Евдокия

ЕВДОКИЯ


Поезд Новосибирск–Москва
лето 1996г.

На нижней полке плацкартного вагона поезда Новосибирск-Москва сидели две девушки. Родные сестры ехали учиться в столицу. С отличием окончив музыкальную спецшколу, благословленные старейшими светилами музыкальной элиты родного города и ведомые мечтой преуспеть в мегаполисе, девушки вот уже не первые сутки тряслись в душном вагоне.

– Ты опять слушаешь Мендельсона? – спросила та, что была помладше.
– Как мне нравится этот концерт… Сейчас я могу только мечтать о его исполнении с оркестром в Москве. Но придет время, и вы меня услышите!
– Услышим, услышим, ты сначала поступи! Ты что думаешь, ты одна такая? Таких Дунь как ты, как звезд на небе.
– А вот и поступлю! И перестань звать меня Дуней. Меня зовут Евдокия. И вообще, хватит болтать, порешай лучше задачки, тебе это скоро пригодится. Ты как гармонию сдавать собираешься? – с любовью пожурила старшая сестра. Ей скоро должно было исполниться восемнадцать.
Лиза, та, что была помладше, закатила глаза и, скорчив нос, с умным видом заявила:
– В Москве есть вещи и поинтереснее, чем твоя гармония.
– Какие же, например? – удивилась Евдокия.
– Ну ты что, как маленькая. Цепляться надо всеми правдами и неправдами. Замуж удачно выйти сначала, а потом уж про музыку говорить, – и она откусила сочное яблоко, сорванное в саду накануне отъезда.
– Да, Лизок, я вижу слишком быстро ты выросла… Слушаю я тебя и диву даюсь: кто из нас старше? Может ты и адресок знаешь, где счастье для нас припрятано? – улыбнулась Дуня.
– Адресов думаю много, главное – не теряться. Принцев мало, а возможностей беззаботно жить с неплохим человеком, думаю, что найти всегда можно, а тем более в Москве.
– Москва, Москва, что ждет нас впереди? – думала Евдокия, смотря на пролетающие многоэтажки Московской области. Стоя на перроне темным дождливым вечером, каждая из девочек по-своему чувствовала как дух этого мощного неведомого для них по сей день монстра, по имени Москва, входит в жизнь, распуская свои щупальца в провинциальной душе и заражая ее неизлечимым вирусом желания дерзать.

Вступительный экзамен

– Это вы, Евдокия?
– Я, – неуверенно ответила Дуня.
– Готовьтесь, ваш выход через несколько минут.
Канифоля смычок, Евдокия тщетно пыталась согреть руки, замороженные от переизбытка адреналина.
– Евдокия Калинина, на сцену пожалуйста, – прозвенело колоколом в ушах.

Девушка шла, как на Голгофу: руки и ноги не слушались, подбородок дрожал, она
всячески внушала себе: „Ничего нет страшного, Дуня! Представь, все происходит
дома, в зале никого нет...“ Уговоры не помогли, сердце ушло в пятки, горло высохло.
Не имея возможности еще раз глотнуть воды перед выходом, с пунцовым как помидор
лицом, она выбежала на сцену. Увидев явный перебор эмоций на лице появившейся на
сцене девушки, председатель жюри, Максим Евгеньевич Прозоров, поспешил прогнать
ненужное волнение экзаменующейся.

– Успокойтесь, красавица, не нужно так волноваться, мы же не кусаемся, – и он послал на сцену очаровательную улыбку.
Как только Дуня подняла глаза, в лице председателя жюри она узнала знаменитого скрипача, чьи выступления передавались по телевидению. Евдокия начала сражаться со скрипкой и с собственным страхом. Все, к чему она так долго шла, было уничтожено, растоптано за несколько секунд. Закончив показ, Евдокия в слезах выбежала со сцены. Она была абсолютно уверена, что сегодняшний день будет последним в ее скрипичной карьере.

Елизавета успела послушать лишь конец выступления сестры, закончив раньше свой вступительный экзамен в соседнем зале прослушивания.
– Что с тобой, Дуня? Ну зачем так переживать? Не плачь…
– Мне можно собирать вещи, я ужасно играла, у меня нет никаких шансов пройти. А ты как?
– Да нормально. Сыграла, все как всегда.
– А что сказали? Когда результаты?
– Сегодня вечером, да это не важно, пошли, не плачь, я познакомлю тебя с Арсением. Он такой классный парень. Он москвич, такой красивый… и играет супер! Пошли, пошли, не кисни…

Вечером девушки вернулись в зал, где уже толпились молодые люди, жаждущие узнать о своем приговоре. Дуня сопровождала сестру, будучи уверенной в том, что они идут только за результатом Лизы.
– Ура! Я поступила! – донесся голос радостной Елизаветы. У входа в зал в концертном фраке стоял Максим Евгеньевич. Увидев Евдокию, он направился быстрым шагом к ней навстречу.
– Поздравляю тебя, ты просто умница. Ты всем очень понравилась. А что так расстроилась в конце? Ну смазала немного в двух местах, и что? Сразу в слезы? Талант у тебя есть, обучили тебя грамотно, осталось дело за малым. Пойдешь ко мне в класс? Дуня смотрела и слушала как кинозритель, сидящий перед экраном телевизора, следя за движением светящихся фигурок. Все, что прозвучало только что здесь, могло быть правдой для кого угодно, но только не для нее. Будучи уверенной в полном провале, она слушала похвалу, да еще от кого?! От самого Прозорова… Возможно ли это? Не найдя что сказать в ответ, она лишь начала что-то с хм… У маэстро не было времени на столь долгое раскачивание. Он вручил Евдокии свою визитную карточку:
– Вот, позвонишь мне после каникул. Да, и нужно еще будет подумать о программе. А теперь в зал, всем в зал! Вы что, не будете слушать своего профессора? – обратился он к стоящим у входам молодым людям.

