Ночная репетиция

1980 или 1981 год.
Москва.
Красная площадь.
Первый день ноября… точнее ночь, около двух.
Последняя генеральная репетиция к параду.
…«Большой сбор» объявили неожиданно сразу после уроков в вечерней школе пе-ред первым часом самоподготовки. Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел! Завтра злющий Пиллерс, начальник кафедры литературы в Ленинградском Нахимовском учи-лище, капитан третьего ранга Петров и по совместительству наш «препод» на весь пе-риод московской командировки тотальный опрос поэмы обещал устроить. Нашу-то ми-лую «русичку», Аллу Борисовну в Москву, в казарму не берут, она б такой несправед-ливости не допустила: почти десять страниц наизусть, а тут ещё бессонная ночь впере-ди…
Стоим. Стоим неподвижно часа два.
За спиной коренастый Василий Блаженный. Красавец. Похож на Спаса, только ни-же. И, кажется, раза в два старше.
Холодно.
Дует. Речушка маленькая за спиной, а ветер как с Невы.
Влажно. Как в Питере.
Сукно «шинельки» бессильно против ветра влаги, продувает и впитывает, тяжелеет раза в три.
Плечи гудят.
Мерзко!..
Слава Богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-ой «коробки» (ба-тальоне, то есть) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов — мой школьный приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый. Сережка Рябинский, мой со-сед по парте – последний, двадцатый.
…Теперь, как погляжу, в основном по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так много проще и вид не тот, не впечатляет…
Не повезло им обоим!
О-о-о, ноги!
Бедные мои ноженьки. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не под-нять! И тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить! Ну, кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит до минус пяти? Ду-рак «хром» нацепил вместо «микропора», свои «мо-зольки» берег. Правый «микропор» маловат, утром на аэродроме все до крови разо-драл, четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы. И как тут быть?
Йод? Бинт?
Ха!..
Ру-ки, ру-чень-ки мои бедненькие, согнулись в кулак не разогнуть.
Да ладно, хватить, ныть-то, надоел. Руки-то как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но всё-таки перчатках, к тому ж белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в пра-вом кулаке нашатырь с ватой. Зачем? Ну, так, на всякий случай, для соседа, когда па-дать начнет, сознание терять. А у него для меня. И так у каждого. На втором часу по стойке «смирно» многие улетают. В конце строя, стоит шеренга дублеров. На каждый рост свой дублер.
…Мама, мамочка, вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку одеть заставляла, а мы с Шуриком чуть за дверь и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, «патлы» до плеч, развиваются. Смешно!.. О-ох, где ж та ушанка теперь?..
На головах «бески», ну, бескозырки, то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки развиваются на ветру, хлещут по розовым мальчишеским лицам, голым затылкам вы-бритых под полубокс и блестящих на свету прожекторов, жарящих на площадь из-за спины. Боже, как это красиво!..
Но уши, увы, не греют.
Уши хрустят.
Особенно левое, при касании кончика с грубым сукном высокого воротника, куда удается его прижать ненадолго, а рук не поднять, белые перчатки отчетливо видно…
Э-эх, усы жалко!
Пушистые были, теплые, мягкие. Ещё три месяца назад красовались над губой че-тырнадцатилетнего подростка при поступлении. Вонючий «Тройной» лишь слегка унял зуд на щеках и шее от следа старой батькиной бритвы. Лицо на ветру шелушится, че-шется, жжет.
Жуть!
…Эх, мамочка, где ты? Как ты? Хочу домой. Поваляться б на диванчике пару часи-ков, и всё, и ни-че-го больше не надо…
Часы на Спасской оживают.
Что-то мелькает на мавзолее.
Неразборчиво гудит микрофон.
И…
… вприпрыжку причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 ша-гов в минуту летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатав каждый шаг в прочерченную белую линию вдоль трибун, словно лисички чертят змейку следов на снегу. Затем по одному грациозно отваливаются от убегающего вперед строя и, за-няв строго определенную позицию на площади, вскидывают огромный тяжелый кара-бин с цветными флажками на штыках высоко над головой, замирая, что статуи Минина и Пожарского на весь период прохода колон.
— Па-ра-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна!
Всё… разом… замерло!
