Цинковая битка

Его звали Тимофеем. Достаточно редкое по нынешним временам имя. По стечению обстоятельств и судьба у него оказалась такой же – не вписавшейся в рамки обычной повседневной жизни (особенно в те годы), насколько может быть у одиннадцатилетнего мальчугана в большом городе, а если быть точнее – на его окраине, которая уже давно перестала быть таковой. Но в те, уже позабытые многими семидесятые годы прошлого столетия, на месте нынешних микрорайонов, облепивших своими бетонными коробками город и продолжающих наращивать облепленное, стояли пригородные деревеньки, названия которых присвоили их каменно-бетонные погубители: Малиновка, Веснянка, Сухарево… А там, где я в то время проживал и учился, вовсю грохотали новостройки.
Впрочем, я несколько забегаю вперед.
Когда мои родители развелись и совершили разъездной вариант квартирообмена, мы с матерью как раз и поселились на самой окраине города, обещавшей в недалеком будущем засиять всеми цветами и запáхнуть всеми ароматами благоустроенного мегаполиса. А пока что здесь стояла завесой пыль, выпирала изо всех щелей грязь, а зловоние цемента и карбида, приносимое а наши окна вперемешку с грохотом долбёжных установок, забивающих бетонные сваи, и матерными воплями работяг в касках, свидетельствовали и скором приближении новой общественно-экономической формации, заря которой, если было верить партруководству, уже вздымалась на горизонте (правда, непонятно было только, на какой из четырех его сторон).
Среди прочих зданий рядом с нашим домом проектировалось возведение новой школы. А пока что меня записали в первый класс другой школы – у черта на рогах, ― отстроенной несколькими годами ранее, но также задыхавшейся от чада и глохнувшей от рева строившихся вокруг объектов. Многие преподаватели этой школы имели хрипоту в голосе и легкое расстройство – в нервной системе, поскольку окружающая обстановка влияла разлагающим образом на их подопечных.
Особенно на тех, кто проживал в некотором отдалении от места учебы.
Расстояние от дома до школы любой взрослый человек покрыл бы за четверть часа, но заморыш-первоклашка с чуть ли не волочившимся по земле портфелем в руках, считающий галок и ворон, — тратил это время только на то, чтобы всего лишь выбраться со двора. Раскинувшийся дальше пустырь, через который предстояло волочиться дальше, изобиловал рытвинами, буераками и глубокими лужами, вследствие обитаемости именуемыми «прудами». На том самом пустыре и планировалось соорудить новую школу, хотя планирование это имело весьма затянувшийся характер. Вот почему целых два года мне приходилось мотаться ежедневно туда и обратно с весомыми затратами по времени и энергии. Иными словами, на дорогу в школу и назад уходило примерно столько же времени, сколько на саму учебу.
Дело здесь было не в расстоянии и детской беспомощности. Просто пути-дороги лежали мимо строек, всегда притягивавших и манящих пацанов, как выгребные ямы – мух, а наличие табличных запретов вокруг еще больше раззадоривало мальчишечий аппетит. Стройка для нашего брата являлась тогда одновременно и Диснейлендом и городским Дворцом пионеров и школьников. Сколько изумительных вещей можно было там обнаружить, а затем и присвоить! Какие феерические представления разыгрывались среди бетонно-кирпичного хаоса новостроек! Сколько брани и проклятий сыпалось на наши вихрастые головы из уст прорабов и сторожей – наших злейших врагов и страшнейших пýгал!..
Я возвращался домой, облепленный грязью от макушки до подмёток; степень загрязнения возрастала в обратной пропорции с высотой – ниже коленок она шла уже сплошной коркой (иногда в несколько слоёв). Когда я приближался к порогу двери, эта корка успевала засохнуть и кое-где покрывалась сетью трещин, словно глинистый пустынный такыр. Мать приходила в отчаяние, видя своё замурзанное чадо похожим на изваяние, раскопанное в древнем кургане. Единственным утешением был серый цвет тогдашней школьной формы, позволявший мало-мальски камуфлировать собранную грязь окрестных новостроек, да и то лишь издалека.
Именно на стройке я и познакомился с Тимом. Произошло это уже весной, когда можно было с новыми силами после морозов оккупировать возводимые поблизости здания.
Почти всю зиму я проболел, а примерно в конце февраля был зачислен в группу продленного дня – этакий полуинтернат в стенах среднего учебного заведения, где коротали время младшие школьники как правило из неполноценных или многодетных семей. То есть таких, где родители не всегда могли окружить своих отпрысков должной заботой и попечением. Воспитателями в продлёнке были старые девы непонятного образования, не слишком умные, чтобы считаться настоящими педагогами, и потому нисколько не почитаемые самими воспитуемыми. Ничего удивительного, что продленка довольно скоро приобрела дурную славу и постепенно сделалась пугающим фактором. Особенно для желторотых первоклашек.
― Боже мой! – выговаривала порой наша учительница Зоя Петровна классному двоечнику и разгильдяю Соколову. – У тебя ведь такие интеллигентные родители и такая образованная бабушка, Соколов! Они тебя прямо на руках носят, а ты… Вот посоветую им тебя в продленную группу зачислить – может, там ума поднаберешься.
Продленочные нравы действовали на меня в первые дни удручающе. Я несколько раз убегал домой, пока толстомордый четвероклассник Агеев не залепил мне увесистого леща за то, что из-за меня всей группе отменили культпоход в кинотеатр на румынский вестерн «Приключения на берегах Онтарио», и заодно пригрозил, что в следующий раз, если он произойдет, слепит из меня обезьянье чучело. Затем он скорчил на своем поросячьем рыльце такую зловещую мину, что я смиренно заюлил о всепрощении. Раскаяние было искренним: мне действительно стало совестно, что из-за такой незначительной персоны сорвалось столь увлекательное мероприятие. Я отдал Агееву всю мелочь, что звенела у меня в карманах, и клятвенно заверил обступивших нас продленочных «барончиков», что впредь буду «своим в доску». Те как будто поверили мне на слово и, наградив для профилактики еще парой затрещин, разбрелись по своим делам.
