Крик

Владимир Хомичук.

Крик вырвался непроизвольно. Надорванный, животный, злой…
Впрочем, сама ситуация не располагала к такой моей выходке. Друг, ну не так, чтобы очень закадычный, а может быть и не друг, просто хороший приятель, однокашник – в институте на одном факультете учились – пригласил в гости. Не виделись давно. Раньше встречались довольно часто, выпивали вместе, разговаривали, травили анекдоты и, конечно же, ржали от души.
И всё путём, как сейчас выражаются. Посидели, вспомнили прошлое. Приятель познакомил с маленькой дочуркой, которую я ещё даже не видел. Обалденное создание, говорит на двух языках одновременно и постоянно их путает. Болезнь всех детей, родившихся в эмиграции. Забавно было с ней разговаривать, серьёзная такая, всё норовила узнать поподробнее, откуда это новый дяденька такой взялся. Вопросов выпалила сразу целую обойму, да ещё и повторяла их, слушаясь родителей, поправляя слова, и оттачивая произношение.
– А почему ты раньше не приходил?
– Тася, нельзя незнакомому дяде сразу «тыкать». Ты должна к нему на «вы» обращаться, – вступилась в разговор мама рыженькой девочки со вздёрнутым носиком, усыпанным веснушками-конопушками.
– Почему?
– Ну потом, когда вы подружитесь, сможешь и на «ты» перейти.
– Так я же всех взрослых дядь и тёть на «ты» называю.
– Это на испанском. Здесь так принято. А сейчас ты на русском языке общаешься, да и дядя – тоже русский.
– А ещё неизвестно, подружимся мы или нет. Ты хочешь со мной дружить? То есть… вы хочешь? Ой, вы хочи… те, нет, вы хоотиите?
– Хочу, – рассмеялся я. И давай сразу на «ты», не будем усложнять себе жизнь.
– Правильно. А… можно? – девчушка посмотрела на мать.
– Хорошо, с этим дядей можно, он наш друг. Но только с этим. А с другими русскими будь добра!
– Ладно.
Было очень приятно и интересно. Друг недавно квартиру купил. Большую и удобную. Ипотека, правда, тоже была большой, но не очень удобной. На эту тему в основном и проговорили весь вечер, передвигаясь из одной комнаты в другую, а затем уже сидя за столом, ужиная и попивая отменное сухое красное вино. Ну почти как в былые времена. Потом началось… Слава богу, жена и дочка к тому времени отправились в другую комнату по своим делам.
– Ну, а с работой у тебя как? – спросил я.
Лучше бы не спрашивал. Отвык, подзабыл, что это излюбленная тема Андрея. Как только он садился на своего «конька», все остальные темы, предметы и люди меркли. Остановить его было уже ну просто невозможно. В принципе, говорил он всегда одно и то же. Работ Андрей поменял много, был прекрасным специалистом в своём деле, одним из лучших даже. Но о каком бы месте работы он ни говорил, новом или старом, всегда выходило одинаково мерзко. Да ещё и коряво, потому что человек с высшим образованием, говорящий на двух иностранных языках, почему-то скатывался на сквернословие. Он не ругался матом, он на нём разговаривал. Причём делал это упоительно и непроизвольно. Работал Андрей слесарем. Но не в этом, наверное, суть. Дело он свое любил, относился к нему бережно и с уважением. Только вот одно ему мешало – тщеславие.
– Руки у этих испанцев из задницы растут, понимаешь. Ни хрена не рубят, идиоты. Я ему объясняю – здесь подточить надо сперва, потом срезать угол и тогда уже шлифовать. Нет, блин, куда там, я же для него никто, переселенец драный.
Такой вот фаршированный руганью монолог мог продолжаться бесконечно, до посинения. После выдачи неизменных в своём негативе поименных характеристик трудовым соплеменникам затрагивалась тема зарплаты. Зарплата страдала и кукожилась под бременем отглагольных прилагательных: «прилагался» Андрей к ней сочно и со смаком. Платили ему всегда, по его словам, ничтожно мало, меньше, чем другим.
– И потом, прикинь, когда немцы приезжают, ну типа клиенты или купцы, меня же ещё и переводчиком определяют, а бабло за эту, совсем другую работу, где? В жопе, то есть в кармане у суки-шефа.
Во всём и везде был виноват начальник, который, мало того, что ни в чём не разбирается, так ещё и расист.
– Андрюха, ну ты же не негр, не азиат, в конце-то концов, – не выдержал я и на этот раз. Как всегда, ошибся. Дальше разговор переходил на личности.
– Да чё ты гонишь? Как был всегда задавалой, так и остался, эгоцентричный ты наш.
– А при чём тут я?
