский сортир.
…Как бы прощаясь, махая хвостом, лошадь также медленно ушла в кусты. Прокуковала загадочная кукушка. Василий знал, что эта птица обитает не только в России, но и во многих странах мира, для людей она морок, тайна. Даже орнитологи мало знают о ней. С непонятной заинтересованностью о кукушках рассказывал их бывший директор детдома, однорукий Сергей Васильевич. Он говорил, что эта птица умеет не только куковать, но и выговаривать: «Ду-ду-ду, ду-ду»; «Джиу-джи, джиу-джи, джиу-джи». И уж совсем Сергей Васильевич «замололся», мол, есть кукушки, которые почти человеческим голосом брешут: «Вот тут-то Тетюхе, вот тут-то Тетюхе». Раздумывая, Василий пришел к выводу, что детдомовщина – это кукушкино племя. Образ жизни сирот, чем-то смахивает на образ существования этой птицы. Никто не узнает, о чем думает сирота. Ведь сирот никто не хочет понять. И выслушать.
Где-то рядом вопрошал соловей: «Дядю Ваню видели?» Мальчишка Степа Шепотов по прозвищу Копейка утверждает, что соловей не спрашивает, а сообщает: «Дядя Ваня щи белил». А теперь Василий прислушался и действительно услышал: «Дядя Вася щи белил». Мысленно поблагодарил соловья за то, что тот пропел его имя, улыбнулся. Это его одна из последних песен. В жарких странах, говорят, соловьи не поют. Они свои песни берегут для Родины.
Отчего сегодня так радостно?.. Радостно наверно оттого, что конфликт между ним и директрисой детского дома Фридой Шверубович исчез. Она наконец-то согласилась с Василием, что детдому нужно подсобное хозяйство. Детдомовцы сами все будут выращивать, какое подспорье к столу! Свои огурцы, помидоры, морковка, горох.
Когда Василий Карнаухов предложил такое дело и сам пошел в райисполком с просьбой выделить земли для детдома, а председатель ему пообещал решить этот вопрос на сессии исполкома, дошло до Фриды – и Дама Трэф «выпряглась». Как так: без ее ведома?!.. Директриса категорически сказала: «нет!»
— Не быть тому, чтобы эксплуатировать сирот. Их государство взяло под свою опеку, государство и обеспечит всем необходимым. Они должны учиться. Мы обязаны дать им путевку в жизнь. А в земле копается, если хочет, пусть тот, кто затеял этот кавардак!
Хотя в земле сама копалась немало, но относила это к какому-то недоразумению, что ли.
Шверубович стала игнорировать Василия во всем, и это его обескураживало. Дошло дело до того, что она запретила детям выполнять его поручения без ее прямого указания. И только три мальчишки Жэмал Жэмбулатов по прозвищу Адыгей, Гном — Ося Синяков и Копейка — Степа Шепотов оставались, верны Василию. Да несколько девчонок. В их числе Зина Михалева, Аленушка Ветрова, Бася Тунидо, по прозвищу Подлиза. Однажды Бася играла с Аленушкой в ляпки, и когда она собрала в горсть все ляпки, подошел мальчишка Евграшка и пнул по кулаку, камешки разлетелись, девочка от боли заплакала. Василий стал этому невольным свидетелем. Дрожа от гнева, схватил мальчишку за ухо, отвел в сторону, приказал: «Стой здесь».
Наклонился над Басей: «Перестань разводить сырость». Он собрал все камешки-ляпки, дал мальчишке: «Держи». Тот решил, что Василий прикажет вернуть их девчонке, но неожиданно получил снизу ладони такой удар кулаком, что в глазах у того потемнело, а камешки разлетелись по всему двору. Завхоз повернулся и был таков. Мальчишка заскулил, стыдясь своих слез, ушел за дом. Бася, чувствуя какую-то свою вину перед ним, пошла, утешать его.
А недавно Фрида сказала Василию, что он прав и что сама давно думает о детдомовском огороде. Попросила его договориться с кем-нибудь о покупке нескольких поросят. Только велела завхозу больше за ее спиной не решать такие важные вопросы.