Нельзя сказать, что в продленке было невыносимо скучно. Скорее наоборот – здесь царила атмосфера относительной свободы, если такое понятие можно прилепить к казарменному школьному быту тех времен: домашние задания выполнялись в определенные часы и как будто проверялись, — скорее на выполнение, чем на качество. Зато остальное время, несмотря на отчаянные попытки воспитательниц направить его в угодное им русло, предоставляло этой полубеспризорной братии довольно обширное поле деятельности для самовоспитания и самовыражения. Одни хватали мяч и часами пинали его на спортплощадке, нередко лупцуя друг дружку в спорах за «пéналь» или «угловой». Другие вытаскивали из портфелей и ранцев принесенные с собой деревянные и пластмассовые огнестрельные единицы для «войнушек». Третьи, которые постарше, типа Агеева, занимались малопонятными делишками, связанными с куплей-продажей различного мелкого барахла, изобиловавшего в карманах, сумках и портфелях, плетя тем самым торговую и кустарную сеть натурального обмена, невидимую, но прочно осевшую в школьных кулуарах барахолку – неизбежное явление подпольной жизни любого учебного заведения еще с незапамятных времен. Другим, не менее увлекательным занятием продленочной элиты было подкарауливать на переменках шестиклассниц со второй смены и, зажав какую-нибудь в уголке, с восторженным ревом и гоготанием шарить по укромным местам, получая тем самым начальные практические навыки в половом воспитании. «Своих» девчонок-продлёночниц, которые мирно копошились под умильными взорами «грымз» — так мы презрительно называли между собой воспитательниц, — элита обходила мужским вниманием: мелюзга, дескать, не те масштабы…
Зато как только более или менее подтаяло, почти все вышеперечисленные контингенты в возрасте от семи до двенадцати лет дружно потянулись в сторону заборов, окружающих строящиеся объекты. Вот уж где можно было поживиться всякой всячиной! Гипс, свинец, карбид, стекло, строительные патроны, солярка, кабельные провода, — и всё это можно взять практически голыми руками! Чем не романтика Большой Дороги!..
Эротические изыскания, перестрелки из-за углов и гран-футбол сразу же отошли на другой план. И без того нервно задерганные «грымзы» теперь оказались на грани срыва: стройки они боялись как огня, а словесные запреты действовали вхолостую. Судорожные попытки занять досуг чем-нибудь более эстетичным, как то – конкурс рисунков на асфальте или посещение музея этнографии и фольклора, лишь еще больше унизили их и без того валкий авторитет в наших глазах. В школу зачастили суровые представители правоохранительных органов, грозя небывалыми штрафами родителям пойманных на территории строек. Мы выслушивали угрозы в дерзком молчании: поймай сперва, а уж потом будешь икру метать…
Просто не верилось, что можно запросто угодить этим бульдогам в лапы. Свойственная юному возрасту самонадеянность не оставляла меня до тех пор, пока ловушка не захлопнулась. Я довольно скоро оказался жертвой собственной беспечности.

Однажды, промышляя свинец и карбид на верхних этажах строящегося жилого дома (работяги ушли на обеденный перерыв), мы наткнулись на здоровенные рулоны стекловаты, прислоненные к кирпичной стене. Купцов, один из продленочных «барончиков», одногодка Агеева, возликовал первый:
― Живем, пацаны! Если эту труху в солярке подержать – знаете, как потом полыхать будет! Искры до неба, целый салют, почище пушечного. И треск, что из пулеметов.
― А как ты ее на низ скатишь? – деловито поинтересовался Агеев. – Руками не получится – будет чесотка, как у тифозного, а спецовок здесь нет – строители с собой утащили.
С нами был один парнишка, которого мы звали, как мне тогда послышалось, Димой, и тусовался он не в нашей «песочнице», т.е. не состоял в рядах доблестной продленки, а просто шатался по стройке сам по себе, иногда присоединяясь к нам. Он имел некоторые дела с Агеевым по коммерческой части, но в нашей школе, я точно знал, не учился. Он и подсказал нам грандиозный план этой операции.
― Секите, что тут есть, ― позвал он нас к оконному проему рядом с лифтовой шахтой.
Мы бросились к нему и выглянули наружу.
― Вон, внизу стоит люлька. Она подымается на тросах электричеством. Там рядом должен быть щиток с пультом. Кнопку нажал – и поехал… Один – туда, проверить, если работает…
― Голова! – обрадовано хлопнул его по плечу хитрый Агеев. – Погнал я вниз, мужики, посмотрю. А вы катните пока эти рулоны к окну. Вон какая-то ветошь лежит, обмотайте ей руки… – и бросился по ступенькам вниз, должно быть, радуясь, что не придется выполнять черновую работу. Да и безопаснее внизу-то, есть куда в случае чего улепетнуть.
― А ты, если что, выгрузишь их там с люльки! – крикнул ему вдогонку Купцов, и все с облегчением рассмеялись.
Пульт работал, и когда люлька поравнялась с проемом, мы дружно «катнули» в нее пару тюков стекловаты и уже только собрались спускаться сами, как послышались чьи-то шаги, и на лестничной площадке возникла грозная фигура незнакомого дяденьки в длинном пальто и с папкой в руках.
― Атас! – завопил Купцов, и все бросились врассыпную, точно воробьиная стайка. Было неясно, откуда мог появиться этот призрак, хотя размышлять над этим никто не собирался. Унести ноги – вот главная задача, но поскольку мы с Димой находились в тот момент ближе всех к неприятелю, самым лучшим вариантом было нырнуть в люльку и «майнать» в ней подобру-поздорову, если, конечно, Агеев не подведет.
Мы так и поступили: прыгнули сквозь проем и заорали что было сил:
― Агей, жми на низ! Аге-ей!..
Риск себя не оправдал – Агеева и след простыл…
Путь к отступлению был отрезан. Мы оказались в капкане на высоте седьмого этажа. Физиономия нашего ловца сияла в ореоле торжества и злорадства. Он неторопливо шагнул к нам, ударившись при этом макушкой о верхнюю балку проема, отчего сияние слегка померкло, а лицо перекосилось от злобы.