Переварить навалившееся счастье было для Евдокии задачей непостижимой. Она тихо вошла в зал и опустилась на единственно свободное у входа приставное сиденье. В ее голове мешались неудавшиеся пассажи, счастье по поводу поступления Лизы, ремарки Прозорова и еще что-то, что происходило с ней впервые, какое-то новое ощущение себя.

Огни погасли, на сцену один за другим потянулись оркестранты. Когда все уселись, в полной тишине, в паре с дирижером вышел маэстро Прозоров. Он был точь-в-точь таким же, каким его видела Евдокия по телевизору: красиво одетым, уверенным в себе и несказанно привлекательным. Звучал ее любимый концерт Мендельсона для скрипки с оркестром ми минор. Публика онемела от красоты с первых тактов этого знаменитого сочинения. Евдокия не могла пошевельнуться от груза эмоций. Ей выпало счастье видеть, слышать и даже поступить к такому музыканту, как Прозоров! „Сегодня самый главный день в моей жизни, не представляю, что может быть лучше этого!“ Евдокия не замечала, как ее восхищения Прозоровым все меньше и меньше носили профессиональный характер, постепенно переходя грань от восторга к влюбленности в зрелого мужчину. Евдокия еще не могла объяснить, что творится в ее душе. Но одно она знала, наверняка: она сделает для этого человека все, что он только пожелает. Музыка в этом процессе лишь подогревала эмоции. К концу концерта температура кипения превратила Евдокию в зрелую женщину, готовую на все, чтобы завоевать любовь своего господина. В течение долгих и шумных аплодисментов Евдокии удалось пробраться в артистическую задолго до многочисленных поклонников. Набравшись мужества, она успела произнести входящему навстречу Прозорову: „Спасибо вам огромное!“
Он не разглядел в говорящей свою будущую студентку. Маэстро был еще во власти музыки. Не прошло и минуты, как маэстро уже стоял в окружении молоденьких поклонниц, строящих глазки своему кумиру, в ожидании его священного автографа. Интерес со стороны молодых красоток делал его еще привлекательнее. В свои сорок два года он был несказанно красив: высокий рост, широкие плечи, кудрявые густые волосы, большие умные глаза с легким восточным разрезом и широкая улыбка, делающая рабыней любую девушку. Евдокию это вдруг ранило, неожиданно для себя девушка ощутила ревность, будто она уже имела какие-то права на Прозорова.

После этого концерта Евдокия попеременно пребывала в трех состояниях. Она часто оставалась в бездействии, смотрела в окно или в пол и, уносясь в мыслях далеко к нему, представляла их общие уроки, разговоры и даже больше… Иногда она была слишком взбудоражена, осознавая снова и снова количество счастья, которое выпало на ее долю. А порой на нее находили приступы страха, что попав в класс к такой звезде как Прозоров, она не оправдает его ожиданий, потому что нет в ней и в помине никакого таланта. Она ведь сущая бездарность… И тогда девушка бросалась заниматься, как ненормальная, часы напролет, отрабатывая сотню раз сложные пассажи. Так прошло лето: лето ожиданий, лето предвкушений, лето взросления женской души и лето тяжелого труда.

Лиза, напротив, провела это лето праздно. Она пребывала в обществе Арсения полтора месяца до начала учебного года. За это время новоиспеченная студентка посмотрела все достопримечательности столицы, отдаваясь сполна радостям любви. Ей не был свойственен душевный трепет и размышления. В Лизиной голове было все ясно и просто. Сейчас ей хорошо, значит она счастлива, значит то, что она делает – правильно. А что будет потом – увидим завтра.

Конкурс

Пришло время первому профессиональному знакомству с маэстро. В классе Прозорова собрались студенты разных возрастов. Представив каждого, Максим Евгеньевич познакомил юных артистов с программой будущего года, огласив план выступлений на концертах и конкурсах. Когда дело дошло до новичков, Максим Евгеньевич подозвал к себе Евдокию:
„Познакомься, Евдокия, это моя дочь Соня. Она тоже первокурсница. Я хочу, чтобы вы вместе готовились к декабрьскому конкурсу. Давайте определимся с программой, а то время уже поджимает“.
Соня была крепкой девочкой, с юркими черными глазами, она всегда знала чего хочет, за словом в карман не лезла и привыкла во всем быть первой. Наличие какой-то Дуни в классе отца ничуть не поколебало ее уверенности в превосходстве над всеми возможными вариантами соперниц. Но услышав на уроке игру Евдокии, ее впервые в жизни посетили сомнения. Стало как-то вдруг не по себе. Она ведь никогда не слышала подобных эмоций в игре студентов своего возраста. У отца, конечно, да, но то ведь отец, он ни для кого не досягаем. А она? Кто она такая? Какое право она имеет играть так? А еще отец смотрит на эту новенькую с такой нежностью, что того гляди забудет о существовании дочери.
– Надо приструнить эту выскочку! – думала Соня. – Понаехали тут всякие, Москва скоро лопнет от приезжих. Что вам всем дома не сидится! – без зазрения совести могла она бросить за спиной у Евдокии. Дуня прекрасно чувствовала антипатию со стороны Сони, но будучи по натуре доброжелательным человеком, она не позволяла давать повода на дальнейшие провокации. Это, конечно, бесило Соню. По своей глупости она не могла понять способность Дуни не реагировать на столь едкие замечания.