– И при том, и при этом. Ты никогда не даёшь до конца договорить, вечно перебиваешь, чтобы какую-нибудь заумную хрень вставить. Ну давай, а я уж послушаю.
«Н-да, поговорили два товарища после долгой разлуки», – подумалось мне. Хотел было остановиться, но почему-то продолжил:
– Ты затронул интересный вопрос, Андрей. Считается, что эгоизм – это плохо. Я не думаю, что любовь к себе плоха по определению. Все мы любим себя с малых лет. Ну и что в этом нехорошего? Если ты любишь себя, значит будешь развивать и лелеять свое «я»: заниматься самовоспитанием, самообразованием, усовершенствованием собственной личности. И к тому же, всё зависит от того, ЧТО или кого человек подразумевает под эти самым эго. Ведь мы не существуем в замкнутом пространстве, нас окружают дорогие нам люди, но если человек включает их в определение своего «я», то это уже и не эгоизм вовсе. Во всяком случае, не чистой воды. Самому себе ты ведь не возжелаешь зла? Значит не возжелаешь его и ближнему своему, если он вхож в твое эго. Мне кажется, что никто и никогда не делает ничего из бескорыстных побуждений. И тот, кто утверждает обратное, тот просто лицемер. Ему-то самому ох как нравится чувствовать себя хорошим и добрым, помогая другим! А что это, если не эгоизм?
– То есть, ты хочешь сказать, что любая услуга и подмога другому человеку оказывается из любви к себе, что ли?
– Не стоит так упрощать, но, в сущности, да. И чем больше других в тебе, чем чаще ты помогаешь им, тем быстрее срабатывает механизм навыка или шаблона. И делать добро становится привычкой.
– Ну, ты даешь. Белиберда какая-то!
– Пап, а что такое белибедра?
В дверном проеме стояла Таська с выпученными глазками и полуоткрытым ртом.
– Не белибеДра, а белибеРда. Это слово означает что-либо нестоящее, несуразное, запутанное или глупое, – опередил я растерявшегося от неожиданности отца семейства, который тут же добавил перцу во щи:
– Чушь, ахинея, вздор и бессмыслица это, доченька.
– Значит дядя глупый? А как же я буду с ним дружить?
– Я не глупый, Тася, я просто смешной, папа именно это и имел в виду.
Маленькая егоза постояла еще немного, внимательно оценивая ситуацию и поглядывая то на меня, то на отца, буркнула свое архисерьёзное «ладно» и ускакала.
– Вообще-то, это не белиберда, Андрей, но не будем спорить. Так и быть, остановимся на том, что это просто казуистика.
– Хорошо, но ты упомянул в своей лекции слово «лицемер». Это что, в мой адрес?
– Да нет, конечно. Просто я говорил о том, что многие люди не решаются напрямую признать эгоистичность своих или чужих поступков и начинают нести настоящую чушь и ахинею, как ты правильно заметил только что, о благих намерениях во имя чего-то или кого-то, часто упоминая в качестве примера не себя любимого, а кого-либо из знакомых, родственников или друзей. Но! Имеют-то они в виду именно себя, а не других, хороших и нравственно чистых людей. Желание казаться лучшим за счёт ближнего, притворяться святошей и чистоплюем в угоду устоявшимся на протяжении истории развития человечества моральным канонам и есть лицемерие. Классический пример этому – знаменитое утверждение «В Советском Союзе секса нет».
– Ну наконец-то! Давай лучше об этом.
– О чём?
– О нём родимом, о сексе. И женщинах, а то надоел ты уже со своей казуистикой, блин.
И об этом поговорили тоже. Потом Андрей рассказал пару свежих анекдотов, которые умел мастерски приправлять, помимо ядреных междометий, интонациями и паузами. В общем, хорошо провели время, и я стал собираться домой. Вызвал такси, и мы спустились вниз. Таксист вышел, чтобы помочь с инвалидной коляской, и Андрей, возможно потому, что был навеселе, вступил с ним в беседу.
– Вот такие вот дела. Друг мой,… – он кивнул в мою сторону. – Мы вместе в Испанию приехали, русских в Сарагосе и в помине еще не было. Мы первые с ним были. А оно видишь, как обернулось…
И по щеке приятеля, которого я не видел уже лет пять, потому что он просто отвернулся от меня, когда случилась беда, и сказал в своё время моей верующей маме, что она совсем не знает родного сына, а Бог – он всё видит, покатилась театральная, большая, лицемерная слеза.
Вот тогда, уже сидя в такси, я и закричал. Водитель отъехал немного, потом притормозил, повернулся ко мне и сказал: «Я бы на твоём месте, братан, и не так ещё зарычал».