В совхозе «Советы Ильича», что находится в Шиловске, Василию отказали: лишних поросят нет. И он с радостью поехал в Стрижи: желал увидеть Ганну Сероглазову, женщину его мечты, его вечную боль, его совесть. Она была его первой женщиной. Старше его на два десятка лет. К большому его сожалению, желание не осуществилось. Не довелось увидеть и председателя колхоза Ивана Сероглазова, мужа Ганны. Из конторы Карнаухова направили прямо на свиноферму. Свинарка Соня помогла выбрать ему породистых поросят. В два ящика он посадил четырёх визгунов, и по тряской ухабистой дороге окраиной села, разочарованный, направился на телеге в Шиловск.
Обитатели детского дома с нетерпением ждали живность. Высаживать поросят и отводить им жилье Василию помогал дворник, плотник и сторож Стефан Набор, которого между собой детдомовцы ласково звали Балдой. Он и сделал поросятам загон, подле бывшего окопа, где часто после дождей появлялась лужа. Поросята, оказавшись в новом месте и без матери, поначалу оторопели, а затем, стали бегать по загону, ища выхода. Хрюканьем и визгом огласилась вся окрестность.
Ребятишки, гурьбой толкаясь и галдя, отталкивая, друг дружку, табунились вокруг загона.
— Вон тот, с черными заплатами — мой, — закричал Копейка и зовут его Борька.
— Тогда вон тот мой и зовут его Сашка.
— Дак это же ни мальчик, а девочка, — по-взрослому рассудила Алёнушка Ветрова.
— Ну, и что — все равно Санька. И кормить буду я.
Поднялся невообразимый галдеж. Тогда Василий захлопал в ладоши, и старался перекричать всех:
— Тихо! Кому я сказал, тихо!!! Работы всем хватит. Кто шибко захочет поросенка, тот может взять его к себе на ночь, на кровать. Запрещения не будет. Это так, к слову. Ухаживать будем все по очереди. И теперь объедки, и помои должны оказываться тут.
…И вот Василий здесь. Он только что осмотрел лощину, где ему пообещали выделить угодье. Перед ним, как мать, потерявшая детей, бурела от печали степь. Не спала, думала, ворочалась и хирела. Без хозяев худо. Увиденное еще раз убедило Василия, что он поступает верно. Выйдя на берег реки, он сел на валун, босые ноги поставил на лепешки галечника, вгляделся вдаль. Небо было синее-синее, и вдали над рекой летела какая-то птица. Цапля? Нет, решил он, это дрофа, потому что на пологом забереге в густой траве увидел длинную шею дрофы, на сильных ногах птица важно вышагивала к воде.
Василий представил, как далеко течет речка. И ведь она достигнет океана. А почему, каким образом? Да потому, что она обходит горы и сопки. Напрямую к океану быстрее, а она идет медленно, но наверняка.
Сколько раз Василий давал себе зарок, ни с чем не выскакивать, а делать свое дело от и до. Всегда будешь на хорошем счету. Просто к цели нужно идти без суеты. А какая цель в жизни у него? Сколько он помнит, найти свою мать. Теперь эта цель стала не главной. Его занимало любопытство: какая она мать, и жива ли? Неплохо бы и отца увидеть, узнать, почему он им не нужен… был не нужен. Теперь-то, может быть, и «нужон». Бог с ними, нашел бы, стал помогать. А может быть, цель — женитьба? На ком? На досатуевской Анне? Ноги, что карандаши в стакане. Хлопотунья. Девушка ничего, да тяга стала проходить к ней. Вот если бы Марта… та исчезла…. Он чувствовал вину: из-за рокового полудетского поцелуя Марту уволили, и она уехала. Какая стала Зоя Жилина после ее замужества? Василий помнит ее вертоглазой смешливой промокашкой. На обеде встречи жена Витова сказала с каким-то особым значением, что Зоя помнит его. А лучше Ганна… кто-то говорил, что она вылечилась. Он знал о ее страшной болезни, но не ведал, что из-за него, Ганна попала в психбольницу. У Ганны муж, семья. Она намного старше его. А отчего к ней так тянет? Потому что была первая?.. Нет, тут что-то другое. Она ему нужна скорей как мать… сразу – и хозяйка его, и рабыня, и друг. Как-то сержант Левков говорил: дескать, Энгельс писал, что мужику нужны три жены. Одна — чтоб с ней умные разговоры разговаривать, другая — рожать детей, а третья — вести хозяйство. А почему бы ни подморгнуть Оньке – Анисье Кайдаловой? Девчонка красивая и за ним тоску таскает…. Он помнит, как они в детстве помогали деду Ефиму копать картошку, как за «косы» вытаскивали морковку из земли с грядок в Кайдаловском огороде, как пололи сорняки, наматывая их на руку, играли в прятки, в беговушку, в «чирика», так они называли деревянного чижика. Хотя, чего стоит девушка, если ею никто не восхищается? Правда, Василий ее видел года четыре назад, когда приходил на побывку. И все-таки, какая цель его — Василия — жизни?..