На своих уроках Соня не позволяла отцу сравнивать ее с новенькой. Время шло. Евдокия работала день и ночь, окрыленная похвалами ее любимого учителя. Она росла на глазах у всех. Каждые два урока девушке удавалось выучить что-то новое. Магнитное притяжение между ней и учителем росло с каждым уроком. Они были едины, как едины скрипка и смычок. Они говорили на одном языке, не произнося ни слова. Это можно было назвать интимом двух душ, любовью без слов и прикосновений. Каждый раз, играя перед Максимом, Евдокия рассказывала учителю о своей любви, она плакала и смеялась в звуках. Соня же становилась все раздражительнее и нервознее. Вместо того, чтобы копить силы перед конкурсом, она тратила их впустую на выдумывание разнообразных колкостей в адрес Дуни. Но Евдокия была неприступна, сильна и ничего не боялась. Она желала дойти до совершенства в игре, чтобы получать еще и еще похвалы от маэстро. Ее интересовали только две вещи: скрипка и Максим. Любовь Дуни к маэстро ускоряла шаги к совершенству. Злоба Сони удаляла ее от него.
– Не придавай значения ее выходкам. Она слишком избалована. Рано осталась без матери. Все внимание только ей, привыкла быть всегда первой. А тут вдруг впервые почувствовала реальный отпор, – успокаивал Максим.

В день конкурса девушки получили равную дозу внимания от шефа. Соня нервничала, Евдокия напротив за четыре месяца подготовки приобрела невиданную уверенность в себе и исполнительскую свободу. Любовь к учителю подарила ей два крыла, что позволяли парить над всеми неприятностями. Соня играла первой, она хорошо справилась с программой и ни грана не сомневалась в своем превосходстве над другими участниками. Было лишь одно сомнение – Евдокия. Если не сбить с толку Евдокию, то победы Соне не видать, а значит и поездки в Америку тоже. Нужно было во что бы то ни стало лишить соперницу уверенности в себе, расстроить ее, сказав что-то мерзкое перед ее выходом на сцену.
– Ну что готова, лауреатка? У меня все было тип-топ. Думаю, что у тебя шансов нет..., да тем более там такая комиссия, закачаешься! У тебя, как всем известно, с нервами никуда, так что можно не играть, – съехидничала Соня.
– Ну почему ты всегда говоришь только гадости? – занервничала немного Евдокия. – Ты думаешь, что так ты заставишь других больше любить себя?
– Я была и всегда буду первой, а ты как была, так и останешься провинциалкой. Удачи! – и она злобно засмеялась напоследок.
Дуня была немного тронута выходкой Сони, но сопернице не удалось лишить девушку силы духа. За четыре месяца учебы любовь к маэстро совершила невероятную метаморфозу в ее душе. Ничего ей не было страшно.

Она выпорхнула на сцену, как черный лебедь в очень красивом вечернем платье. Прежде чем играть, девушка нашла в зале любимое лицо Максима, после чего все в ее душе встало на свои места. Она играла для него и только для него одного. Это было самым откровенным ее признанием в любви за четыре месяца учебы. Даже самые отдаленные от событий ее жизни слушатели почувствовали это в игре. Она исполняла свою конкурсную программу с такой свободой и уверенностью, будто все, что она играла, было сочинено ею самой. Не осталось и следа от той Дуни, которая играла в этом зале летом, боясь каждой ноты. Расписавшись в последнем аккорде, сыграв будто „вот так играет Евдокия Калинина“, девушка вышла из зала абсолютно счастливой от победы над собой. Ее интересовало лишь одно: что скажет он?

Не найдя своего учителя ни в зале, ни около, Дуня спустилась вниз. Одевшись, она вышла в морозную сырость декабря. Около концертного зала находился цветочный ларек. Подойдя к нему, она сразу потерялась в буйстве красок тюльпанов и роз. Для Дуни посещение этого ларька служило своеобразной медитацией. После каждого урока по скрипке она приходила сюда, чтобы зарываясь в многообразии названий и цен, утопить усталость от напряжения после игры. Когда приходило время покупки, она всегда выбирала маленький цветущий кактус, стоящий в обществе таких же колючих собратьев на прилавке и, принося его к себе в комнату, ставила рядом с другими кактусами, купленными после урока у Максима. Армия этих ёжиков на подоконнике являлась вещественным доказательством прилежного посещения уроков специальности и неким материальным выражением ее любви к маэстро. Вот и в этот раз, чтобы как-то отойти от пережитого на сцене стресса, она пришла поделиться своей радостью к знакомым цветам. Прокручивая в голове свое последнее выступление, девушка не заметила, что в магазине появился еще один покупатель. Он долго разглядывал цветы и девушку, потом подошел поближе и сказал:

– Какие тебе нравятся больше всего? Выбирай, я подарю их тебе. Евдокия увидела перед собой Максима и потеряла дар речи.
– Что вы, я не…
– Вот те, чернильные пожалуйста, – не дожидаясь ее ответа попросил Максим.
– Они очень красивые, – задыхаясь от радости, сказала Дуня.
– Ты прекрасно играла сегодня, вот, держи – заслужила. Лицо Евдокии сияло, это было выше любых похвал. Впервые за четыре месяца Дуня выходила из этого магазинчика с таким букетом – пятнадцать чернильных тюльпанов покоились, как младенец у ее сердца.
– Я еще не знаю результатов, но на мой взгляд ты была лучшая.
– А Соня сказала, что это она лучшая.
– Ну Соня наговорит! Хоть и люблю я ее больше всего на свете, но характер у нее невыносимый, вся в мать. Сыграла она достойно, но до первой ей еще далеко. А что она тебе еще сказала?
– Нет, нет, ничего серьезного. Ой, как же похолодало, – съёжилась Дуня, пряча тюльпаны под дубленку.
– Замерзла? Не беда. Давай что-нибудь выпьем, чтобы согреться.
– Чай хорошо бы, а то я алкоголь не переношу.
– А что так? Или болеешь? – заиздевался Максим. Они вошли в первое попавшееся по дороге к метро кафе.