Тысячи, нет десятки тысяч голов, одновременно, вскинули свои носы на воображае-мые «полвторого». Выше всех взлетели, конечно, любопытные безусые «моськи» на-химовцев и суворовцев, закрывающие четырьмя «коробками» правый фланг строя на-против Спасских ворот Кремля.
— Для встречи слева. На кра-а-а-а-а-а… — бесконечная пауза – …у-ул!
Головы единым рывком повернулись к воротам. Сотни труб и барабанов взревели встречный марш.
На-ча-лось! Наконец-то!
Из ворот, стоя в сверкающем сером кабриолете – он, кажется, всё тот же до сих пор, и это здорово! — выезжает министр… обороны. Навстречу ему со стороны музея Исто-рии на таком же блестящем ЗИЛе неспешно, километров десять-пятнадцать в час дви-жется командующий парадом…
Медленный выход машин в центр…
Помпезный доклад о готовности…
Гордый объезд войск…
Громогласные приветствия и поздравления.
Оркестр… входит во вкус!
Короткая речь с трибуны…
Перекатывающимся эхом по площади троекратное «ура-а-а»…
Фанфары десятилетних музыкантов-суворовцев…
И-и-и, наконец-то…
…ПОНЕСЛОСЬ:
— Па-ра-а-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна! – пауза.
— На одного линейного диста-а-анцию – пауза.
— По-ба-таль-онно – пауза.
— Первый батальон прямо – пауза.
— Остальные на ПРА-а-а!.. – длинная пауза –…во-о-о!!!
Все, как один делаем поворот – «раз-два».
— Шаго-о-ом… — очень длинная и напряженная пауза – МА-А-АРШ!!!
Сводный оркестр, разогревшись, рыдает от восторга.
Одновременно с первым ударом барабанов по площади эхом летит многопудовый звук удара левой ноги десятитысячного войска, который в течение следующих тридца-ти минут уже не остановится ни на секунду.
Первыми на исходную позицию под собственную залихватскую барабанную дробь мелкими аккуратненькими шажками высыпают самые молодые участники парада суво-ровцы-музыканты.
За ними, отступив дополнительно более трех, – положено-то одного — линейных дис-танции, выходит академия генштаба. Далее курсанты, слушатели и воспитанники раз-личных ВУЗов, академий, спецкурсов практически всех республик Союза и всех родов войск: десантники и морпехи, спецназовцы и инженеры, разведчики и интенданты…
Оркестр смеется, плачет, парит, кружится, поёт и, конечно же, танцует…
Дирижер меняет марш за маршем, словно тасует колоду карт, сохраняя при этом ритм барабанов на уровне девяносто ударов в минуту.
С этой же скоростью, не останавливаясь ни на секунду, правая нога сменяет левую, даже когда коробка стоит на месте в ожидании команды командира «прямо».
Море разноцветных головных уборов совершают движения по площади в разные стороны огромными волнами-валами размером с батальоны-коробки.
Все, как один!
Один, как все!
Вверх-вниз. Ни одной задержки. Ни полсантиметра отставания друг от друга: ни вверх, ни вниз, ни в сторону.
Мелькают прямые линии рядов, шеренг, и даже диагоналей. Словно мелькание ли-ний тельняшек у бегущих утром на зарядке в строю моих одноклассников-нахимовцев – помню, помню, ребята, вас всех, всех до одного.
Рябит глаза.
И вдруг…
… любимое всеми «Прощание Славянки» сменяет озорной, прыгающий из стороны в сторону, торжественный и, неизменно, танцующий, не менее известный и любимый нами, мной марш «Преображенского полка».
В это время наша «коробка» заходит за оркестр, медленно продвигаясь к белому флажку линейного курсанта кремлевской роты почетного караула. Пользуясь этим, Лешка с Ковалем, находящиеся, справа и слева от меня соответственно, под неистовст-во оркестра в такт ударников, при каждом шаге левой ноги, словно в танце закидывают её вправо, потянув тем самым всю нашу шеренгу, а вслед за ней и всю «коробку» в сторону. Но лишь первый вздох марша завершается, падая с верхних нот второй октавы в первую, они тем же манером, незаметно танцуют обратно, забрасывая правую ногу за левую и возвращая тем самым шеренгу, а вслед за ней и весь батальон на прежнее ме-сто в строю.