Хочется сиротства на земле отбавить. Сам-то он не тоскует по родителям, а ведь есть такие лопухи, что денно и нощно изводятся. Василий толку неймет — девочка «Хридка», как она сама себя обозвала, отойдет к заплоту, сядет, и плачет, и плачет. Тоскует. Замечал он и других, у которых слёзки на колёсках.
Он вспомнил однорукого Сергея Васильевича, бывшего директора детского дома. Вот его любила братва, любила и уважала. А Фриду, кажется, нет. Ведь она чаще ласковым голоском говорит и реже делается строгой, а вот по всему видать моргует – как говорят в Забайкалье – брезгует она детдомовщиной. Зачем высокомерничать, что ты занимаешь пост воспитателя: это не личное твое. Тебе дало государство право распоряжаться легкоранимыми душами. Твое собственное состояние — доброта. Доброта не рядится в сладкую улыбку. Ее можно увидеть только сердцем. А что там, в Досатуе, куда чуть было не сорвался? Кругом степь да речонка Урулюнгуйка. У Аньки дом, что показался ему огромным жизненным пространством. И живут-то в нем всего двое Анька и мать Анькина – бука, все исподлобья на него зыркала. Как он понял, были у Аньки и до него дружки. Она сама сетовала, обманул один ее и в Читу отвалил,… а может, и не один. Выходит, и Василий Аньку надул: не дождется его Анька. Здесь лучше – все родное. А если, ему колхозный хомут надеть, как советует Глаша – невестка деда Ефима, чью фамилию он носит? Дед Ефим нашел его завернутого в пеленки на приютском крылечке. Да не-е-ет, должность у него все-таки хорошая: заместитель директора детского дома по хозяйственной части, хоть и зовет Фрида завхозом. Ладно, завхоз так завхоз. Калинина вон тоже завхозом кличут, Нет, ни завхоз – староста. А какая разница….
В спину толкнул легкий прямичок, Василия пробирала дрожь. Он накинул на тело нижнюю рубаху, наверх забросил гимнастерку, завязав рукава на шее. Из мешочка достал кусок сала, ломоть хлеба, бутылку с чаем, на которой вдруг заметил продольную трещину, — и с удовольствием стал трапезничать.
— Нет, все-таки, что ни говори, – житуха!..
Перекусив, Василий оделся, а, сунув руку в карман тужурки, обнаружил рогатку, которую вчера вечером реквизировал у одного своего «братишки». Тот пулял из нее в чью-то козу. Василий поставил на камень бутылку, отошел шагов на десять, и приговорил к высшей мере — стал ее расстреливать. Не понесешь же негодную посудину обратно. Детдомовцам не разрешали вооружаться рогатками. А чего тут плохого? — рассуждал Василий. Бутылка не давалась, камни летели мимо. Но вот, наконец, один попал прямо в горлышко. Нижняя часть бутылки уцелела. Азарт разгорелся. Он хотел поставить ее и расфуговать. А, подойдя, спохватился:
— Елки-палки, ведь кто-то ногу может рассадить.
Он собрал осколки в оставшуюся часть бутылки и стал искать место, где бы закопать. В сторонке было кострище, и валялись не догоревшие головешки. Он поднял одну палку с острым концом, и только сделал легкий копок, услышал топот и увидел всадника. На колхозном вороном коньке скакал Копейка:
— Дядя Вася, Зинка Михалева повесилась!..
