Глава 1. Осень. "Евангелие от Ловисы". (Глава 2)

Осколки закатных аккордов.

В царстве снегов, на голых камнях
Один на один со звездою жестокой,
Ты тянешься в свету с вершины высокой
И грезишь о сказочных теплых краях…
(Otto Dix: «Эдельвейс»)

В Свете есть зёрнышко Тьмы, а во Тьме – искра Света…
Бог сотворил Ангелов по своему образу и подобию. Но был среди них тот, кто отверг Бога, и решил в насмешку создать СВОЁ творение. Отвергший Бога был триликий Сатанаэль, и лица его — Herrschsucht (Властолюбие), Wellust (Сладострастие), и Selbstsucht (Эгоизм). И создал Сатанаэль по своему демоническому образу и подобию Адам Ришон – Единую Душу, Семя Жизни, которая разветвилась на всех тварей земных (от простейших и вирусов до растений и птиц, от людей и джиннов, до Эгрегоров и Вершителей…)
Но и в отвергших Бога Властолюбии, Сладострастии и Эгоизме, всё равно оставалась искра Доброго Творца, ибо без неё – не бывает жизни. И в дьявольских творениях – Человеке и тварях земных, осталась эта искорка…
И мы, Люди, созданные по образу и подобию Сатанаэля, можем разжечь в себе искорку божественного света.
Мы можем вернуться к Тому, кто сотворил нашего творца… Ибо мы, будучи творениями Тёмного Кесаря (Властолюбия, Сладострастия и Эгоизма), всё ещё остаёмся творениями Бога. И мы можем освободиться, сбежать из царства Кесаря в царство Бога. И для этого нам нужно не примиряться с несовершенством земного мира, питая Адам Ришон, как говорит нам Каббала и многие другие учения, но напротив – вырваться из него. Ибо Адам Ришон – и есть колесо сансары.
В этом мире – почти всегда будут побеждать слуги и идеи Тёмного Творца. Ведь он – ближе к людям, как огонь костра людям жарче далёких звёзд. Открывшие в себе Светлого Бога – будут «уходить на радугу», не имея веса здесь, на земле. Оставив гнев и вожделение дальше вариться в
3
земном котле.
К Богу ближе одиночки. Одиночки, отвергнутые миром Кесаря. Одиночки, отвергнувшие Кесарев мир.
Одиночки, объединившиеся на пути к Выходу.

******
В ночь на пятнадцатое марта 2991 года После Великого Огня, над заснувшим Городом пролетала комета. Александр Грау сжимал в яростно-судорожных объятьях черноволосую Майю. Под половицей с ума сходили мыши, и мистический ужас заставлял их кружиться в колдовском танце. Но пронзительные голоса их тонули в схватках болезненной человеческой любви. Александр – Сатурн, жертва ошибок и рока, раб злобы и одиночества. Майя – Траурная Венера, дитя слабости и воспоминаний.
Цепь роковых свершений двигали навстречу друг другу две боли, два страха, две ошибки.
Он, содрогаясь в нелепых толчках, вспоминал ужас тюрьмы и инцеста, ужас тех вечных мгновений, когда его сущность разбивалась в дребезги. Она – млела в грёзах счастливого детства, но чёрной, липкой, как детский кошмар вязью, её и сейчас держали пальцы насильника.
Траум спал. В зеркалах искажался мир. Призрачный перламутр Селены тщетно стучался в задёрнутые шторы. Александр зарычал. Наверно думая, что рычит как тигр. Он очень любил это животное. Но получилось страшно и нелепо. Майя похолодела от ужаса, её живот скрутило тугими узлами и корни боли проросли до сердца. Она молчала.
А рядом незримо стояли Они… И когтями распутывали гордиевы узы хитросплетений ДНК, на их несуществующих лицах блуждала улыбка.
Застыло мгновенье. И полное страха, невыразимой боли, загнанного одиночества семя упало на жирную землю. На землю, в которой похоронены, но никак не могли разложиться пронзительные и смешные, светлые и обманутые, ложные и безвольные чаяния маленькой девочки…
В клубке страха и похоти сплелись два тщательно подобранных материала, и жуткие когти Незримых тронули крохотный росток.
Мыши бесновались под раздолбанным старым паркетом. А комета, сокрытая для окутанных дурными, парализующими снами жителей Города, вычерчивала своим хвостом непонятные огненные знаки. Звезды опрокинулись вниз. А на небе в эту ночь тихо плакали ангелы.