― Ну, ребятки-октябрятки, сушите сухари! – прошипел он и схватил нас обеими руками за шкирки. – Вашим мамам-папам теперь придется туговато.
― Ру-уки! – яростно затрепыхался в железной хватке «Дима», бросая на нашего притеснителя взгляды-молнии. Я же подавленно молчал, сознавая всю мрачность дальнейших перспектив: привод в школу, скандал, вызов матери, колоссальная головомойка дома… Отчаяние сковало невидимым панцирем грудь, а из глаз непроизвольно рванули слезы.
Мой товарищ по несчастью продолжал исступленно, по-щенячьи, огрызаться.
― Надо же, какие мы свирепые, ― насмешливо протянул дядька, наблюдая за нашим поведением и, по-видимому, забавляясь контрастом в нём у каждого по отдельности. – Ты, лохматый, силенки-то побереги, они тебе сегодня еще понадобятся, когда папаша задницу надерет…
И тут нежданно-негаданно пришло спасение. Дело в том, что папку свою, перед тем как пролезть в злополучную люльку, наш недруг аккуратно прислонил сбоку в оконном пролете. Тесемки в ней не были завязаны, и внезапный порыв ветра ее растворил, заставив несколько листов из документации по-голубиному выпорхнуть на волю. Дядька в растерянности выпустил нас из своих цепких клешней и лихорадочно замахал ими в воздухе, пытаясь вручную отловить резвящиеся акты, сметы и накладные. Мой напарник мгновенно оценил обстановку и, словно прыгун в воду, сиганул обратно в проем, вытянув руки вперед. Я – следом, но неудачно: ненавистная клешня успела вновь сомкнуться на мне, только на сей раз повыше щиколотки на правой ноге. Я беспомощно растянулся между двумя мирами: спереди так маняще протягивала объятия свобода, броситься в которые не давало официальное лицо закона, хрипло вопрошающее: «Что, драпанул, говнюк?»
Напарник не оставил без внимания молящий взор, направленный в его сторону. Он подскочил к стоявшему поблизости ведру с раствором и, зачерпнув оттуда целую пригоршню, вернулся к проему и прицельно метнул вязкую субстанцию в официальное лицо, которое охнуло, зарычало, но всё же выпустило мою ногу из плена. Я вывалился с обратной стороны, вскочил на ноги и припустил насколько мог вслед мелькающим подошвам моего спасителя. Миновав пару этажей, он потащил меня в сторонку, переходя на цыпочки и приложив указательный палец к носу: соблюдай, мол, тишину. Мы укрылись в темном помещении – видимо, будущей квартирной прихожей, а пока что отхожем месте работяг с терпким смрадом общественного клозета.
Затаив дыхание, мы с колотящимися сердцами прислушивались, как по лестничным пролетам громыхал сверху вниз наш оштукатуренный оппонент, наращивая бесполезную погоню за юными диверсантами. Когда я привык к темноте и посмотрел на своего «подельника», то успел заметить веселый озорной блеск в его серых глазах. Он перевел дыхание и тоже повернулся ко мне.
― Подождем тут еще с полчаса, пусть они успокоятся, ― шепнул он. – Щас строители с обеда придут, можем на них нарваться. А потом через пожарный ход – вдоль забора вправо, там дыра есть, я уже лазил… Тебя как зовут?
― Виталька… А тебя – Дима?
― Не-а, ― тихо рассмеялся он. – Тима, Тимофей я. Или просто Тим… Ты из 125-й школы?
― Ну. Заставляют еще в эту вонючую продленку ходить. Мать-то на работе до вечера, некому дома присматривать.
― Одни, что ли, с матерью живете-то?
― Ну да, — смутился я. – Они с отцом еще прошлым летом развелись. Мы сюда и переехали.
Даже в полумраке было заметно, как будто тень пробежала по лицу Тима. Он поджал губы и опять повернулся в сторону лестничного пролета. Мы притихли и стали выжидать окончательной развязки этого происшествия…
Всё обошлось благополучно. Вопреки моим опасениям, что потерпевший, он же свидетель и едва ли не обвинитель самолично заявится в школу для опознания малолетнего правонарушителя, — последний, то бишь я, отделался легким испугом. И вообще, у меня и по сей день сидит в голове подозрение, что мы, тогдашняя детвора, в какой-то степени даже косвенно помогали стройтрестовским жуликам отмазывать кое-какие темные делишки: ведь наверняка многие из них списывали расхищенное на счет якобы наших, мальчишечьих, происков.

Так был заложен первый камень в фундамент нашей с Тимом необычной и, как потом выяснилось, недолгой дружбы. Тиму было тогда одиннадцать лет, он был старше меня на три с половиной года. Однако этот факт нисколько не препятствовал, как часто бывает в юном возрасте, сближению двух на первый взгляд разных и в то же время столь схожих по характеру и воспитанию мальчуганов.
Очень скоро я узнал, что Тим вёл исключительный образ жизни, разительно отличавшийся от образа жизни простого советского дитяти. Тому было немало причин. Прежде всего следовало отметить, что он был интернатовцем, хотя и здесь считался на особом положении – почти всё время находился в бегах. Ни для кого не секрет, как порой туго приходится в казенных детских учреждениях многим ребятишкам. Побéги в таких местах – такое же обыденное явление, как для простых школ – художественная самодеятельность. Особенно когда есть куда убегать. А Тиму было куда: к жившему неподалеку от нашей школы папаше, отторгнутому от сына государством путем лишения родительских прав. Мать же Тима умерла за несколько лет до описываемых событий, кажется, от вторичного инфаркта, Тим плохо ее помнил.
Едва ли любовь к единственному родителю притягивала магнитом неприкаянную душу одиннадцатилетнего отрока под отцовское крылышко. «Батяня», как его называл сын, отнюдь не стремился спорить с государством по поводу монолитности собственной семьи. Скорее наоборот – тащил ее волоком к эшафоту, чтобы обезглавить. Вернее – четвертовать, поскольку женские руки в этой семье уже отсутствовали. Ноги (если иметь в виду самого Тима) ей, похоже, также не принадлежали. Палачом, занесшим топор для окончательного удара, был алкоголизм.