– Два красных, будьте добры, – не спрашивая разрешения заказал Максим. – Я разрешаю выпить за успех, – по-отцовски добавил он.
– За успех не пьют, накличешь беду, – на полном серьезе ответила Дуня.
– Это в вашем Новосибирске что ли не пьют? Не знаю как там у вас, у нас пьют и не раздумывают, – и он громко засмеялся. Девушка не могла отказать маэстро, ведь такое случается не со всеми и не каждый день. Прозоров не догадывался насколько голодна Дуня, и что с самого утра в ее желудок не попадало ничего кроме воды.
„За тебя! За твой талант! – произнес Прозоров.– Станешь лауреаткой, поедем в Америку вместе. По датам это, кажется, совпадает с моими гастролями“. Счастью Дуни не было предела. Она уже представляла как они проведут вместе время в Америке и это позволит Максиму поближе узнать ее…

Выпив первые три глотка вина, Дуня почувствовала сильную немощь. Предметы перед ее глазами начали как-то странно передвигаться, потом они поплыли, а в конце все стало разбегаться в разные стороны. Увидев странную бледность на лице своей студентки, Максим спросил:
– А может ты есть хочешь? Без проблем, я закажу сейчас что-нибудь.
– Нет, нет, что вы, я не голодна, – заспешила, смутившись Дуня. И в доказательство она выпила все содержимое бокала одним махом. Через минуту девушка поняла, что встать самой в этот вечер ей не удастся, для этого она была слишком пьяна. Бокал вина сделал свое дело в ее изможденном теле.
– Ух, а я и не знал, что ты так лихо пьешь. Может еще вина?
На этих словах Дуню покинули силы и она обвисла на стуле.
– Ну вот и выпили.., – с грустью произнес провокатор.

Максим подбежал к другому краю стола и начал похлопывать Дуню по щекам.
– Дуня, все хорошо? Вы меня слышите?
Видя как Максим нервничает около обездвиженной девушки, проходящий мимо официант, поторопился предложить помощь:
– Может скорую вызвать?
– Нет, нет, я сам справлюсь, – и схватив побелевшую Дуню, направился к выходу. Поймав первую проезжавшую легковушку, он усадил студентку на заднее сидение, расположившись рядом.
– Скажите адрес, адрес у вас какой? – спросил уставший шофер.
В полусознании всплывал утренний разговор с сестрой. Лиза умоляла Дуню прийти домой как можно позже, так как на сегодняшний вечер было назначено свидание с Арсением.
– А который час? – полуподвижным языком спросила она.
– Да какая разница, – возмутился шофер. – Семь сорок. Адрес скажите какой?
– Нет, я не могу, я не могу ехать домой. У моей сестры свидание, она просила… Я подожду здесь. Неуклюжим движением она начала открывать дверь машины.
– Тогда мы едем на Малаховскую 7, – решительно заявил Максим.
– Мне все равно где подождать, – прожевала Дуня и снова забылась сном.

Она и не подозревала, что автомобиль, в котором она находилась, несет ее по заснеженной Москве к Максиму домой. Подъезжая к подъезду, Дуня пришла в себя. Она вспомнила последние кадры сцены в ресторане, покрылась румянцем и стала подбирать в не совсем еще протрезвевшей голове слова сожаления. Дуня оглядывалась по сторонам, пытаясь определить местность. Нет, здесь она была впервые. Максим подошел к ней и расхохотался в лицо.

– Ну что, прошел дурман? А напарница-то моя слабой оказалась. А как все профессионально начиналось!
– Простите Максим Евгеньевич, со мной такого раньше не случалось.
– А вино тебе пить случалось? – и он снова засмеялся.
– А где мы с вами? Мне нужно домой.
– Нет, домой тебе нельзя, там сестра с кавалерами. И Дуня вмиг поняла, что наговорила лишнего в машине.
– Пойдем ко мне, у меня кавалеров нет, – и он снова засмеялся. Его смех ободрил Дуню, смахнув оторопь и стыд. Ей опять стало хорошо, как было до этого неладного бокала вина.
– А вот букет мы с тобой потеряли. Наверное в ресторане остался, – обнаружил пропажу Максим.
– Как нехорошо. Простите меня, пожалуйста, – выходя из лифта, извинялась Дуня.
– Да что ты все заладила ...“простите да простите“, вот возьмешь первую премию, еще куплю, – и он нарисовал на ее лице огромную улыбку.
– Зайдя к Максиму в квартиру, Дуня почувствовала атмосферу детства. Старая мебель и рисунок обоев перенесли ее в родной Новосибирск, в то время, когда она ходила в начальную школу.
– А ты что стоишь у порога, проходи на кухню. Обувай сонины тапочки.

По длинному коридору висели афиши разных лет: оркестры Мюнхена, Нью-Йорка, Лондона, Берлина – все имели честь играть с ее профессором. Гордая за Максима, она опустилась на стул. Дуня разглядывала каждый новый предмет, попадающийся ей на глаза. Все было священно в этом доме, даже стоящая на столе пепельница – ведь к ней прикасались его руки.
– Так значит вы живете здесь? – набравшись смелости начала Дуня.
– Здесь. Ты высоты не боишься? А то может быть снова в обморок упадешь? Смотри, а то одиннадцатый этаж, не страшно тебе? – в этот раз они оба рассмеялись.
– А давай еще выпьем вина? Тебе ведь все равно практиковаться надо.
Дуня расправила плечи, почувствовав приятное тепло в груди.
– Давайте только сначала я съем что-нибудь.
– У меня есть сосиски. Нужно было есть в ресторане.
– А мне ваши сосиски дороже ресторанных, – неожиданно для себя сказала Дуня.
– Вот как. Ну ты не говори наперед. Я и не знаю сколько времени они в холодильнике валяются.
Пока Максим готовил сосиски, раздался звонок.