Глава 1. Осень. «Евангелие от Ловисы».

По ту сторону деревни стоит шарманщик, и замёрзшими пальцами крутит, как может, свою шарманку. Босиком на холоде, он качается туда-назад, и его маленькая талерка пуста. Никто не хочет его слушать, никто не остановится рядом с ним, и собаки рычат, окружив старика. Но он спокоен. И шарманка его звучит во мгле. Чудной старик! Хочешь, я пойду с тобой, и вместе мы будем крутить шарманку, танцуя босиком на снегу?
(Шуберт «Шарманщик». Из цикла «Зимний путь»). Вольный перевод.
4
В августе небо выше, и синева желтее. Во дворах уже жгут листья. Пыль и пепел кружат вальсы под бездонным небом, обнажая скелет выцветшего города.
В эти дни пахнет степями — сухими оврагами и березовыми рощами, что от города к югу. И говорят где-то там, за тысячами лиг пили и гарей, находится дом Солнца, где круглый год лето и цветы размером с ложе. Там плещется океан, нет больших городов и нет войны.
Раймонда тянуло вдаль, туда, где поднималось солнце над буйными травами и августовским шелестом.
Раймонд жил на последнем этаже потрепанной ветрами восьмиэтажки. Окно его комнаты выходило на юго-восток, там кончался город и синели окраины. Под окном раскинулся сонный дворик; летом, по выходным, хлопало на перекладинах бельё, ночами пели сверчки и бездомные кошки заводили свои концерты. За домом рыжел ковыль и сыпала полынь семенами. Высокая, белесая, и дурманно-горькая. В детстве Раймонд любил просыпаться перед рассветом, идти на кухню пока все спят, наливать из графина прохладной воды, и, вернувшись в спальню — смотреть, как над горизонтом рождалось солнце. Сперва светлеет узкая полоска, но город ещё хранит сумрак ночи; и, распахнув окно, Раймонд вдыхает росистую прохладу, принесшую с сонных полей запах земли и чертополоха… Кричат галки, срываясь с деревьев и городских крыш. И наконец, в газовой короне прохладных лучей, огненный шар торжественно восстаёт над Миром.
Раймонду 22. Он живёт вместе с родителями, занимая самую маленькую комнату в просторной четырехкомнатной квартире. В его комнате старое расстроенное пианино, готические канделябры со свечами (давным-давно подаренные ему дедом на день рождения), много книг, и огромное окно, всё то же, что в детстве. Выходящее на юго-восток славного города Траумштадта, где за узким заросшим двориком, утопая в осиновом мелколесье раскинулись бескрайние просторы Юшлорской низменности. Ветер звенел старинной рамой, и небо глядело прямо в комнату.
Раймонд одинокий юноша. Он красив и высок, носит бороду и в меру длинные волосы, у него светлая кожа и серые глаза. Его лицо хранит печать печали – какой-то неземной печали, которая была бы прекрасной, но… Впрочем, если бы вы спросили у окружения Раймонда, вряд ли кто-нибудь назовёт его прекрасным. Скорее назовут «мутным» и высокомерным, непонятным и замкнутым.
На дворе конец августа. В Траумштадт пришла небывалая засуха. Горят торфяники, пыльный смог застилает небо, пахнет гарью и землей. Две недели подряд дует южный ветер, озорник-суховей, прилетевший из Фаркачарских степей. Озера Хальмар и Криводолье почти пересохли, и теперь горы зловонного мусора обнажились над солоноватой тиной, и стаи чаек, оглашая сонную округу дурацким хохотом, носятся над равниной.