Танец плывет с нами в дальнем левом углу площади рядом с ГУМом на протяжении всего этого чудесного божественного произведения. Весело, едва заметным посторон-нему глазу зигзагом, мы выруливаем на последний поворот в исходную для марша по-зицию.
Лица веселеют, радуются.
Мы искренне улыбаемся – как и теперь, многие участники парадов.
Ногам необычно легко, тепло. Гири, налипшие к замерзшим подошвам ботинок, ис-чезают. Ступни от ежесекундных ударов о камень горят, как ошпаренные. Иглы лома-ются. Ботинки удобны и воздушны.
Наши «бески» под тяжестью тугой резинки и непрекращающихся подпрыгиваний тел врастают в глубокую красную борозду, образовавшуюся прямо посередине лба. Это уже не беспокоит, скорей напротив… возвышает.
Руки от непрерывного размахивания становятся мокрыми. Влажные перчатки с тру-дом удерживают стеклянные ампулы и вату.
Уши краснеют до безобразия, как у доски под грозным взглядом Пиллерса.
Затылки по-прежнему блестят от прожекторов теперь уже с крыши музея.
По вискам катятся теплые капли пота…
— ПРЯ-АМО, — шелестит по рядам и шеренгам команда начальника училища, отдан-ная им в хаосе звуков взмахом руки.
И…
…четыреста левых ног нахимовцев одновременно впечатывают полный почти мет-ровый шаг по направлению к мавзолею вдоль выстроенных у кремлевской стены три-бун.
Сводный оркестр вздыхает марш нахимовцев: «Солнышко светит ясное, – здравст-вуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет. В мире нет другой Роди-ны такой!..», — шепчут сотни, нет… тысячи губ присутствующих здесь нынешних и бывших питонов-нахимовцев.
— Раз, два, три, четы-ыре-е, СЧЁ-ОТ! – летит над нашими двумя «коробками», пой-манная первой шеренгой команда.
— И-и-и, РАЗ! – подхватывают все, резко поворачивая головы вправо и, уставившись на командира шеренги, единственного, кто продолжает смотреть вперед, с обозначен-ным оркестром ритмом чеканят шаг.
Левой-правой!
Левой-правой!
Руки ложатся по швам, мизинцы сцепляются для большей чувствительности локтя соседа.
Левой-правой!
Длинная змейка аксельбантов, подпрыгивающих на груди нахимовцев нашей шерен-ги, гуляет, рассыпается, играет, ползет, ходит, двигается волнами неправильной формы.
— Середина вперед!.. Пятнадцатый тормози!.. Петрович пузо, пузо назад, — грозно рычит Серёга, шагающий двадцатым в шеренге и зорко следящий за нашими потугами вымучить монолит несгибаемой линии.
Левой-правой!
Теперь все внимают только ему. Это его звездный час. И Серега довольный наконец-то успокаивается, умолкает… Миссия выполнена: мы едины, мы монолит!
Левой-правой!
Децибелы сводного оркестра, оказавшегося прямо перед нами, переполняют левое ухо. Какофония звуков, многократно наложившихся друг на друга при отражении от стен Кремля, ГУМа, Собора, музея, лишает нас пространства, сознания и времени.
Левой-правой!
Левой-правой!
Никаких мыслей, лишь восторг… эйфория медленно разливается теплой струйкой по позвоночнику, унося все чувства в бесконечный простор вселенной, в его пугаю-щую, но притягивающую нас всех пустоту тишины, покоя, неизвестности.
Левой-правой!
Прямо по кругу обруча бескозырки со скоростью 90 шагов в минуту несутся нескон-чаемые мурашки, с разбега падающие в глубокий красный ров, окаймляющий теперь уже всю голову, щекоча и поднимая наши коротенькие мальчишеские волосенки на са-мой макушке.
Левой-правой!
Шеренга превращается в единую стену ног, тел, голов.
Взгляд Сереги непрестанно равняет её, обжигая любого, кто хоть на сантиметр пере-сечет воображаемую линию от него до Шурика.
Девятнадцать пар глаз в каждой шеренге впиваются в лицо впередсмотрящих, улав-ливая малейшее движение мускул на их лицах.
Левой-правой!