– Да Соня, ты где? …. Понятно. …. Ну хорошо, так тебя не ждать сегодня?.. Ладно, будь осторожна, – и он положил трубку.
– Вот, Соня так уверена в своей победе, что уже празднует ее с друзьями на квартире у подруги. Так как насчет вина все-таки? Дуня махнула одобрительно головой.
– Итак, кто произносит тост? – спросил Максим.
– А давайте каждый выпьет за свое, не произнося это вслух, – предложила Дуня.
– Ок.! Идет! Короче говоря, за реализацию наших желаний! – и он подмигнул ей. В этот раз вино добавило Дуне храбрости и силы, не было и намека на плохое самочувствие.
– Ну смотри, ты быстро всему учишься, и эту практику начала на отлично, – и они снова стали хохотать.
– Максим Евгеньевич,… – начала Евдокия.
– Зови меня просто Максим, неужели я так стар?
– Нет, нет, что вы. Вы очень молодой и …
– И? И что?
Дуня густо покраснела...– Неважно… Почему вы не женаты?

– А кто же захочет связываться с музыкантом, который то на гастролях, то с учениками допоздна, то сам занимается, как проклятый. Быть женой музыканта – это настоящий подвиг. Женщины ведь любят, чтобы все внимание дарили им, а не наоборот. А в моем случае нет времени на внимание ни себе ни ей. Моя жена, мать Сони, не была музыкантом, она так и не поняла всех сложностей нашей профессии. Людмила ушла в тот момент, когда нужно было терпеть и ждать, но женщины всегда хотят все и сразу. Я был только в начале своего пути; заработка большого не было, вот она и ушла к богатому, оставив мне дочку. Поначалу мне было очень сложно – сам еще был ребенком. Ничего, друзья помогли – выжили. Смешно теперь слышать фразы о вечной любви. Любовь живет там, где сложно, а где все хорошо – это место для забавы. Словам женщины „я люблю тебя“ можно поверить в конце пройденного вместе пути, но не в ЗАГСе. Это фраза для старика, который на протяжении всей жизни видел верную ему жену, что была с ним и в беде и в радости, и в болезни, и в нищете.

– Как можно было бросить такого человека как вы? – мечтательно сказала Дуня.
– Ну я тоже, наверное, не был святым…
– А если есть такие женщины, что верны своему слову? Если вы ошиблись однажды – это не значит, что все мы одинаковые, – с обидой в голосе констатировала Дуня.
– Я был бы счастлив встретить такую, может ты и адрес подскажешь?
Задыхаясь от жара, что шел от живота к шее и ушам, заливая краской щеки, Дуня решилась наконец на заявление:

„Я люблю вас, Максим Евгеньевич, и никогда вас не оставлю в трудную минуту“. Услышав только что сказанное, Евдокия мигом отрезвела. Она выбежала из кухни, бросилась к вешалке, схватила пальто и, натянув только один рукав, потянулась к сапогам. В это мгновение Максим, догнавший Евдокию, схватил ее за рукав дубленки, развернул девушку одним ловким движением и прижал к своей груди. Дуня все еще пыталась что-то сказать, но разгоряченный рот Максима не позволил ей это сделать.

Было около полуночи, когда Евдокия пришла в себя после случившегося. Одинокая луна, напившаяся вдоволь серебра, словно ночной воришка, протягивала сквозь незашторенное окно комнаты светящиеся руки. Она обозначала в темноте формы предметов, определяя их местоположение. Евдокия разглядывала возле себя Максима, уснувшего под лунную колыбельную. В ее голове звучал концерт Мендельсона в исполнении ее любимого.
– Какая же я счастливая, боюсь мне не выдержать столько и сразу, – думала про себя Дуня. Она еще долго целовала спящего Максима, прежде чем забыться сном.

В восемь тридцать утра они проснулись от жесткого звонка в дверь. На пороге стояла заплаканная Соня. Девушка была сильно подавлена, видно было, что она провела не лучшую ночь, которая окончательно лишила ее сил.
– Ты знаешь результаты конкурса? – с болью в голосе спросила она отца, шатаясь возле открытой двери.
– Я проиграла, папа, слышишь, я проиграла, – и она начала рыдать. – Это ты во всем виноват, тебе всегда было наплевать на меня. Ты проводил больше времени с этой девкой, поэтому она выиграла. Это она теперь поедет в Америку, а не я.
Соня была вне себя от злости: она била кулаком по двери, разбрасывала ногами стоящую у порога обувь.
– Что ты, милая, так убиваешься?! Все это мелочи, – пытался успокоить ее Максим.
В таком состоянии нельзя было позволить дочери встретиться с Евдокией. Он всячески старался понизить градус разговора, но Соня не остывала. Наконец она рванула в комнату, где была Дуня. Евдокия не успела еще до конца одеться, она сидела на неубранной постели и застегивала блузку. Соня за секунду поняла, что произошло во время ее отсутствия. Она прекратила плакать и начала свой жестокий монолог:

– Вот оно что. Мало того, что ты мне карьеру угробила, так ты и на отца моего претендуешь. Ты кто такая? Да таких как ты у него пруд пруди, он студенток меняет каждый семестр. Проститутка провинциальная, вон из моего дома!
– Соня, опомнись, что ты несешь! – вступился Максим. Ты не отдаешь себе отчета. Я не позволю тебе так говорить о ней! И вообще, какое ты имеешь право вмешиваться в мою личную жизнь?! А ну-ка извинись сейчас же перед Евдокией!
– Вот значит как! Эта дрянь стала уже твоей личной жизнью! Нет чтобы меня защитить от нее, ты надо мной глумишься. Никогда ты меня не любил, никогда!
Дуня сидела в той же позе, что и минуту назад, руки и ноги заледенели от шока. Ей нечего было сказать в свою защиту, такой сцены не мог предположить никто.
– Я вас ненавижу! У меня нет теперь отца! Оставьте меня все в покое! – и Соня вскочила на подоконник слегка приоткрытого окна, как лань на пригорок. Максим метнулся к ней. Евдокия закричала изо всех сил. Через мгновение он держал дочь, едва не соскользнувшую вниз, за капюшон и левую руку. Морозный ветер, ворвавшийся в комнату с улицы, уже никому не был страшен; кровь в жилах и без него давно уже заледенела от поразившего всех обстоятельства.