_________________________________

МАТЬ ЗИНЫ МИХАЛЕВОЙ — СЫРАЯ ЗЕМЛЯ
День был солнечный, тихий, но грустный. Хоронить сиротку-удавленницу, красивую девочку Зину Михалеву, на погост поднялись не только все обитатели Шиловского детского дома, но и многие жители села. Словно это была какая-то знаменитость. Хотя Зина ничем не отличалась от других девочек сирот, разве, как характером своим не уступчивым. В толпе Василий увидел заплаканную Анисью Кайдалову, свою соседку по Карнауховскому дому. В детстве Вася и Оня иногда общались, доходило дело и до ссор и до драк, но дети мирились быстро, словно ничего не произошло.
Здесь же он впервые увидел Веронику Романову, тетку Неверу, о которой шли невероятные слухи. В длинном темном платье она походила на игуменью. За ее подол держался увечный ребенок Киря. Большие глаза этого странного создания отличались острой пронзительностью, лицо казалось умным, во всем облике и поведении читались сообразительность и терпенье. Толпа молчала, кое-где тихо переговаривались сельчане: с чего бы такая напасть.
— Сиротство опостылело, — говорила старушка, концом темного цветастого платка промокая свои губы. — Мне да не ведать, почем сиротское лихо. — Она растолковывала своей молчаливой соседке: — О двух годах осталась без матери. Мачеха, вроде бы, не строгая была со мной да с братишкой, но это всеж-ки не мать. Лихо-то было и не по ее вине, а при ней.
— Война вон сколь сирот натворила, что б ей пусто было! Оборони, господи, от войн да тюрем, — женщина сдвинула платок со лба на темя. Ее скорбное открытое лицо оказалось совсем молодым.
— Ни слез бы, ни…
— Куда без них, без слез? Все мы будем там, в сырой земле, — вступила в разговор стоящая рядом женщина, — и неведомо нам будет, плачут ли, печалятся об нас, или радуются. Место лишнее освободили. Горемыка удавленница тоже позаботилась — оставила свое место на земле кому-то. Развязала иному руки… иному ноги. Вот зароют бедную, и никого не позовет этот бугорок, никто землицы не возьмет, оттаять сердце.
Речь сказать взялась Фрида Ароновна, встала лицом к гробу, подняла руку:
— Ребята, товарищи, мы провожаем в последний, но ранний путь, который она избрала добровольно, нашу сестру Зину Михалеву. Жила она на земле среди нас мало, очень мало, никому не мешала. Самое трагичное и обидное — не дождалась она свою маму. Ее мама, искупив свою вину перед страной, отбыв наказание, целый год искала свою дочь. Зиночка ушла, так и не узнав, что ее мама жива и что она ищет свою дорогую дочурку. Уже нашла, спешила приехать, узнать, точно ли ее дочь. Мы ждали Зинину маму вчера вечером. Видать, что-то приключилось в дороге. Зина, ты поторопилась уйти от нас, но мы тебя не забудем.
Заведующая говорила нарочито слезливо, и эта неестественность не вызывала в толпе скорбных чувств. В ее речи чувствовалась какая-то патетическая фальшь. Василий хотел сказать несколько слов от души, но нерешительность приморозила его к месту. Боязнь большого скопления народа сковала его.
Ароновна смахнула скупую слезу пальцем, потом достала белый отороченный кружевом платочек, но не применила его по назначению, а просто комкала в руках, как певица во время выступления. Опыта в проведении похорон у нее не было. Фрида решительно застыла, потом утвердительно мотнула головой гробовщикам. Последняя секунда, когда лицо умершей девочки было обращено к свету, небу, ко всему живому. Над ним зависла тень крышки гроба, и солнце скрылось. Взмахнув платочком, заведующая приказала Василию и его помощникам:
— Заколачивайте, — и обернулась на звук автомобиля.
Оставалось забить три гвоздя, как к подножию сопки подкатил грузовик. Василий с поднятым молотком оглянулся. Из кабины газика вышла молодая, но уже седая женщина. Шатаясь из стороны в сторону, она быстрым шагом стала подниматься по дороге «Последний путь». Фрида Шверубович подняла руку:
— Подождите! Вот она — мать.
Народ расступился, давая дорогу матери Зины. Она остановилась перед гробом, тяжело дышала. Медленно опустилась на колени, осторожно прислонила свою голову к крышке гроба. Слез у нее не было. Страшная бледность лица мало отличалась от седых прядей ее волос.
Фрида Ароновна, склоняясь, положила руку на ее крыльце:
— Простите нас, Елена Михайловна, не уберегли,… не уберегли мы вашу дочь. — Заведующая повернулась к Василию: — надо вскрыть. Похороны задержали на день, задержим и еще на минуту.