Завтра воскресенье. Родители, должно быть, будут дома, и Раймонду следовало бы провести весь день подальше от их глаз. В семье давно царит раздор, и, рано или поздно он во что-нибудь выльется. Отец Раймонда – угрюмый, вспыльчивый мужчина 50-и лет, со свинченной психикой и «тяжелой рукой» — на протяжении всей жизни бил своего единственного ребенка, да как бил… Бывало, огреет палкой между лопаток, что не вздохнуть не выдохнуть, ни нагнуться несколько дней. Или возьмёт многожильный медный кабель, и хлещет, хлещет сына по спине, пока место кожи не останется кровавое месиво, сознание от боли не улетает в чертоги безвременья. И приговаривает при этом самые злые слова, которые лютому врагу не каждый сказал бы. Раймонд долгие годы терпел и боялся отца. Терпел, потому что не знал лучшей жизни; он, как «дикое»
5
дитя, выросшее в одиночестве и изоляции, считал такую жизнь единственно возможной… А боялся, потому что его отец имел репутацию старого солдата и отчаянного вояки, который одним ударом мог бы сломать сыну хребет, если бы тот осмелился восстать против изверга. Впрочем, последние четыре года отец не бил Раймонда. Возможно он стал понимать, что взрослый юноша, пускай не отличающийся большой силой и не знающий приёмы армейского Блицкампфа, всё же может дать отпор. И скорее всего, отпор фатальный. Пусть даже отсроченный до ближайшей ночи – не даром, наверно, с некоторых пор отец стал спать только закрывшись на щеколду в своей комнате, а может с тех пор, как нашел у сына под подушкой топор.
Мать Раймонда — черноволосая женщина сорока четырех лет. В молодые годы она слыла редкой красавицей – карие глаза, слегка вздернутый нос, выразительная фигура. У ней было много поклонников, и лишь чёрт знает, почему среди числа прочих – врачей, добряков-альтруистов, путешественников, бардовских музыкантов – она выбрала угрюмого вояку с исковерканной судьбой. Но не принёс брак ей счастья – она стала гаснуть. Из цветущей и пышущей молодой женщины превратилась в старуху с серым лицом. Нет, муж не бил её, тут было другое. Она, словно корова, посаженная в клетку рядом с хищником, заболела и осунулась. И никак не могла разорвать порочную связь, даже когда муж избивал её дитя у ней на глазах – она только рыдала, закрыв глаза. Она убегала в другую комнату, и клялась себе, что ничего этого не было. Потом она кричала на сына; кричала, что он снова вызвал гнев отца, кричала что он виноват, виноват. Наконец, она сама поверила, что Раймонд был виноват. Был виноват всегда. И когда его хлестали до рубленых ран железной линейкой, похожей на меч, за первую тройку. И когда били пряжкой солдатского ремня, что восьмилетний мальчик обмочился и обкакался в штаны, и когда давали оплеуху рукой, что сын едва мог подняться, и потом месяц шатался как пьяный, и всю жизнь – пришибленный и неуклюжий – был виноват он, Он, ОН!!! Виноват тем, что родился.

Часы показывали четыре утра. Ещё темно, ветер с полей свеж и радостен. Интересное время суток: перед рассветом всё кажется куда счастливее, чем есть на самом деле. Родные очертания старинного города напоминают детство – чистое и счастливое детство. Не перманентное, нет, но в виде отдельных кадров. Они тоже были… Улыбка бабушки, первый звонок, старый тополь в снегу… Грибной дождик над Альмагарденом…
Раймонд накинул ветровку, и, стараясь не шуметь, вышел на улицу.
Во сне юноша часто видел одну и ту же картину. Будто он сидит совсем один в темной комнате, на улице сумерки. Призрачные такие сумерки, кажется, что это сумерки на какой-то другой, бесконечно далекой планете. Далекой от солнца, от людей, жизни. И даже наверно не сумерки это, а день, самый яркий, какой там возможен. И сидит Раймонд в этой комнате, точнее даже не сидит, а присутствует. Комната выглядит зловеще – полуподвальная, с сырыми стенами и потолком. Свисают какие-то лохмотья, на полу слизь и мусор. И только окно. Это большое, торжественное и страшное окно, за которым призрачные сумерки, и никого. И так проходит вечность. Но Раймонду хорошо в этой комнате. Он спит. Перед его взором распахнутое окно, в котором рождается Вселенная. И Раймонд в ней творец, и он счастлив. Он бесконечно одинок и бесконечно счастлив. И жаль лишь, что только во сне Раймонд может снова оказаться в этой комнате. И ждать сна, как другие ждут пробуждения.

