Вкус, свет, цвет.
Элла Шварц Возрастные ограничения 0+
У бабушки была подружка по имени Бузя. Бузя жила на окраине города в маленьком деревянном домике. Мы с бабушкой, иногда, ходили в гости к этой аккуратной, сухонькой старушке в платочке. Не придумаю о чем они дружили — не могу представить свою бабушку перебирающей сплетни, обсуждающей хвори. Могу её представить на революционных баррикадах с развевающимся флагом в руках.
У Бузи меня ждало лакомство — бутерброд со сливовым повидлом. Из темноты далекого угла доставалась трехлитровая банка повидла, всегда почти полная, ставилась посреди круглого деревянного стола под скатертью и на прямоугольник серого хлеба с маслом намазывался идеально тонкий, но в то же время — идеально плотный, слой повидла. Не знаю, чем занимались бабушка с Бузей — я полностью отдавалась бутерброду. Откусывала маленький кусочек, чувствовала небом ароматную, сладкую кислинку слив, на языке таяло масло, облагораживая простую кислоту ржаного хлеба. На зубах пружинила и поддавалась плотная сливовая кожица… Я больше ничего не помню про Бузю. Я не люблю любое варенье. Вкус сливового совершенства от Бузи никогда не повторился.
А потом мы с бабушкой шли домой длинными зимними тротуарами. Добросовестные дворники Почтигорода чистили снег большими лопатами и под ногами звонко хрустела крепкая, чистая снежная суть. Валенки, мутоновая длинная шуба, что-то, глушащее бабушкин голос, на голове (было же время, когда я не мёрзла зимой!) и только снежный хруст, который звенел, отдавался во всем теле. Снег, пушистый и такой тяжелый, сыпал, искрясь в свете уличных фонарей, ложился на ресницы, делая их неподъёмными. Глаза закрывались и в узких щелках плющился острый, желтый фонарный свет. А может это опять летит тирса с фанерной фабрики? Тогда нельзя поднимать тяжелых ресниц — древесные крупинки намокнут слезой, разбухнут и будут бесконечно долго терзать веко. Бабушкина горячая рука, через кусачую шерсть варежки надежно ведёт домой…
А дома бабушка заваривала черный чай с молоком, наливала его в граненые стаканы в железных подстаканниках, давала мне отколоть щипцами острые кусочки Сахара от большого мутного кристалла и время останавливалось окончательно.
Бабушка всегда сидела за столом напротив окна и молча пила, ускользая в своих мыслях следом за редкими, одинокими прохожими. Я зажимала передними зубами нетающий сладкий осколок и прогоняла через него бархатистый молочный жар. Полусонная, в тишине и тепле, я смотрела на неподвижные бабушкины глаза, цвета спитого чая, на мерное качание розового камушка в длинной мочке уха, на убывающий кремовый напиток в стакане. Вечность.
У Бузи меня ждало лакомство — бутерброд со сливовым повидлом. Из темноты далекого угла доставалась трехлитровая банка повидла, всегда почти полная, ставилась посреди круглого деревянного стола под скатертью и на прямоугольник серого хлеба с маслом намазывался идеально тонкий, но в то же время — идеально плотный, слой повидла. Не знаю, чем занимались бабушка с Бузей — я полностью отдавалась бутерброду. Откусывала маленький кусочек, чувствовала небом ароматную, сладкую кислинку слив, на языке таяло масло, облагораживая простую кислоту ржаного хлеба. На зубах пружинила и поддавалась плотная сливовая кожица… Я больше ничего не помню про Бузю. Я не люблю любое варенье. Вкус сливового совершенства от Бузи никогда не повторился.
А потом мы с бабушкой шли домой длинными зимними тротуарами. Добросовестные дворники Почтигорода чистили снег большими лопатами и под ногами звонко хрустела крепкая, чистая снежная суть. Валенки, мутоновая длинная шуба, что-то, глушащее бабушкин голос, на голове (было же время, когда я не мёрзла зимой!) и только снежный хруст, который звенел, отдавался во всем теле. Снег, пушистый и такой тяжелый, сыпал, искрясь в свете уличных фонарей, ложился на ресницы, делая их неподъёмными. Глаза закрывались и в узких щелках плющился острый, желтый фонарный свет. А может это опять летит тирса с фанерной фабрики? Тогда нельзя поднимать тяжелых ресниц — древесные крупинки намокнут слезой, разбухнут и будут бесконечно долго терзать веко. Бабушкина горячая рука, через кусачую шерсть варежки надежно ведёт домой…
А дома бабушка заваривала черный чай с молоком, наливала его в граненые стаканы в железных подстаканниках, давала мне отколоть щипцами острые кусочки Сахара от большого мутного кристалла и время останавливалось окончательно.
Бабушка всегда сидела за столом напротив окна и молча пила, ускользая в своих мыслях следом за редкими, одинокими прохожими. Я зажимала передними зубами нетающий сладкий осколок и прогоняла через него бархатистый молочный жар. Полусонная, в тишине и тепле, я смотрела на неподвижные бабушкины глаза, цвета спитого чая, на мерное качание розового камушка в длинной мочке уха, на убывающий кремовый напиток в стакане. Вечность.
Рецензии и комментарии 0