Максим плакал как ребенок, вдруг осознав, что мгновение назад он мог бы потерять самое сокровенное. Дуня, пережив только что неудавшийся суицид Сони, боролась с непроизвольными сотрясаниями тела и ужасной головной болью. Ей никогда раньше не доводилось испытывать таких эмоциональных амплитуд до сегодняшнего дня. Вспомнился Данте с показами картин рая и ада. За сутки ей довелось посетить райские долины и адские глубины человеческой души. Максим держал на руках зареванную Соню, он извинялся немым выражением глаз, прося Евдокию оставить его наедине с дочкой. Дуня все поняла без слов. Она собрала вещи. Единственное о чем она жалела, было то, что после такого подарка, который она получила прошедшей ночью, который был украден и растоптан сегодняшним утром, у нее не осталось даже права забрать с собой шелковые ленточки его праздничной упаковки – уйти без последнего поцелуя Максима.

Выйдя на улицу, она не сразу сообразила где находится. Увлажненные глаза плохо различали движущиеся предметы. Вытирая ладонями щеки, она потеряла последнее ощущение себя в „здесь и сейчас“ и, не заметив выезжающего из-за угла жигуленка, попала под его удар. Дуня упала в выросший за ночь сугроб. По счастливой случайности толстая мамина дубленка и наличие сугроба спасло девушку от серьезных травм.
– Да куда же вас несет! Что вы вообще здесь делаете! – заорал водитель. Увидев Дуню, лежащую у дороги, он выскочил из машины к ней.
– Что с вами? Вы в порядке? Что-нибудь сломано?
– Нет вроде бы,– еще в непрошедшем испуге ответила Дуня, – но увидев разбитый футляр и треснувшую скрипку, Дуня горько заплакала.
– Что вы наделали, вы же мне скрипку сломали! – она отчаянно рыдала, продолжая, – Вы понимаете, что вы мне жизнь сломали, я ведь теперь не поеду в Америку!
– Тише, тише, дурочка. Скрипка – это дело наживное, главное кости целы? Не плачьте вы так. Давайте я вам помогу, надо сделать все-таки рентген. Я врач, я знаю что говорю. Сидя в машине, Дуня сотрясалась от рыданий. Происходящее в такой концентрации вымотало ее окончательно. Она больше не чувствовала боли от ушибов, боль исходила от невозможности ответить на вопрос: „И что теперь?“

Скрипка

– Что говорят врачи? – спросила Лиза у Дуни, лежащей на больничной койке.
– Говорят, что я должна остаться на какое-то время, рентген показал несколько трещин.
– Ты главное не беспокойся, нервничать не нужно. Ну значит не судьба тебе поехать на эти гастроли. Дуня посмотрела в окно, в надежде увидеть на тротуаре пришедшего к ней Масима.
– Эх Лиза, Лиза, все в моей жизни кончилось, все, все.
– Ну не преувеличивай так. Вот скоро поправишься, встанешь на ноги и все начнется заново. Скрипка – дело поправимое, главное – это здоровье. У кого если и закончилась жизнь, так это у меня. Дуня взглянула на сестру с немым вопросом.
– Я вчера делала анализы… Дуня, я беременна.
– Лиза, ты не шутишь? – поменяв тональность спросила Евдокия.
– Да мне не до шуток сейчас. Срок не позволяет сделать аборт. Я сказала вчера Арсению, а он, конечно, в кусты. Как поиграться, так первый, а как расхлебывать, так я должна одна. Не знаю даже, как я маме скажу, – и она горько заплакала.
– Ну не плачь, – гладя по голове младшую сестру, утешала Дуня. – Это не смертельно, мама поймет. Вырастим как-нибудь твоего московского аристократа, мы же вместе. Они долго сидели на койке в полной тишине, каждая думала о своем.
– Видишь, не выходит у нас со столицей, не пришлись мы ей по душе.
– Значит и не надо. А может нужно еще немного подождать?
В дверь кто-то постучал.
– Можно войти? – неуверенно начал молодой врач, тот, что сбил накануне Дуню.
– А это вы, проходите, – с обидой в голосе ответила девушка.
– Евдокия, я знаю как виноват перед вами. Мы все сделаем, чтобы как можно скорее поставить вас на ноги. Я вчера говорил с мамой, она у меня большой музыкант. Мы решили возместить вам ущерб. Простите пожалуйста, буду рад если это хоть как-то загладит мою вину перед вами, – и он протянул черный пошарпанный футляр, в котором вот уже не один десяток лет покоилась скрипка изумительной работы мастера девятнадцатого столетия. Евдокия взяла ее в руки, извлекла для разогрева несколько аккордов, а потом начала играть Чакону Баха. Когда она закончила, в палате стояла гробовая тишина.
– Это восхитительно, – сказал врач.
– Ничего не слышала лучше, Дуня! – подтвердила сестра.
– Но это же просто королевский инструмент, я не могу принять такую дорогую вещь.
– Что вы, что вы, кому, как не вам, играть на ней. Счастлив буду, если это хоть как-то загладит мою вину перед вами. И он приблизился к Евдокии, протягивая ей руку, в надежде, что уже прощен.
– Андрей.
– Евдокия.
– Ну вот, жизнь кажется налаживается, – закрепила союз Лиза.