Трамвай, позванивая на ходу, промчался по Лорьянштрассе. Старенький, облупленный, желто-
6
красный трамвай. В освещенном салоне отчетливо видно только кондуктора и сгорбившуюся бабушку.
И в дождь, и в метель, Траумштадтский трамвай выходит на маршрут в 4.30 утра и колесит по кривым улочкам и широким проспектам самого депрессивного города королевства Эспенлянд. Площадь Восстания, Озеро Слёз, Улица Героев Труда – такие названия объявляет машинист, почти всегда – пожилая женщина. И трамвайчик медленно, звеня и поскрипывая, едет меж угрюмых домов. Во многих место окон видны черные провалы, зловеще зияют дыры в крышах. Стены обшарпаны – зеленоватая и телесного цвета штукатурка сходит, будто струпья. Заросли осокоря и осины захватывают обезлюдевшие дворы, буйство степных трав пробивают асфальт. А Траумштадтский трамвай всё так же, как и век назад, выходит на маршрут в 4.30.

Раймонд знал в городе одно место. Вернее, не место даже – это место было неразрывно связано с одним человеком.
Старый, покосившийся от времени дом, где в подъезде пахнет хлоркой и ржавчиной. В тёмном окне на подоконнике герань за кружевной тюлью. Большая старушка-ива с замшелой бугристой корой отбрасывает тень. И иногда старушка Ванда кличет бездомных кошек… В этом трехэтажном доме из замшелого силикатного кирпича, за толстыми занавесками, живёт странная девочка-затворница. Ловиса. Раймонд слышал о ней урывками из разговоров одноклассников, ещё когда учился в школе. Поговаривали, мол, она сумасшедшая. Приехала то ли с Пармы, то ли с Асмара. Ещё и наполовину ильшеманка. Вечно ходит под ручку с мамой – такой странной «нафталиновой» женщиной, застёгнутой на все пуговицы в старомодном пальто да в шляпке. И дочка ей под стать, только пугливая. Раймонд слышал о Ловисе на каком-то конкурсе по самодеятельности среди учеников старших классов, там Ловиса играла на фортепиано. Впрочем, школу Ловиса никогда не посещала, она училась на дому, и о её судьбе, образе жизни почти никто не знал. Иногда Ловиса выходила из дому, пару раз Раймонд пересекался с ней на Готфридштрассе и у Хальмарского озера. Девушка часто посещала знаменитую на весь Эспенлянд старинную музыкальную школу при дворце культуры Дункель Амадеус. Ловисе, вроде бы, 25 лет. Она довольно высокая для девушки, хотя на голову ниже Раймонда. У Ловисы смуглая кожа, чёрно-карие глаза, вытянутое, немного угловатое лицо, прямые черные волосы. И тяжёлый, угрюмый взгляд изподлобья. Не злой, нет. Скорее уставший, вдумчивый, настороженный. Ловиса стройна, но немного нескладна. Она сутулится, часто смотрит в пол. Вокруг этой девушки ореол грусти и тайны. Она кажется гостьей не из этого мира. А из какого-то далекого, сумрачного… Из того мира, на который смотрит окно темной комнаты из снов Раймонда. – Юноша поймал себя на этой мысли.