Жизнь «батяни» измерялась не летами, а градусами. Трезвое состояние ему было несвойственно – он являл себя миру либо в стельку пьяным, либо с похмелья; находясь в состоянии номер один, почти не менял горизонтального положения. Ложа у него были чрезвычайно разнообразны (пожалуй, единственное, что вносило в такую жизнь разнообразие): лестничная площадка, скамейка, уличный тротуар, детская песочница, дворовая клумба, липкий вытрезвительный топчан, и реже – собственная ободранная раскладушка, до которой ему было крайне тяжко добираться. Особенно в те дни, когда появлялся призрак в лице единственного отпрыска и деловито конфисковывал ключи от квартиры, чтобы на какое-то время утвердиться там самолично. Преданному служителю Её Величества Водки ничего в таких случаях не оставалось, как провожать затуманенным взором суровое чадо и опрокидываться на более привычную для себя постель – земную кору с ее осадочными породами и органикой.
Разумеется, рассчитывать на теплый домашний приют, имея такого попечителя, Тиму не приходилось. Но здесь, я думаю, большую роль играл фактор собственного гнезда: как-никак родной дом, своя крыша над головой, а не провонявшиеся хлоркой и щелочным мылом интернатовские полукамеры или же окрашенные в зловещие тона стены детприёмника. И пускай из мебели только раскладушка да старый комод на трех ножках; главное – это ощущение своей обители, так несправедливо ускользающей от тебя с помощью тупых и равнодушных взрослых, что часто наведываются сюда с папками в ухоженных руках. Мне думается, вид этой самой папки и привел Тима в ярость, когда мы чудом спаслись в тот первый день от лап Закона.
Однако не меньше, чем собственную крышу над головой, Тим уважал свободу. Бродячие по закоулкам и пустырям ребячьи вольницы были его стихией. Там он ощущал себя форелью, вырвавшейся из затхлого пруда в стремительную речную протоку, где резвятся и охотятся стаи таких же бесенят со сверкающей чешуей и той непередаваемой грацией в движениях, свойственной большинству хищников.
И в то же время он не стремился к главенствованию; амбиции вожака у него отсутствовали, хотя некоторый авторитет в определенном кругу имел. Многим со стороны Тим казался той самой приблатненной шпаной, которую всячески избегают и которая является в некотором роде кузницей кадров для уголовного мира. Однако это было не так. Скорее, этой самой шпаной, а точнее, одной из ее разновидностей, можно было считать нас, зловредных детенышей продленки, живущих (по крайней мере, в часы ее работы) по законам стаи и не терпящих отторженцев.
Но бывают в природе явления хищников-одиночек, с которыми приходится если не считаться, то, по крайней мере, мирно сосуществовать, не делая друг другу попыток оттяпать клок шерсти. Мне думается, Тим как раз к такому типу индивидуумов и принадлежал. Живя как бы и вне закона, он этот закон уважал и старался не нарушать, если иметь в виду закон неписаный. Что же касалось законов официальных, то здесь было совсем иное дело – он казался их нарушителем уже потому, что жил на свете. Для него в обществе как-то не находилось ячейки. Он был изгоем в интернате, куда государство его спихнуло, и который сам по себе являлся нарывом на его, государства, теле; он же оказывался вне закона, избегая этого нарыва в стремлении попасть в нормальную человеческую обстановку. Не раз он признавался, как хотел бы посещать обычную школу, готовить дома уроки, а не черкать ахинею на покореженных казенных столах, и спать хотя бы на раскладушке, а не ворочаться на дребезжащей пружинами койке в ожидании очередной пакости со стороны неугомонного интернатского социума. Выходило, что Тима травили везде, кроме как под открытым небом. Вот почему ему пришлось волей-неволей бродяжничать по белу свету, зорко оглядываясь вокруг. Этакий современный урбанизированный прототип Гекльберри Финна; сходство с твеновским героем в некоторых моментах просто бросалось в глаза (алкоголик-папаша, нескончаемые ударения в бега и многое другое).
Внешне сходство тоже как будто ощущалось. Тим был обычного для своих лет роста, худощав, как ему и полагалось. Лицо слегка удлиненное, с ямочкой на подбородке, нос прямой, губы тонкие. Волосы у него очень быстро росли, и от частого пребывания на воле казались миниатюрной копной сена, свалившейся на голову. На первый взгляд – без особых примет, однако если внимательнее приглядеться, это заблуждение отступало, стоило только увидеть его глаза.
А глаза у Тима были особенные. Тогда, в семи-восьмилетнем возрасте я, понятно, не мог еще разобраться, в чём же выражалось несоответствие между детским лицом моего друга и особым выражением на этом лице, излучаемым словно из глубин души, что совсем не характерно для ребячьей типологии. Это выражение исходило из взгляда, который, как я понял много лет спустя, был взглядом взрослого человека. В нём отсутствовали наивность и любопытство, свойственные детскому, где отражается, стремление к познанию окружающего и радость вступления в него. В глазах Тима уже плотно засело выражение суровой заботливости человека, которому давно приходится думать о хлебе насущном и руководствоваться при этом твердо установленными раз и навсегда жизненными принципами. Суровая действительность наложила свой неумолимый отпечаток на внешний облик этого мальчугана, заставляя его гораздо быстрее адаптироваться во внешней среде, нежели большинство его сверстников.
Правда, иногда эти глаза преображались, и заключенное в глубинных казематах детство стремительно прорывалось наружу. Тогда в зеркалах Тимовой души появлялся озорной блеск, и они начинали сверкать задором и азартом, — Тим на время становился самим собой, простым сорванцом с городской окраины. Чаще всего это случалось при игре в тюхи – так в наших краях прозвали одну из самых популярных среди не одного поколения мальчишек игру в чику. Суть ее заключалась в стремлении попасть или же перевернуть по отдельности стопку монет, выставленную на кон, специальной биткой, которая и называлась «тюхой».