Москва, пятнадцать лет спустя

– Юра, давай скорее, не забудь папку с документами и проверь билеты еще раз. Скоро папа за нами приедет, – дисциплинировала сына Лиза. – Ну весь в отца, – продолжала она, обращаясь к Евдокии, – ты помнишь, Арсений таким же был, спал на ходу. Постоянно что-то терял. Глаз да глаз за ними нужен.
– Терял, терял, а в нужный момент собрался и приехал за вами в Новосибирск, чтобы не потерять самого главного. Вот все-таки Москва тебе, Лиза, была предначертана. От судьбы, как говорится, не убежишь.
– Да уж, если бы тогда он вовремя не одумался, я бы наверное жила сейчас в Новосибирске с Игорем. Ты вспомни, как он за мной в десятилетке ходил, проходу не давал. Столько раз замуж предлагал, но слава богу Арсений увез нас в Москву.
– Счастливая ты, Лиза… Все хорошо, что хорошо кончается.
– Тебе ли мне завидовать, Дуня, ты ведь у нас звезда! Школу в Штатах имеешь, люди автографы у тебя просят, хочешь в Америке живи, хочешь в Москве. Не счастье ли это?
– Да, но это ли в итоге нужно? Все есть, а смотрю я на это одна-одинешенька. Андрея ведь так и не разыскали. Чертов его бизнес, будь он… Не сиделось ему в клинике, работал бы спокойно себе врачом, ведь у него талант большой в медицине. Ты помнишь, как он предложение мне в больнице делал, на колени вставал. Смех, да и только. Жили бы да жили… Нет, решил большие деньги зарабатывать, комплексовать, видите ли, передо мной начал. И в итоге вот… Ушел, скрывается где-то и никто не знает ведь где. Ну разве это счастье, Лиза? Кому все это нужно: Штаты, оркестры, когда тебе не с кем поделить прожитое за день?

– Опять ты за свое, – занервничала Лиза. – Не начинай, не терзай себя. Ты так молода, красива, талантлива, богата, наконец, да любой будет тебе пятки лизать, только чтобы ты обратила на него внимание.
– Дом твой там, где твое сердце, – сказал классик, – а сердце мое, клянусь тебе, осталось там, на Малаховской с Максимом тем декабрьским утром.

За столом образовалась неуютная тишина.
– Знаешь, не хотела тебе говорить, – начала с опаской Лиза, – а концерт ведь, ну из-за которого ты приехала, говорят что организовали скорее как прощание, а не поздравление артисту. Никто ведь не видел Максима вот уже с полгода. Сначала вроде он пить начал, ну после случившегося с Соней два года назад. Не знаю точно, что там произошло, но писали, что утонула она. Вот какая судьба у девочки вышла: сначала без матери осталась, потом ваша история с конкурсом, затем душевные клиники и в итоге вот: то ли случайность, то ли суицид. Максим работу бросил, накопил долгов, за квартиру не платил. Ну и понеслось… Пил с горя дни напролет, а потом и совсем исчез. Может бомжует где. У нас ведь как, подстреленного зверя быстро доведут до ямы, если квартира вдруг замаячила на горизонте.

– Прекрати, Лиза, замолчи! – вдруг закричала изо всех сил Евдокия. Это ты меня своими сплетнями до ямы довести хочешь. Ты ведь ничего не знаешь. Может я из-за него в Москву вернулась.
– Дуня…
– Замолчи, слышишь, замолчи! И перестань передавать мне эту уличную грязь московских злюк. Этого не может быть, слышишь меня, не может быть! – температура в голосе Дуни достигла кипения. – Он жив, я это чувствую. Я видела, что он исчез из фейсбука, что прекратил переписываться с друзьями, я стала нервничать, решила приехать сюда, чтобы убедиться, что все в порядке.
– Мне тоже говорили…
– Не говори ничего, он жив и я разыщу его, а иначе все, все неважно… Евдокия боролась со спазмом, речь ее была скорее похожа на крик.
Лиза ошарашенно смотрела на сестру.

– Дуня, милая моя, да я вижу никакая ты не счастливая. Что же они с тобой сделали, мужики твои никчемные? Да не стоят они этого, чтобы ты так из-за них убивалась. Сестры долго сидели в обнимку, всхлипывая как в детстве после ненужной ссоры. Слезы всегда были лишь доказательством их непоколебимой любви друг к другу.

Эту идиллию разрушил звонок Арсения.
– Ну вот, уже приехал, надо идти. Удачного тебе концерта, сестренка! – и она крепко обняла Дуню.
– А вам здорово всем отдохнуть на югах.
– И ты постарайся, хотя в Москве, мне кажется, это совсем стало невозможным.
– Да что ты, Лиза, Москва – это самый чудный город. Тут всегда себя чувствуешь новичком.
– Вот, вот, не кисни студент! Начни свою новую главу здесь и сейчас.
– Ой, здесь и сейчас точно уже не получится, – посмотрев на часы, сказала Евдокия, – нужно бежать в консерваторию. Как же мы зачаевничались с тобой! Засмеявшись от души, сестры распрощались в сотый раз, разойдясь в противоположные стороны.

В Москве стояла золотая осень. Она была как всегда изумительна. Октябрь одевал город в расписные одежды, вытаскивая из своих сундуков и шифоньеров красочные наряды немыслимых цветовых сочетаний. Солнце ласкало усталой нежностью дорожки парков и крыши домов. Евдокия шуршала листьями, разглядывая под ногами сухие письма кленов и тополей, не нашедших адресата. Тишина осени по-матерински успокаивала Евдокию, посылая телеграммы надежды в падающих повсюду желтых и красных конвертах.

Проходя через служебный вход концертного зала, она видела толпы людей, желающих попасть на сегодняшний концерт. Евдокия поняла, что прошло время… Она всегда стояла в той толпе, которая жаждала разрешения пройти, а теперь жаждой этой толпы стала сама Евдокия. Она была любима публикой, она достигла всего, о чем мог мечтать любой музыкант. Когда-то там, на Малаховской в коридоре, она читала названия оркестров с которыми играл ее Максим, теперь она сама являлась частым гостем этих оркестров. Иметь те же афиши что и он, оказалось намного проще, чем попасть второй раз на его кухню.