— А, впрочем, разве я когда-нибудь подойду к ней… — Думал иногда парень, в те нечастые моменты, когда мысли о Ловисе занимали его сознание. – Увы, у меня своя жизнь, и, скорее всего, она не будет долгой. А об этой девушке я ничего не знаю, чтобы делать какие-то выводы о её характере. Вполне возможно, что она самая обыкновенная. Как и всё девушки, которые никогда не были добры ко мне. Да, грустно осознавать, но я никогда не создам семью… – Так рассуждал парень, а рассвет уже вовсю вставал над городом. Мощеная шлаком дорожка вела мимо заброшенного костёла Святой Селестины к бабушкиному дому. В жизни Раймонда Бабушка была единственной отрадой. Совсем старая, больная женщина, впавшая в детство. Но в её доме парень находил пристанище и защиту. Бабушка стала для него единственной матерью, подарившей те крохи любви одинокой детской душе, без которых трудно выжить. Правда теперь, когда разум
7
почти покинул её — и этот светлый, милый сердцу дом, подернулся тоской. За бабушкой присматривал дядя, её сын, иногда навещали другие родственники. Раймонд мало общался с ними, да и они не горели особым желанием его знать. Рэй был чем-то вроде «урода семьи», чуланного чудовища, которого старались скрывать, как скелет в шкафу.
Дин-Дон! Дин-Дон – переливался звонок.
— Кто там? Рэй, ты?
Бабушка открыла обшарпанную дверь. – Здравствуй, как поживаешь?
У юноши потеплело на душе. Бабушка в «просветлении». Обычно она уже с трудом узнаёт родных, забываясь в бреду о своей далёкой молодости, но не помня и не видя ничего вокруг себя. Лишь изредка у ней случаются непродолжительные периоды, когда она вновь соображает и говорит, почти как раньше…
— Здравствуй! Да ничего вроде, спасибо… А у тебя гости?
Рэй услышал знакомые голоса за стеной и звон посуды.
— Гости… Сынок приехал навестить, с женой и дочуркой. Проходи, не стесняйся!
Раймонд повесил ветровку на крюк. Впрочем, в ней уже пропала необходимость. Солнце взошло высоко над зубчатой линией Города и шпарило нещадно.
Честно признаться, внезапная весть о застолье расстроила юношу. Он то хотел убить день в просторной и тихой квартире в обществе бабушки, чтобы не видеть родителей. А теперь придётся просто шататься по городу до глубокой ночи. Ну, и посидеть с полчаса для приличия в кругу родни.
— Хэй, как жизнь!? – Воскликнул дядя Фариборц, уплетая кусок жареного мяса.
— Да ничего… Вот, отдыхаю. Завтра снова работать.
— Молодец! Как, не женился ещё? Ха-ха-ха!!!
Раймонд покраснел.
— Нет, как-то… Нет рядом подходящего человека.
— Ммм… – Жеманно протянул дядя. – Итак, на чём я остановился…
Далее продолжался оживлённый разговор, в который Раймонд не особо вслушивался. Он хотел дождаться, когда бабушка уйдёт к себе в комнату, чтобы сказать ей одну вещь… Выдёргивать из-за стола было неприлично.
Атмосфера давила и становилась откровенно неприятной. Нет, Раймонд не был высокомерным человеком и не питал ненависти к родне. Просто, между ними была пропасть. Чудовищная пропасть. Наверно, между жителями разных галактик эта пропасть меньше.
На столе лежал запечённый младенец. Трёхлетний молочный ребенок УРБа – «унтерменша розово-белого» — особой породы низшего вида людей, которых успешно разводят на мясо в Эспенлянде.
Так же на столе красовался кремовыми розочками и зажжёнными свечами сочившийся сливками торт, всевозможные салаты и тройка бутылок столичного шнапса.
8
Праздновали день рождения двоюродной сестры Раймонда. Леди Лэйла – как её в шутку иногда называли. Семнадцатилетняя девица, учится на переводчика в Фойербруке. Приехала на лето в старый добрый Траум, преодолев поездом 7000 км. Себе на уме. Смотрит на Рэя с нескрываемым равнодушием. Как, впрочем, и он на неё.
Вот и день испорчен – думал с досадой юноша. — Ладно, надо как-нибудь выйти из-за стола, будто ненадолго отлучусь, и уйти. Бабушка, похоже, не расположена отлучаться от застолья, а я свихнусь в этой компании.