С большим трудом открыли гроб, подняли крышку, мать бросилась целовать свою дочь покойницу.
Долго стояла тишина. Мать стали отнимать от гроба, но она только беззвучно мотала головой, как бы моля, последний раз побыть со своей ненаглядной кровиночкой.
И тут детдомовцы заголосили. Все. Даже Василий и Фрида.
К Шверубович подошли два милиционера. Молодого рядового она видела впервые. Знакомый ей Чуманов был в звании старшего лейтенанта, новая форменка делала его неотразимым.
— Кто-нибудь из детдомовцев отсутствует? — козырнув по форме, спросил Чуманов.
— Все здесь, — подтянувшись, сказала Фрида, — кроме тех, кто готовит обед. — Она воздержалась сказать «поминки». — Повар Шура Подглазова и три девочки, что постарше.
— Парни все здесь? — почти угрожающе произнес милиционер. Получив утвердительный ответ, стал вглядываться в лица детдомовских мальчишек. Изображая из себя провидца, милиционер пристально смотрел на одного, пока не встречался с ним взглядом, потом переключался на другого. Естественно, мальчишки, встретившись взглядом со строгим милиционером, менялись в лице и начинали ерзать на месте. Только сухопарый Магнит старался улыбнуться в ответ. Он наклонил голову к плечу и сунул руки глубоко в карманы. На его лице вдруг отразилась глубокая заинтересованность, шкет протолкался ближе к гробу, сделал гримасу скорбящего брата.
Подавляя свою одышку, на сопку поднялся Стефан Набор. На его плечах висели широкие белые ленты разорванной простыни. Он грубо отстранил молодого милиционера, сняв с плеча ленты, мотнул головой директрисе. Веревки-то похоронщики прихватили, да засомневались, выдержат ли они вес тяжелого гроба, грубо сколоченного из толстых сырых досок.
Замешательство затянулось. Распорядительница похорон Шверубович попросила Василия и Владика Кайдалова, гостящего у родителей, помочь подняться обессилевшей матери. Те взяли под руки почерневшую от горя женщину. Гроб, хрустнув, достиг своего вечного места, Елене кто-то дал горсть земли, сбросить на крышку домовины погибшей. Но мать держала эту землю в руке, как драгоценность.
В стороне, промокая концом платка слезы, стояла кастелянша Каткова, Особо пристально она наблюдала за действиями Василия Карнаухова. Со стороны можно было подумать, что она в чем-то его подозревает. Но сам Василий этого не замечал. Он мельком увидел стоящую с ней рядом курчавую девушку в синем сарафане, глаза которой показались ему сильно знакомыми. Девушка ему улыбнулась, и эта улыбка во время похорон на кладбище была верхом кощунства. Василия охватила мистическая жуть. Словно это существо с другой планеты. Он приложил усилие – не посмотреть в ее сторону. А, забывшись, машинально он глянул туда. Девушки уже не было. Он так и не узнал Зою Жилину.
Карнаухов попросил одного мальчугана, поддержать мать Зины. Он сбросил горсть земли в могилу, и заменил Владислава, тот, в свою очередь исполнил ритуал. Каткова тайком перекрестилась. Глядя на нее, перекрестилась воспитанница детского дома Маша Бушина. Все, кроме двух милиционеров и матери Зины, сбросили свою кроху земли, и молча, начали спускаться с горы. Над могилой поднялся сырой бугорок земли и заступил на свое вечное дежурство свежий, пахнувший жизнью крест. Маша Бушина задержалась дольше других и положила на холмик маленький букетик сухоцветов.
Достигнув подножия могильной сопки, детдомовцы, не опасаясь разбудить покойницу, заговорили. Некоторые даже стали улыбаться, гоняться друг за дружкой, толкаться. Жизнь продолжалась.

Жизнь продолжалась без Зины Михалевой-Стрельцовой. Елена Михайловна три ночи провела на кровати своей покойной дочери. Часами плакала в сторонке. Она втуне пыталась узнать самую близкую подругу ее Зины. Оказалось, что с ней дружили почти все, но самой близкой подружки у нее не было. Кто-то называл Зину своенравной, кто-то далекой, одна девочка назвала ее дикой.
