Стеклянная Игрушка

Тогда был Канун Рождества. В Эдинбурге в тот день навалило много снега: он все сыпал и сыпал, начиная с восьми тридцати утра, и до шести часов вечера и не думал заканчиваться. Белое покрывало заполнило весь город: меховыми шапками нависло на крышах домов, и стелилось теплым пуховым пледом по земле. Ребятишки, опьяненные предвкушением праздника, как оголтелые, носились по улицам, вопя, и кидаясь друг в друга комочками мягкого, обжигающе холодного рыхлого снега. Иногда мама такого мальчугана — женщина лет сорока, закутанная в шерстяной серый колкий плащ, как в грозовую тучу – выбегала на улицу, и при всех брала своего непутевого сыночка за ухо, и, громко браня, заводила домой, хорошенько хлопнув дверью. Обычно после такого происшествия друзья не видели мальчика где-то дня два-три.
Примерно к полудню все ребятишки разошлись по домам, пить вкусный горячий чай, и узкие улицы заполонили взрослые, спешащие, кто куда, по своим личным делам. Складывалось такое странное ощущение, словно они забыли, что сегодня такой праздник. Словно, сегодня был такой же день, как остальные. Ничем не примечательный. Такой же, как светло-серое зимнее небо над Эдинбургом в тот день, с ослепительно ярким холодным солнцем, блестевшим, как серебряная раковина устрицы. Самый обыкновенный день.
Так еще часа три все улицы заполнили взрослые, двигаясь вперед непрерывной цепочкой. Все холодные и невозмутимые, с лицами, похожими на восковые маски. Иногда рядом с ними были дети. Грустные, печальные создания, с поникшими головами, с тоской озиравшиеся на белоснежный мир вокруг. Их благовоспитанные родители редко разрешали им веселиться на улице, и где-то в глубине души, детишки действительно завидовали тем простым ребятам, которым весь день напролет можно было бегать на улице.
Где-то на улице св. Джона, между стыком домов под номером 132 и 133 сидела маленькая девочка. Её хрупкие плечики накрывал тонкий платок, рваное платье едва доходило до колен, а босые ноги посинели от сильного мороза. Перед ней лежала деревянная коробка, в которой лежало штук десять стеклянных елочных шаров. Рядом лежала маленькая кепочка, предназначавшаяся для вырученных денег. В ней блестело пару медных монет. Под боком у девочки находился маленький рыжий котенок, который хоть немного её грел.
Девочка протягивала худые руки к прохожим, искренне прося осипшим голоском купить хотя бы одну игрушку. Люди, проскакивавшие мимо нее, на миг задерживали взгляд, потом качали головами, и уплывали дальше, стараясь поскорее скрыться за горизонтом. Одна девочка с кучерявой светлой копной волос и огромными серыми глазами подошла вплотную к коробке с шариками.
— Мам, можно один? – жалобно посмотрела она на мать.
Высокая, как фонарный столб, женщина с бесцветными волосами и выпученными рыбьими глазами с ужасом посмотрела на свою дочурку.
— Нет, Дженни, ты что! – она взяла свое чадо за руку и отвела подальше. – Не дай боже, заразишься чем-нибудь от этой дворовой девчонки.
Юная продавщица шаров закрыла лицо руками и тихо заплакала. Сначала слезы обжигали её лицо, а уже через пару секунд замерзли, оставляя на щеках длинные блестящие дорожки.
После того, как умерли от чахотки её родные родители, маленькую девочку отдали на воспитание приемным. Это были беднейшие люди со своими пятью детьми, живущие в маленьком грязном домике где-то на окраине Кэнонгейта. Отчим – низенький человечек с носом-картошкой и лысой головой, покрытой редким пушком и слишком податливым характером – был единственным слабым лучиком света в её темной жизни. Мачеха даже не пыталась скрыть свою откровенную ненависть к девочке, а названные братишки и сестренки, как только не пытались затравить свою новою несчастную родственницу. Их уста были словно клювы, желающие до смерти забить девочку, а каждое слово было пропитано ядом, который навсегда оставался в её крови, растворяясь, и становясь единым целым с её организмом.
Через несколько лет отчим умер. У девочки умирали почти все, кого она любила.
А за ним в царство теней отошли и четверо из его детей: самый старший, Робби, потом Генри, потом безрукая Эбигейл, и Мэгги. Та, которая причиняла девочке так много боли.
В семье их осталось всего трое. Она, мачеха, и слепая маленькая Джейн. Единственное, чем могла прокормиться семья – это продажа стеклянных шаров, так что несчастной девчонке приходилось днями и ночами сидеть на улице св. Джона на стыке между домами 132 и 133 и умолять прохожих купить хотя бы одну игрушку. Но, к сожалению, елки в их домах давно были украшены красивыми крупными шарами, на что им была лишняя игрушка?
Лежа на снегу, несчастная продавщица шариков вспоминала свое раннее детство. Небольшой теплый деревянный домик, горячую индейку на рождественском столе, сосну, пахнущую лесом и мандаринами, потрескивающий камин. И маму. Прекрасную женщину с лицом, усыпанным веснушками, роскошными рыжими волосами и нежными руками. Когда девочка сидела у нее на коленях, от матери исходил аромат ванили, корицы и парного молока. Она не помнила, когда в последний раз пила молоко. Когда в последний раз пила что-то, кроме воды, заедая это затвердевшей корочкой хлеба и тарелкой невкусного горохового супа.
Девочка беспомощно закрыла глаза и забылась глубоким сном, наполненным смехом, радостью и весельем. Тем, что она так давно не испытывала.