Выйдя на сцену огромного светящегося зала, Евдокия начала нервничать. Пять минут и она была уже на грани нервного срыва. Каково ей было решиться на это. Ее жизнь началась и закончилась здесь. Здесь она впервые увидела его, здесь она полюбила, узнав как бьется сердце при виде любимого лица. В этом зале она начала жить, именно здесь, а не в стенах Новосибирского роддома. Она родилась заново, услышав впервые как ее учитель, ее покровитель, любовь всей ее жизни, прикасается к скрипичным струнам, одновременно задевая струны ее собственной души. Именно в этом зале началась история ее жизни, история ее любви, ее искания, победы и потери. Она, как Буратино, открыла в этом зале потайную дверцу в мир музыки, невероятно тяжелого труда, в мир великих взлетов и падений, ликований и слез. А теперь тот, кто сделал из нее Евдокию, из той несчастной провинциальной девочки Дуни, тот, кто являлся смыслом ее нескончаемого поиска, исчез, не оставив даже намека, малейшей зацепки к объяснению что случилось.

В тот вечер она играла для него концерт Мендельсона. Эта музыка олицетворяла ее любовь к маэстро. Когда она думала о нем, в ее голове всегда звучала главная партия первой части. Стоя на сцене, спустя пятнадцать лет с момента их знакомства, Евдокия прощалась с Максимом. В каждой интонации, посылаемой в зал, прилюдно распинали ее душу, без малейшей надежды на ее воскресение. Закончив играть, впервые за свою концертную жизнь, Евдокия не услышала аплодисментов. Этим вечером они были лишними. С мокрым от слез лицом она покидала зал и потрясенную публику. Увидев состояние Евдокии, оркестранты, сидящие у входа на сцену, подбежали к ней первыми.

– Евдокия Александровна, что с вами? Вам нехорошо? Вы может присядете?
– Что ты, что ты! – хлопая по плечу молодого контрабасиста, стала успокаивать Евдокия,– все хорошо, это просто нервы шалят, скоро все пройдет.
И она безвозмездно подарила спрятанную на самый крайний случай улыбку, которой надлежало уверить обеспокоенных оркестрантов в их ошибочном впечатлении.

Собрав вещи, и раздав букеты цветов обслуге концертного зала, Евдокия быстро оделась. Укутав щедро горло и скрипку, она вышла в осенний город. Волшебная дверь Буратино навсегда закрылась за Евдокией, слегка тронув шлейф ее концертного платья. Куда идти теперь, когда все дороги поросли травой бессмыслицы? Она вдохнула запах московских пробок, посмотрела на часы, и прежде чем вернуться к себе домой, присела на скамейку, стоявшую у служебного входа. Евдокия была настолько не в себе после выступления, что даже не заметила сидящего рядом замызганного мужика. Не имея привычки бояться беспризорников, она не поторопилась уйти. Разглядывая далекие серые облака, Евдокия прокручивала в голове сыгранные пассажи, проводя привычный анализ выступления.

– А вступление в репризе можно было бы сыграть более неожиданно, – вдруг послышалось с левой стороны. Евдокия сначала даже не обратила никакого внимания. Она восприняла это как эхо ее собственной ремарки. Но поняв, что сказанное прозвучало не у нее в голове, а где-то в районе левого уха, она обернулась в сторону мужчины, сидящего рядом, и с опаской в голосе спросила:

– Простите, вы что-то сказали сейчас?
– Говорю, что реприза была очень предсказуема. А это убивает ожидания публики.
В глазах женщины потемнело, ей стало дурно:
– Кто этот человек? Как такое возможно? – пронеслось в ее голове. Ведь именно этим она и была недовольна в своей игре, но откуда ему-то знать?
– Кто вы? – спросила Евдокия.
– Жалкий клоун, который когда-то также как и вы играл этот концерт здесь.
Она не могла поверить в то, что происходило сейчас на этой скамейке.
– Это видимо шутка журналистов, и сейчас окажется, что все это подстроено какой-нибудь телекомпанией, – думала Евдокия.

– Давно это правда было, – продолжал ее собеседник, – как же все может обернуться… Никогда не знаешь какое тебя ждет завтра. Ну ничего… Как сказал великий писатель:„После игры и короли и пешки складываются в один и тот же ящик.“
Незнакомец нервно захохотал, повернувшись лицом к своей соседке. Ей больше не нужно было гадать. Сквозь заросли волос, на сильно постаревшем лице собеседника проявлялись родные ее сердцу черты.

– Здравствуйте, Максим Евгеньевич, – до сих пор не веря, что это возможно, произнесла ошеломленная Евдокия.
– Это когда-то я был Максимом Евгеньевичем, а теперь я никто и звать меня никак.
От него пахло перегаром, волосы были спутаны, одежда часто заштопана.
– А вы, мадам, с заграниц к нам пожаловали?
Евдокия поняла, что он не узнал в ней ту, которая когда-то за ним ходила по пятам.
– Похожи вы на кого-то, а на кого, понять не могу. А впрочем много вас таких ходит, бродит, играет, душу только не трогают. А есть ли душа нынче в людях?
Евдокия почувствовала горечь его падения.

– Видно в хоромах живете? Звезды ведь сегодня во дворцах ночуют, не то что мы – бомжи на улицах. Закурив сигарету, Евдокия с комком в горле ответила:
– Можно и во дворце жить как бомж на улице.

– Он не помнит ее, он ничего не помнит! – стучало у нее в голове… Ничего больше не говоря, с глазами полными слез, она потушила наскоро сигарету, и взяв Максима под руку, повела его прочь от служебного входа.

– А куда, позвольте вас спросить мы идем с такой красавицей? – съязвил ее попутчик.
– Туда, где положено жить звездам, – уверенно шагая домой, сказала Евдокия.
На город наступала ночь. Гул пробок парализованных машин утомлял уши возвращающихся с работы москвичей. Среди них были двое, медленно шагающих по шуршащему осеннему ковру.
„А если есть такие женщины, что верны своему слову?“ – звучало в голове у Максима.
Слепые фонари московских улиц неуверенно показывали путникам дорогу, ведущую в жизнь с чистого листа.

Вероника Кузьмина – Рэбо
август 2013г. Париж