Фамилию Михалева дали Зине в детском распределителе в Новосибирске. Ей не исполнилось и года, когда пришли за ее матерью, а отца, арестовав по ложному доносу, расстреляли. Те доносы рождались от страха за свою жизнь: не дай бог, на доносчика донесут другие. Родители Зины в официальном браке не состояли. Елену Михайловну осудили, как пособницу врага народа «За сокрытие правды от властей». Отбыв срок, Елена Михайловна тут же начала разыскивать дочь, но от той и след простыл, затерялся в куче бюрократических бумаг. Наконец, ей счастье улыбнулось — нашла! Но оно только улыбнулось… и прошло мимо.
Едва придя в сознание, Елена Михайловна задалась: «А какой цвет глаз был у Зиночки?». Фрида, пожав плечами, посмотрела в сторону поварихи Шуры Подглазовой. «Цвет не ваш, — сказала Шура, — глубокай, чайнай цвет, грустнай цвет». «Его…», — с какой-то потаенной гордостью произнесла несчастная женщина.

* * *
На блюдце с отколотым краешком скучало несколько остроугольных кусочков сахара. Фрида Ароновна и Елена Михайловна пили чай. Фрида из своей чашки, у которой была отломлена ручка. Елена — из граненого стакана, затягиваясь дымом от папиросы «Норд», продолжала рассказ о своей судьбе:
— Мы с ним даже не расписаны. Он был в официальном браке с первой женой, хотя та была уже за другим. За его командиром. Я ходила на последнем месяце беременности. Аресты еще не были повальными. Его забрали в марте, а в апреле родилась Зина. Дочь я назвала в честь его матери Зинаиды Арсеньевны. Это известная революционерка. С той поры меня затаскали по допросам.
Елена рисковала, ведя разговоры, на которые она получила строгий запрет.
— Зину оставляла с подругой, на время вызовов. К родителям уехать не разрешали. А однажды зачитали постановление тройки, попрощаться с дочуркой не дали, мол, о ней государство позаботится. Искала-то я Стрельцову Зину. За целый год докопалась, что ее под другой фамилией увезли в ваш детдом, Тянула меня сюда радость, а выталкивает из Шиловска горе. — Елена Михайловна раздавила в пепельнице последнюю папиросу.
Потом собеседницы сидели, оцепенело, словно были истрачены все слова и мысли. Затем Елена задала больной для нее вопрос:
— Как все-таки живется здесь сиротам?
— По советским меркам ребятишкам живется неплохо. Лучше, чем скитаться по подворотням. Много есть и таких…. Антон Семенович Макаренко затеял доброе дело, да что-то затормозилось. Вдуматься – это страшная несправедливость – сиротство.
— Мне кажется, неволя сирот сравнима с тюрьмой.
— Кто знает, Елена Михайловна. Главное другое. Мы делаем человека советской формации, послушного, бескомпромиссного. Но ребенок без материнской ласки, сравним с цыплёнком из инкубатора. Мы выбираем, — хотя формально – сами дети выбирают из своей среды вожатых, старост, других мелких начальничков. Но, если верно, то детьми руководят, ни вожатые, а вожаки. Главное – вычислить их очень трудно. На вид они тихие, мирные, послушные. Но жестокие, непримиримые. Их дети боятся, и пожаловаться на них просто не смеют. Нам точно известно, что Сеня Горин, прозвали его Чахлый, имеет какой-то авторитет, и стоит под защитой бывшего воспитанника Митрофана Болтова. Этого типа никто не называет иначе, как Магнит. И весь детдом в «магнитной паутине». Нет, есть и нормальные дети, но есть… такие тупицы. Маргарита Петровна, учительница, мне про одного нашего «героя» говорила: «Его можно оставить на второй год, но нельзя, же оставить его на второй век». И она права. Кстати жена нашего воспитанника, хорошего тракториста. Меня всегда трогает, нужно ли всеобщее среднее образование. Некоторым грамота вообще ни к чему. Иные таблицы умножения не помнят. Плохо усваивают материал. Не потому, что они родились тупыми, а потому, что такая среда. Сирота видит мир другим, чего не способен увидеть любой ребенок, которого кто-то может защитить и пожалеть по-родственному. Им не для кого стремиться.
— Вы правы, Фрида Ароновна, не с кем поделиться….