В небе плавилось солнце, ветер гнал пыль и листья, белые пакеты шуршали и парили в синеве подобно призракам. Кто-то в соседнем дворе запускал воздушного змея: тот тревожно хлопал одиноким крылом-парусом, натянув веревку как струну рояля. Августовская метель играла листами, иссушенными, бумажными, и затворнику Мартину как никогда хотелось сжечь письма Анны, но он каждый раз складывал их в выдвижной шкаф, зашвыривал на буфет огниво и засыпал у окна…

Раймонд шел мимо дома Ловисы, и, шагая по знакомой дорожке увидел эту странную девочку, одновременно взрослую, и одновременно совсем дитя… Она сидела на скамейке возле подъезда. Одна, задумчивая, она сидела, болтая ногой, в её руках был блекло-розовый ранец, на голове нелепо сидела старомодная кружевная шляпка.
Неожиданно девушка посмотрела прямо в глаза Раймонду и тихо сказала:
— Привет.
В этом «Привет», сказанном очень тихо, вдруг взорвалась неведомая грандиозная сила. Что-то такое древнее, реминисцентное, евангелическое, из глубины веков, снов, темноты. Что-то тяжелое и доброе одновременно.
Внутри Раймонда всё похолодело. Ноги сделались ватными. Слишком неожиданный ход давали события.
— Здравствуй.
Юноша посмотрел на Ловису. Та глядела ему в глаза, не отрываясь. Тяжёлый, пронизывающий взгляд. Взгляд со старой иконы. Девушка казалась сгустком тьмы, который был лишь чернее в торжественный августовский зной.
— Хочешь, я поиграю тебе? – Она улыбнулась. Улыбнулась неожиданно мило. – Пойдём, — Не дожидаясь ответа, сказала она. Раймонд последовал за ней. Признаться, в этот момент, уже стряхнув опасные чары, он думал, что его разводят, что это такой дурацкий розыгрыш.
Дверь Ловисы на втором этаже – старинная, будто из сказки, как и сам дом. Юноша вдохнул новые запахи – каждый подъезд пахнет по-своему, но здесь запах был особый. Так пахла старость и… сны.
Ловиса повернула ключ, и они вошли. Их встретила белая кошка: она снисходительно смерила гостя взглядом синих породистых глаз и горделиво двинулась в комнату. Парень и девушка проследовали за ней. Приглушённый свет падал аккуратными прямоугольниками на пол, обводя на нём сиреневые скальпы герани в горшочках. Комната очень чистая и уютная, напоминала склад
9
музея – в ней старинные буфеты в выцветшей краске, и фарфоровые сервизы, расписанные ярко-голубым а-ля гжель; вешалки, и куча платьев, длинных и старомодных, какие Раймонд видел в книгах, что в детстве читал на ночь. И очень много книг. Толстых, тонких, в ярких и строгих обложках, пахнущих прогорклой типографической краской и вековой пылью…
Ловиса тронула юношу за плечо.
— Пошли? – сказала она.
— Пошли. – согласился он.
И они проследовали в следующую комнату, где стояло пианино.
— Мама заставляет играть целыми днями. Мне нравится, но мою музыку никто не слышит. Ты знаешь, я бы очень хотела играть для кого-то, но не для кого. Давай, я буду иногда играть для тебя?
Юноша кивнул. – Да, я буду рад послушать.
В детские годы Раймонд отучился два года по специальности «фортепиано», но из-за проблем в семье и в общей школе, знаний, кроме пары «гитарных» аккордов и простых этюдов, он не получил.
— Слушай. Это я сочинила сама.
Ловиса коснулась клавиш, Раймонд пристроился в кресле, посадив на колени белую кошку.
Соль минор – и с неба хлынул дождь, разбиваясь о мостовую ёлочными игрушками… Фа – трубач на башне возвестил о коронации принца-звездочёта. До – и грозные часы пробили тринадцать…
Ловиса вошла в транс, и буря нарастала – вот уже шторм срывает флюгер – Раз! Взметнулось пламя до звезд, и Дрезден щерится обнаженными ребрами – Два! Убийца склонился над ландышем, не смея дрогнуть… — Восемь!
Тем временем вечерело. Сумрак закрался в комнату, тени от герани приобрели причудливый вид и растянулись по полу. Ловиса едва касалась клавиш, и где-то над Вифлеемом зажглась звезда, дрогнул ловец снов и любящие губы прошептали: «спокойной ночи…»