В длинном проходе между шеренгами на заднем плане, как в трубе мелькает бардо-вый гранит мавзолея, любопытные глазенки тянутся вверх на трибуну, на секунду теряя из вида лицо первого в шеренге и тут…
…о, ужас!..
Нога падает в пропасть.
Перед самым мавзолеем в брусчатке площади притаилась неглубокая, всего-то в па-ру-тройку сантиметров, коварная ямка.
Шеренги одна за другой падают в неё!
На лицах впередсмотрящих по очереди читается тень ужаса, вихрем отражающаяся в глазах всей шеренги, батальона, полка.
Но…
…строй выдержал!
Левой-правой.
Лишь слегка качнулся на одно мгновение, сократив от неожиданности ширину шага.
Левой-правой.
Довольное сопение Серёги передается нам. Не зря, значит, потрачена ночь! На пара-де будем готовы к встрече с этой… засадой.
Левой-правой.
Мавзолей позади.
— Раз, два, три, четы-ыре-е, – едва слышны, но отчетливо видны губы Сашки Бойцо-ва.
— СЧЁ-ОТ! – радостно подхватывают многие.
— И-и-и, РАЗ! – дерут глотку все, резко поворачивая головы вперед и расцепляя за-текшие мизинцы.
— Шире шаг, — транслирует команду Шурик и мы, насколько это возможно, тянем наши носки теперь уже не вверх, а как можно дальше, вперед. Сзади на пятках десятой шеренги безукоризненно летят двухметровые «Кремлевские курсанты» из роты почет-ного караула, каждый раз нагоняющие низкорослых в сравнении с ними нахимовцев у самого Собора.
Коробки в той же очередности ныряют за ГУМом влево к Лубянке, оставив чудес-ную Красную площадь и, петляя по дворам и переулкам Китай-города центра Москвы, спешат к своим машинам.
Огромный оркестр, гремя и бахая всеми инструментами одновременно, под неисто-вое размахивание и подкидывание дирижерских «жезлов», их около десятка, спешно движется за нами к выходу.
Надо успеть.
С двух сторон от музея уже появились зеленые кабины тяжёлой техники, вот-вот го-товые помпезно вступить торжественным маршем на разогретую нашими ногами брус-чатку площади.
Всё это мы уже не видим.
Но хорошо знаем из заученного сценария парада на многократных тренировках, ежедневно проходящих в сентябре-октябре на запасном аэродроме где-то в центре Мо-сквы.
Мы торопимся, почти бежим к нашим ПАЗикам, затерявшимся где-то здесь на набе-режной Москвы-реки…
Уже три ночи… утра!
Спать не хочется.
В голове гремит, грохочет, пляшет.
Подъем в шесть. Нет, кажется, в семь, отменят утреннюю пробежку в тельняшках и «гадах» вокруг московской «учебки», расположенной где-то неподалеку от Речного во-кзала. Красивое место: шлюзы, канал, парк.
В девять утренняя четырехчасовая «шагистика» на аэродроме – это свято.
С трех до шести – школа.
Ах, да-а-а, ли-те-ра-ту-ра: поэма «Двенадцать – наизусть!
Всю?!
Ну, Пиллерс, …погоди!
Где тут моя Хрестоматия?
А-а-а. Серега, друг и сосед по парте забрал, читает, учит…
Виталик Куприянов, Андрюшка Соколов, Ваня Чернявский, Андрюха Горбунов и Мишка Мокин, сидя на последнем ряду автобуса, затягивают мою нелюбимую песенку про теплую Африку… из Красной Шапочки, помнишь: «А-а, и зелёный попугай…».
Видно на юг хотят, да и меня немного подразнить, говорят, когда я начинаю учить что-либо… наизусть, становлюсь зелёным.
Боже, как это мило, я и теперь зеленею, когда долго над чем-нибудь размышляю…
ПАЗик трогается по незнакомым пустым улицам. И у нас с Серегой есть целый час на десять страниц чудесного рифмованного текста Александра Блока:
«Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер,
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер
на всем белом свете…»
Да-а, про ветер это и теперь актуально… очень!
…Цитирую-то по памяти, помню до сих пор, хотя может, что и напутал, давно заме-тил это за собой, старшенькая говорит дизлексия, она у меня логопед, умная, но это другая история и вряд ли из «Курсантских баек»…