Теперь эта игра отошла в историю, — отчасти из-за инфляции последующих десятилетий, превратившей все отечественные медяки и гривенники в шлак, отчасти из-за трансформации детских и подростковых увлечений, в том числе и незаконных. Юного взломщика киосков «Союзпечати» и магазинных касс успешно оттеснил нашпигованный прогрессивными технологиями хакер.
Для Тима игра в тюхи была не только и не просто азартным увлечением. Это был реальный способ добычи средств к существованию. Совмещая приятное с полезным, он довольно скоро обрел статус виртуоза и сражался наравне с гораздо более старшими по возрасту. А в те времена побросать тюшкой не брезговали и взрослые: мне доводилось видеть, как дяди с суровыми и обветренными физиономиями протягивали зажатые в татуированных кулаках медяки к стопке, чтобы принять участие в партии в надежде выиграть пачку сигарет, а то и бутылку дешевого «сухача» или портвейна.
Не помню, когда я впервые попал вместе с Тимом на эту разновидность отечественного казино, хотя еще до близкого знакомства не раз видел его за игрой. Впоследствии он показывал мне свои орудия труда – две тюхи, способные, по его словам «прокормить всю вашу (то бишь нашу) продленочную шарагу до получения аттестатов зрелости». Я с благоговением взирал на эти произведения закоулочного искусства.
Одна была свинцовой, блинообразной и шершавой на ощупь; предназначалась для тяжелых и сырых грунтов. Плюхаясь на них, грузно и без какой-либо инерции застревала на месте. Другая – цинковая – выполняла свою миссию на сухих и песчаных местах, скользя по ним, как хоккейная шайба – по льду. Последняя мне очень нравилась: отполированная, гладкая, выпуклой формы, она будто бы сама просилась в руки, и Тим в минуты хорошего настроения великодушно позволял мне носить ее при себе. Я, конечно, не осмеливался попросить достать или сделать мне такую же, тем паче, что играть не умел, да и слишком юный возраст не позволял быть принятым в эти игрища. Однако на вопрос, где он такую раздобыл, Тим охотно пояснил, что один знакомый выточил ее за поллитровку на заводском токарном станке.
― Мне Тарзан за нее червонец предлагал, понял? – сообщил он как-то. – Так что смотри, посеешь – и мне хана, и тебе. Головы поотрывает, пускай даже эта тюха и не его… А может и правда толкануть, чтоб отцепился, а?
Я, как мог, уговаривал его не поступать опрометчиво…
Тарзан был патлатым семнадцатилетним детиной, тунеядствующим в ожидании призыва в армию и от безделья не ведающим, куда же подевать собственную молодецкую удаль. Как часто бывает в таких случаях, разыгравшаяся от переизбытка свободы и вермута кровушка однажды ударила в бесшабашную головёнку с такой силой, что ее хозяин незаметно для себя сменил предполагаемую шинельку на ватную телогреечку с простроченным на груди номерным знаком. Совместно с двумя такими же взбодрёнными пэтэушниками тезка знаменитого лесного супермена напал темной ночью на одинокого прохожего и совершил дерзкое ограбление, вытряхнув из чужих карманов около полутора рубля. Очевидно, скромность выуженной суммы повергла троих романтиков с большой дороги в уныние, и потому они присовокупили к своему деянию отягчающие обстоятельства, переломав жертве несколько рёбер. Смятая рублевая бумажонка и горстка мелочи, изъятые спустя некоторое время милицейским патрулем, фигурировали затем на суде как вещественные доказательства алчности и ненасытной жажды троицы «джентльменов удачи».
Всё это Тим поведал мне уже когда мы настолько сдружились, что знали друг о дружке практически всё, что положено знать дружившим пацанам: где живем и кто родители (я, понятное дело, старался не слишком отягощать Тима расспросами на эту тему), кем мечтаем вырасти, какие девчонки нравятся; любимые увлечения и сокровенные тайны стремились совмещать, насколько это было возможно, с максимальным взаимным интересом.
Кому из нас доводилось вот так с кем-то дружить? Мне – посчастливилось, хотя и на короткий срок…

Что же все-таки нас сближало? Наверное, в первую очередь одиночество, да еще, пожалуй, неполноценное воспитание. Мне не хватало отца, который в те годы прожигал, подобно Тиминому, свои дни в обществе зеленого змия, Тиму же – обоих родителей. Еще в первый день, прячась среди бетонных панелей стройки, словно что-то прикрыло нас под одной кровлей и зажгло маленький огонек, чтобы нам было светлее и теплее вдвоем. Мы, разумеется, друг другу в этом не признавались, а просто по какому-то негласному побуждению вели себя так, будто иначе и быть не могло, и мне часто казалось, что мы дружим уже давно, целые годы, и я знаю Тима, сколько помню самого себя.
Мы не клялись в вечной дружбе и не божились всегда и во всём обоюдно помогать, и тем не менее всячески старались на деле показать, что в любой момент готовы на взаимное самопожертвование, помогая один другому. Мне вспоминаются десятки случаев, когда Тим или я безо всякой для себя выгоды или корысти поступали таким образом. Один случай хотелось бы отметить особо – он застрял в памяти ярким примером нашего единомыслия и общего стремления к свободе самовыражения.
… Стоял апрель, месяц моих давних симпатий. Запахи пробудившейся от очередной спячки природы волнующим дурманом обступали со всех сторон. Но в отечественных городах и весях это время не только весеннего праздника всего живого, но также дармовых полупринудительных работ, с незапамятных лет отнюдь не портивших общей веселости и подъема духа. Субботники, как правило, медленно, но верно перерастали в массовые пьянки, особенно в рабочих кварталах городов. Тенденций к изменению этой традиции не наблюдается и по сей день: вычистив авгиевы конюшни (или же иногда просто сделав видимость подобного), деятельная часть населения разбредается по излюбленным местам, дабы облагородить термин «великий почин».