— Большинство девочек покидает детдом нравственными калеками.
— Почему же так, Фрида Ароновна? Почему же так всё погано?
— Таков закон сиротства. На вид это сплоченный коллектив. Как говорится, сразу, все дружно – в разные стороны. По сути дела же, каждый живет в своем дупле – всё себе, всё под себя. Из девочек матери выходят никудышные, надо сказать – фальшивые. А как их винить? Подражать-то им некому. Для них ребенок – живая кукла. Они их ласкают, таскают, не дают сделать самостоятельного шага. Оберегают от всего, что может показаться опасным ребенку. По своему усмотрению устраивают будущее своих чад. Будущие спутники их детей должны отвечать их стандарту. Это одни мамы. Другие напротив – бросают своих детей на произвол судьбы. Ребенок растет без материнской ласки, как росла сама мама. Это какая-то месть природе.
— Так случается и в благополучных семьях. А усыновления, удочерения бывают? – чего-то тушуясь, спросила Елена.
— Крайне редко. – Шверубович сжала кулаки, постучала по столу. – Этого я совсем не приемлю. Ребенок, поживший в детдомовском коллективе, трудно исправим: он уже не он. Ему знакомы проблемы «твоё – моё». По должности я должна агитировать за усыновление, но по сердцу всем усыновителям – сочувствую
— Но, все-таки кто-то есть, кто может быть усыновлен?
— Не вижу смысла, не вижу толка. Может, где-то в другом детдоме. И в приюте. И в том случае, когда сирота только поступил.
— А все-таки, Фрида Ароновна, если допустим, я бы кого-то хотела удочерить. Кого бы вы мне порекомендовали?
— Вы что, серьезно?!
— Нет. Я так спросила.
Шверубович глубоко задумалась. И через тяжелую паузу:
— Басю Тунидо. Но она уже на выходе. И детства у нее уже никогда не будет. Прозвали ее Подлизой, а вот за что – я так и не смогла понять.
— Может быть, будущее поколение начнет понимать наше время и наш народ. Хотя еще до тридцать седьмого года наш народ был превращен в население, — выразилась Елена, но директриса ее не поняла. – Вас не угнетает, Фрида Ароновна, что вы разговариваете с врагиней народа?
— Что вы говорите, Елена Михайловна! Вы же… вы же….
— Хотите сказать, исправилась, поняла свою ошибку? В этом смысле я мало поддающаяся, — бестолочь. Многие остались при своих интересах. Даже в несколько обостренных. Вы что, своих родителей не проклинаете, что они довели вас до такой жизни?
— Откуда вы знаете, Елена Михайловна, что мои родители репрессированы? Я вписана в метриках, как родная дочь моей тети. Откуда вам известно?!
— Я ехала сюда с бывшим шофером вашего отца, Арона Моисеевича.
— Да-а-а?! – Прошло много времени, пока Фрида успокоилась.
Тема сиротства долго не могла отстать от этих двух несчастных женщин. Вдруг, сдерживая себя, со страхом в глазах в дверях возникла худенькая девочка, светловолосая, большие ресницы, прикрывая голубые глаза, взлетали, что крылья белой птицы. На фоне цветастого, выгоревшего из тонкого ситчика платья выделялись своей яркостью новые заплаты. Девочка – кулак в кулаке – затаила дыхание.
— Чего тебе, Славушка? – Ароновна присела перед той, взяла за руку.
— Это… там Фюрер… это, — глаза девочки выражали ужас. – Чахлый… это… Подлизу… это…
— Снова эти архаровцы! – Шверубович выскочила в дверь. – Стефан Сазоныч! товарищ Карнаухов! Слышите? Примите меры!
Оказалось, Бася Тунидо, заступилась за Серка. Его Чахлый спутал за задние ноги и они с Фюрером потешались над собачонкой, та прыгала и падала, а Бася взяла и распутала Серка. Чахлый влепил ей оплеуху. Девочка не сдержалась, и, схватив камень, раскровенила обидчику бровь. И тут Чахлый и Фюрер стали ее зверски избивать. Стефан Набор их едва растащил. Окровавленная Бася молчала, а Чахлый, размазывая по лицу кровь и слезы, грозил устроить Басе «экзю куцую». Нáбор — «охолонуться» — закрыл драчу ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)