Последним аккордом стала тишина, окутавшая комнату махровой вуалью. Звездные переливы ещё дрожали в воздухе, перед глазами плыли картины от которых наворачивались слезы. Теплые слезы радости.
Раймонд тихо проговорил: — Это удивительно… Я никогда не слышал подобного.
— Правда?
— Да…
-Ты придёшь завтра?
Парень задумался. Ему было неловко, сегодняшняя встреча походила скорее на сон, но Рэй точно понимал, что это всё наяву. Ловиса пугала, как, впрочем, любая девушка пугала бы скромного парня, который всю свою жизнь прожил в одиночестве и лишениях. К тому же, завтра снова выходить на работу – мести пыльные улицы Траумштадта, чтоб заработать свои собственные, хоть
10
и копейки, и побыстрее съехать от родителей. Раймонд обустраивал старенький бабушкин садовый домик, в котором два года как никто не живёт. Бабушка стала совсем больной, а больше никому крохотный щитовой домик в тридцати километрах от Старого Траума не нужен. Рэй же хотел утеплить его, чтобы жить там зимой – страшными Юшлорскими зимами, но подальше от семьи. Собственно, на все эти хлопоты уходило время.
— Я приду. Вечером. – Юноша посмотрел на Ловису, выдержал и её взгляд. Неподвижные темные глаза, узкие бесчувственные губы, медлительная мимика. Прядь волос, похожих на конский хвост, ниспадает на смуглый лоб. Нет, Ловиса не красива, как девушки с обложек журналов или актрисы театра. Красота Ловисы другая, которую трудней понять, и трудней забыть.
— Спокойной ночи! – Неуклюже улыбнулась девушка.
— До завтра. – Юноша улыбнулся в ответ, мягко снял задремавшую Мари со своих коленей и направился к выходу.
Вечерняя прохлада щекотала лицо. Сердце стало большим и тёплым. Слишком быстро всё это случилось – думал парень. Несколько лет я лишь изредка думал о этой странной девушке, ещё реже встречал её на улице, в основном в компании мамы. Казалось, что она тоже, как и я, с другой планеты. Но с трудом верилось, что это правда, а не фантазии поэтичного израненного сердца. Раймонд скривил губы саркастической улыбкой. Он знал, хорошо знал, что в этом холодном чужом мире слишком легко быть обманутым и преданным. Но что-то подсказывало ему, что Ловиса – настоящая. Возможно, единственный настоящий человек в царстве теней-марионеток…
Погрузившись в свои мысли Рэй брёл по ночному городу. Одинокий, худой, сутулый. Издали можно было принять его за старика. За потертую ветровку, старые рабочие штаны, большие ботинки. Длинные золотистые волосы и борода придавали ему сходство с Христом – но печальным и уставшим Христом. Возможно таким, как в ночь перед распятием.
А над городом повисла странная тревога. Предчувствие чего-то грандиозного и злого.
Большое окно глядело на юго-восток. Шелестел осинник, вдали лаяли собаки. Раймонд долго сидел у окна, представляя себя в потусторонней сумрачной комнате, где ему было уютно и покойно. Только казалось, теперь далекий красивый голос зовёт его через бесконечность. Рэй уснул.