У любителей резаться в тюхи было одно излюбленное место, и находилось оно на задворках Тиминого дома. Несколько частных гаражей и бетонная ограда строительного объекта достаточно надежно оберегали эту довольно ровную площадку, посыпанную невесть кем и когда песком и гравием, от нежелательных взоров посторонних. Цинковая битка Тима творила в этом месте чудеса; вдоволь наигравшись, он покидал его как на крыльях, триумфально позвякивая оттягивающей карманы мелочью, а я – с замирающим предвкушением какого-нибудь лакомства, добытого с помощью верной и натренированной руки. Тим не был жмотом: зная, что я также обделен многими житейскими благами, он покупал пирожные, конфеты и прочие мелкие детские радости на двоих.
Воистину, то местечко явно приносило нам удачу.
И вот тогда, словно ушат холодной и грязной водицы опрокинулся нам на головы в середине апреля. Горстка жильцов Тиминого дома (правильнее было бы – дома, из которого его выживали, но к чертям такую правильность) во главе с тучным и краснорожим активистом из домкома (Тим называл его «сто кило навоза») в один из субботних дней оккупировала нашу площадку и принялась деловито ковыряться на ней.
Мы с недоумением следили за их шумным копошением. Когда стало ясно, что они собираются там что-то возводить, неумело копая несколько ям, Тим сказал мне:
― Подойди и спроси, что тут будет. А то эти хмыри меня хорошо знают, особенно «навозный»…
Я выбрался из-за гаражей и, стараясь придать себе невинный облик, робко подошел к группе старательно пыхтевших «трудяг», закапывающих в грунт деревянные столбики. Пот лил с них градом, орошая песок.
― Скажите, пожалуйста, ― с ангельским оттенком в своем голоске, обратился я к повернутой ко мне заднице предводителя, — а что здесь строят?
«Стокилонавоза» нехотя оглянулся и прорычал:
― А ну, топай отсюдова, щеняра сопливая! И скажи своему бездомному огрызку, а заодно и остальным дружкам, что если еще раз кого тут увижу – руки-ноги пообрываю! Расплодилось вас тут, что собак нерезаных, аж проходу нет…
― Ладно, завтра узнаем, ― решительно произнес Тим, когда я, задыхаясь от бешенства, передал ему ответ.
… Придя сюда на следующее утро, мы угрюмо воззрились на столик и две скамеечки, вкопанные на том самом месте, где еще совсем недавно кипели страсти по изделиям монетного двора. Теперь, как можно было догадаться, они будут кипеть во имя рогатой и бородатой скотины, одно название которой уже оскорбительно. Вот тебе и великий почин!
Горестные думы проносились в наших головах. Ведь это место предназначалось не только для запретных игр. Здесь мы собирались почесать языками, делиться новостями, прятались от школьных забот и учителей, баловались табачком, вынашивали планы действий, травили анекдоты… И вот теперь на этом месте потное и брюхатое дворовое сословие будет греметь дурацкими костяшками, дуть выдохшееся разливное пиво и гоготать от своих плоских и сальных шуточек, попутно скрываясь от таких же засаленных жен, пронзительно блеющих с балконов: «Ко-о-ля, ирод проклятый, ты что себе думаешь?! За хлебом Штирлиц пойдет?..»
Было от чего взгрустнуть…
Наконец Тим медленно произнес:
― Ладно, пошли, нечего тут светиться.
По озабоченному и несколько загадочному выражению его лица я понял, что в лохматой и непокорной голове моего друга созревал очередной авантюрный планец.
… Детищу великого дворового «почина» местных титанов не суждено было здравствовать долгие лета. Примерно неделя прошла со дня его основания, когда группа козлозабивателей собралась у одного из подъездов, яростно потрясая кулаками и изрыгая проклятия в адрес диверсантов, превративших арену их азартных схваток в обугленное пепелище. Ибо накануне вечером языки пламени и снопы искр всполошили владельцев гаражей, а те в свою очередь – молодцеватых пожарников, прибывших на место, чтобы забрызгать ужу тлевшие на песке угли.
Тем временем двое злоумышленников, учинивших «козлиное аутодафе», не без восхищения созерцали его с крыши близстоящей «хрущевки» и возбужденно орали:
― Зырь, Виталька, прям как в кино! Как будто немецкий танк из пушки подбили!
― Ага!.. Смотри, Тима, «пожарка» сигналит! А как они подъедут туда через гаражи?
― Шланги придется тянуть. Пока достанут, раскрутят, воду качнут – уже и не нужны будут… Ух ты, какой дымяра повалил! Не зря солярку в такую даль пёрли!..
Нам было в те дни отчаянно жаль, что никто о нашем геройстве так и не узнает. Мы понимали, что дело слишком пахнет жареным, чтобы выбалтывать о нём кому бы то ни было. Поэтому тайна поджога так и осталась за семью запорами, хотя последствия этого злодеяния я вскорости ощутил (вернее, испытал) своими нервами.
Так уж вышло, что буквально на следующий день Тим в очередной раз исчез с поля зрения – вернули под крышу интерната. Ну а я снова превратился в неприкаянного горемыку-первоклашку, предоставленному самому себе. И вот тут меня обуял вселенский страх. Мне повсюду стали мерещиться шпионы и оперуполномоченные; я замирал и деревенел при виде человека в милицейской фуражке; мои коленки припадочно тряслись, когда я приближался к школьным входным дверям по утрам, а к своему подъезду в доме – по вечерам. Ночные кошмары навалились, словно осыпи и оползни с обрывистых берегов реки в бурное половодье. Я видел себя по ночам одиноким узником в каменной и сырой темнице с махоньким зарешеченным оконцем, тихо говорящим в свете тоненького луча с бабочкой, случайно залетевшей в мою скорбную обитель. Муки Родиона Раскольникова плюс впечатлительность характера наложили роковой отпечаток на потерявшего сон и аппетит юнца. Перепуганная мать долго водила бледное и осунувшееся дитя по поликлиникам, где строгие люди в белых халатах его прослушивали, прощупывали и простукивали, после чего единодушно прописывали рыбий жир и касторку – горький удел многих малокровных ребятишек тех времен.