Проснулась девочка вечером, может, даже ночью. Темноту тускло освещал фонарный столб. Девочка испуганно оглянулась, посадила на колени жалобно мяукающего котенка, и стала перебирать в коробке стеклянные игрушки. Потом она резко подняла голову, и увидела человека в черном, стоящем прямо на узкой полоске света, отбрасываемой фонарем.
— Что продаешь? – негромко спросил он, подходя немного поближе.
— Рождественские игрушки на елку, – тихо ответила девочка, приподнимая деревянную коробку.
— Можно посмотреть? – человек осторожно присел рядом с ней.
Девочка кивнула и подтолкнула коробку поближе к нему.
Мужчина наугад вытянул из коробки шарик и начал пристально его разглядывать.
Игрушка была совсем маленькой, всего лишь где-то сантиметра четыре в диаметре. Покрашенная в темно-васильковый, но при этом остающаяся полупрозрачной. На шарике были нарисованы серебристые, немного неровные блестящие снежинки, а внутри игрушки переливалось что-то белое, похожее не снег.
— Как тебя зовут? – спросил мужчина, не отрываясь от стеклянного шарика.
— Люси, – девочка подула на руки, чтобы их согреть.
— Красивое имя. Ты сама шары делаешь?
— Этот – да. А остальные еще отчим сделать успел. Он этим на жизнь зарабатывал. И меня научил. Немножко.
— Прелестный шарик. Хотел бы я купить его у тебя, но у меня ничего нет. И вешать некуда, – он криво усмехнулся.
— У вас нет елки? Вы не празднуете Рождество? – удивленно спросила Люси.
— Нет. Я вообще никогда ничего не праздную.
— А почему? Разве вам не грустно?
Мужчина в черном рассмеялся.
— Да нет. Разве что совсем чуть-чуть. Я занят слишком много, некогда веселиться.
— А чем вы занимаетесь? – девочка взяла котенка на руки.
Он сначала улыбнулся, а потом нахмурился, и уголки его губ опустились.
— Ты этого не поймешь, – сказал он, положив стеклянную игрушку на колени.
— Неправда! – Люси поджала ноги под себя. – Вы, взрослые, никогда не хотите ничего рассказывать!
— Ты еще действительно слишком маленькая, чтобы это понять. Это вообще никто не понимает. Даже я сам.
— Странная какая-то у вас работа.
— Ну, может быть и так. Хотя, я привык уже. Давно своим ремеслом занимаюсь, — он постарался улыбнуться. – Если ты так хочешь узнать, что я делаю, то… можно сказать, что я встречаюсь с людьми. И обличаю их.
— Это как?
— Выворачиваю их наизнанку. Показываю те ужасные вещи, которые они хотели бы скрыть. Но иногда вещи бывают хорошие. Но люди не творят их, и я удивляюсь, почему.
— А зачем вы людей обличаете?
Мужчина пожал плечами.
— Так надо. Мне поручили, и я делаю. Что мне еще остается? – он обхватил худые плечи руками и поежился. – Знаешь, я со многими встречался. С принцами, королями, императорами. Даже некоторыми богами. Они тоже от людей не особо отличаются. Пробьет их час – и я приду за ними.
И с бедняками я тоже часто вижусь. У них души гораздо чище, чем у богатых. Словно им деньги и не нужны вовсе. Иногда я видел таких людей, которые постигли просветление. Знаешь, как они меня встречали? С распростертыми объятиями и улыбкой. Они поняли, что я – должное.
И твоих знакомых я видел. Родителей. Прекрасные люди. И отчима твоего. У него душа такая же хрупкая, как этот шарик, — он потряс игрушку, и снежные хлопья в ней начали причудливо крутиться. – И твоих названных братьев и сестер. У Мэгги душа настолько темная, что я по локоть вымазался в саже и желчи. Очень злая девочка.
— И теперь вы… пришли за мной? – едва слышно спросила Люси.
Мужчина быстро кивнул.
— Мне еще не хотелось этого говорить, но видимо, ты… готова.
— Знаешь что? – громко сказала девочка. – Ты забери эту игрушку себе. Пусть она напоминает тебе о празднике, и о том, что на земле очень много таких добрых людей, как мой отчим.
— Я думал, ты в человечестве разочарована. Каждый божий день тут сидишь, и видишь наглядное представление людского равнодушия.
— И что? Нельзя же судить о людях по одному их поступку. Может, они домой спешили, и некогда им было обратить внимание на девочку с игрушками. Они добрые, я в это верю, и ты сам в этом убедишься, когда встретишься с ними. Даже Мэгги добрая была, просто показывать это. И мачеха тоже. Бедная, я её одну с Джейн оставлю, – она замолчала. – Скажи, я встречусь с мамой?
— Обещаю. Клянусь, ты её увидишь, – он подвинулся к девочке поближе и поцеловал в лоб.
На следующее утро на улице св. Джона, на стыке между домами 132 и 133 люди собрались кружком вокруг тела маленькой Люси. Она была вся бледная, а на лице застыла улыбка. Мужчины, увидев это, снимали шляпы, а женщины качали головами, вытирали скупые слезы шелковыми платочками и закрывали глаза своим маленьким детям.
А человек в черном накинул на голову капюшон, и стремительно отдалялся от толпы людей. Он на секунду задержался.
— Вы все такие разные. Думаю, я никогда вас не пойму. – прошептал он, глядя на мирно спящую чистую душу у него на руках, и прижав к темному сердцу васильковый стеклянный шарик, побежал дальше.