Будь тогда рядом со мной Тим, все страхи и кошмары если и не исчезли бы, то уж во всяком случае приглушили бы свою тяжелую поступь по гулким коридорам моей совести. Знай я, где находится злополучный интернат, наверняка опрометью кинулся бы разыскивать своего друга в этом каменном питомнике. Мне следовало еще давно спросить об этом Тима, но отлично понимая, насколько болезненно для него было даже упоминание про казенный детский дом, я деликатно избегал подобных разговоров. Расспросить «батяню» тоже не решался, панически боясь пьяных мужиков – поди угадай, что у тех шевелится внутри черепа за мутью бестолковых взоров. Еще свежи были воспоминания о собственном родителе и его идиотской образине в дни зарплат и прочих праздников (причем не обязательно календарных).
Для меня же истинным праздником поначалу казался тот день (вернее, вечер), когда спустя пару недель после диверсии у гаражей в нашей квартире робко тренькнул звонок (мне он показался набатом), и мать, открывшая дверь, позвала: «Виталик, к тебе какой-то мальчик пришел». Я вышел в прихожую – и чуть не запрыгал от радости: перед нами стоял Тим.
― Привет, ― хрипло забормотал он. – Мне сказали, что ты заболел.
― Ерунда, ― беспечно отозвался я. – В школу же хожу…
Он явно ощущал себя не в своей тарелке. Присутствие матери, с которой ему до того не приходилось встречаться, очень сковывало его слова и движения.
― Мам, ― повернулся я. – Это Тима… то есть Тимофей… Мы в одной школе учимся… – зачем-то вырвалось из меня. Я тупо уставился себе под ноги.
― Ну, проходи, Тимофей, ― засуетилась она, удивленно разглядывая нежданного посетителя: до той поры ко мне в гости приходили разве что девочки-активистки из моего класса, приносящие в дни болезней домашние задания.
Тим еще больше смутился. Он промямлил:
― Я только на секунду… – и качнул мне головой в сторону двери – выйди, мол, дело есть. Я увидел, как это не понравилось маме, но она ничего не сказала и, легонько покачав головой, ушла на кухню.
Бедняга Тим, оказывается, абсолютно не умел поддерживать со взрослыми разговор! Однако меня это не волновало. Главное, что он вернулся, мы опять будем вместе!
― Ну как? – шепотом спросил он, когда мы вышли на лестничную площадку. – Всё тихо? Менты не беспокоили из-за того стола?
― Да нет… Я даже толком не знаю, что там теперь. Никто ничего не спрашивал… А ты завтра придешь? Ты вообще – надолго?
― А черт его знает, ― мрачно усмехнулся Тим. – Вот из «вшивятника» слинял, думал – дома заночую, а там опять всё кувырком: участковый, судебные исполнители… Батяню собираются в ЛТП оформлять, а жилплощадь передать исполкому… Прямо хоть камень на шею привязывай и в воду… А батяне всё до фени – лыч залил и ни ухом, ни рылом… И ведь никому ничего не докажешь: если несовершеннолетний, кто тебя слушать будет!..
Я подавленно молчал, сраженный безрадостными перспективами моего друга. Предлагать ему заночевать было бесполезно: мать ни за что бы не согласилась на такое, уж это я хорошо знал. Да и кто из родителей приютил бы незнакомого оборванца с диковатыми манерами?
― А родственники? Ты как-то говорил, что тетка есть в Калининграде. Это далеко отсюда?
― Спроси чего полегче. Сутки на поезде добираться, а там еще неизвестно что… Да и кто мне билет продаст?
Радость встречи с Тимом померкла. Хотелось вопить от обиды на всех взрослых, не желающих помочь такому замечательному мальчишке, столь несправедливо обойденному судьбой.
Я нерешительно поднял на него глаза.
― Слышь, Тима… Уже ведь тепло совсем… У нас мама на работу в шесть утра уходит… Ну вот, я тебе дам старое одеяло, оно теплое… свитер, носки шерстяные… Ты ведь знаешь места…
Наверное, что-то в моих словах или в их тоне показалось Тиму оскорбительным… Видит Бог, я искренне и от всего сердца хотел найти выход из отчаянного положения, в которое попал мой друг, и лихорадочно соображал, как же помочь ему всем, чем смогу. Но в этом одиннадцатилетнем пацане ни с того ни с сего заговорила никчемная гордыня. Мой лепет показался ему попыткой отделаться от него.
Он выпрямился и сжал и без того тонкие губы. Взрослые серые глаза сощурились и блеснули холодной сталью.
― Ты, может, еще кусок сухаря мне вынесешь? – жестко произнес Тим. – Я к тебе не за подачками пришел, ясно?
― Что ты! Я же совсем не это… Я же только…
― Ты такой же, как все! Сынок мамкин… – Его уже прорвало и несло вовсю. Такое иногда с ним происходило: внезапная ярость вспыхивала подобно молнии в затишье перед бурей. Только на этот раз она впервые была обращена на меня. – Думаешь, не понимаю, чем приболел? Да ты просто в штаны со страху напустил! Если б какой мент тебя прищучил, ты бы меня с потрохами сдал!.. Тебе-то что! В крайнем случае мамаше на работу сообщили бы, да оценочку по поведению снизили… А вот мне – кранты! И без того повсюду колонией пугают… Да на кой ты мне сдался!..
Он круто развернулся и бросился по лестнице вниз. Я переминался в растерянности на месте: на мне были мамины шлёпанцы, тормозящие, подобно охотничьим снегоступам, свободное передвижение в пространстве. Да и где мне было за Тимом угнаться – он умел бегать не хуже гончей собаки!
Всё вокруг расплылось в очертаниях от подступившим слёз; стало трудно держаться на ногах, и я опустился на корточки, хрипло повторяя:
― Тима, ты что… Не надо… Тим…
Всё дальнейшее – разговор с мамой, попытки что-то наплести, объяснить этот странный эпизод, — было как в тумане. Она, кажется, нас подслушала, потому что всё время приговаривала: «Вот и докатился… Вот и дожила я...» Про поджог я ничего не сказал, зато пришлось сочинить историю о мифической рыбалке якобы в колхозном пруду; мы с Тимом ловили там карпов, и нас чуть не поймала милиция. Мама долго причитала по поводу моей врожденной испорченности и своей горькой доли, после чего взгрела меня бельевой веревкой и уложила спать…

Тима я встретил через пару дней. Увидев издали группу ребят, швыряющих тюхи, я резонно предположил, что мой друг должен быть поблизости и, подойдя туда, действительно обнаружил его среди толпы игроков. Дело происходило на заднем дворе школы; место, столь драматично нами канонизированное, теперь почему-то уже не привлекало юных любителей азартных игр. Фейерверк, учиненный нами, оказался для него прощальным.
Тим деловито метал свою битку и отточенными движениями вколачивал ее с оттяжкой в стопку монет. Как и следовало ожидать, всячески игнорировал мое присутствие. Я отлично понимал, что сейчас не время и не место для попыток примирения, и потому терпеливо ждал дальнейших событий. Они не замедлили явиться.
― Шуба, Кастет идет! – прогнусавил «стременной», пегий второклассник Жуля, и вся толпа шрапнелью сыпанула в стороны. Я, как можно догадаться, рванул по пятам уже хорошо знакомым и изученным. Как в старые и добрые времена, они мелькали передо мною ретиво и неутомимо, точно копыта дикого иноходца-мустанга. Школьному физруку с уголовно-свинцовым прозвищем оставалось только брызгать нам вслед кипящей слюной.
Обезопасив себя расстоянием, Тим уселся на разбитую скамеечку и спокойно принялся наблюдать, как я с виноватым видом к нему подскрёбываюсь.
― Ну, чего увязался за мной? – громко, но беззлобно спросил он, когда я наконец остановился перед ним. – Я тебе что-то должен?
― Тима… – жалобно пролепетал я. – Что я такого сделал, что ты… так со мной?.. А может… кто-то на меня капнул тебе? Так ты не верь… Это брехня…
Он молчал, задумчиво глядя куда-то в сторону. Только теперь я заметил, как осунулось его лицо, как он еще больше похудел и как-то потускнел за те дни, что отсутствовал. Появились складки у рта, глаза запали, придавая выражению лица зловещий оттенок. Волосы, хоть и недавно подстриженные, торчали клочьями, словно протестуя от причиненного над ними насилия. Видавшее виды коричневое полупальто – мятое и в пропалинах. Стоптанные башмаки уже непонятного цвета, казалось, скуляще просили ваксы или крема… Но для меня он все равно оставался Тимом – лучшим другом, без которого я себя не мог и помыслить. Единственным другом.
Наконец он очнулся от раздумий и медленно проговорил, роясь зачем-то во внутреннем кармане полупальто:
― Ты совсем еще малыш, Виталёк… Это всё трудно объяснить. Мне здесь уже давно не жизнь. Рано или поздно, а когда-то всё равно захомутают, и уже не в интернат. На мне ведь уже кое-что висит. И без этого паршивого стола… А тебе это ни к чему. Тебе надо помнить, что не один живешь… Так что ходи в школу, запишись куда-нибудь типа спортивной секции или в бассейн, что ли…
Такие вот слова говорил мне интернатовец-четвероклассник по имени Тимофей, майским цветущим днем, в год от рождества Христова 1974-й.
Затем он поднялся и протянул мне знаменитую цинковую битку – предмет зависти и поклонения всей окрестной шпаны. Кусочек цветного металла, принесший столько удачных и радостных минут своему хозяину и его сопливому дружку-первоклашке.
― Возьми. Может, когда пригодится.
― А ты?! – опешил я.
― А я?.. Я, скорее всего, завтра в ментовку пойду. Сдаваться. Пускай отправляют, куда хотят… Так на фига же зря добру пропадать?.. Бери-бери. Не обязательно – играть в тюхи, можешь продать кому-нибудь… А то искры пускать: берешь гвоздь и – чирк, чирк… В темноте знаешь какая красотища – не хуже бенгальского огня!
― Да ты что, Тим… – растерянно бормотал я.
― Что, что… Всё! Отфраерился! Батяню на долгосрочное лечение оформляют, хату – опечатали… Куда мне подаваться? В интернате «телегу» в комиссию по несовершеннолетним накатали, я там уже в розыске. Допетрил?.. А я уже больше не могу. Так устал… Если бы ты только знал!..
Он опять сел на скамейку и, подперев голову ладонями, неподвижно застыл. Я стоял рядом и смотрел, как по его лицу катились слезы. Вот они уже капают с подбородка на песок… Я почему-то вспомнил, как похоже капал пот с грузных доминошников, теперь уже бывших Тиминых соседей. И там и тут – соленая влага. Но какая разная…
Мы долго молчали. Потом Тим снова поднялся и, не оглядываясь, медленно побрёл прочь. Я понимал, что его нельзя было в тот момент ни трогать, ни звать. Мне всё еще казалось, что через какое-то время опять увижу его, и мы продолжим свои блуждания по белу свету.
Я стоял и смотрел ему вслед, пока он не скрылся за углом соседнего дома.
… Что-то выпало из руки. Я глянул под ноги: на песке лежала гладкая и отполированная битка – прощальный сувенир Тима…

Мы больше не встречались. Тем летом мы с мамой уехали по путевкам в дом отдыха на озере Нарочь, затем меня отправили в пионерский лагерь, откуда я вернулся лишь в конце августа. Никто про Тима и его папашу ничего не знал. Только уже зимой, встретившись случайно с Купцовым, который проживал в соседнем доме с ними, я узнал, что, по слухам, Тима направили в спецшколу для трудных подростков, а в какую – неизвестно; что «батяня» находится в нарколечебнице, после которой его ждало мотание срока на поселении – успел-таки что-то сотворить. В их квартире теперь проживала молодая супружеская чета – на радость соседям.
Продленку я уже не посещал: мать считала меня к тому времени вполне самостоятельным. А еще через год я пошел в другую школу – ту самую, что так долго проектировали. На сей раз к вящей радости матери.
Цинковая битка и по сей день у меня. Она лежит в коробке с различным бытовым инструментом. Если дома что-то ломается, я, кряхтя, достаю эту коробку и среди груды всякого барахла обязательно натыкаюсь на гладкий и симпатичный кругляш – память о первой дружбе. Руки сами тянутся, чтобы его погладить.