Глава 3. Осень. "Дракон расправляет крылья" (Глава 4)

Глава 3. Осень. «Дракон расправляет крылья».

Пела ночью мышка в норке: спи, мышонок, замолчи.
Дам тебе я хлебной корки, и огарочек свечи.
Отвечает ей Мышонок: голосок твой слишком тонок!
Лучше мама не пищи, ты мне няньку поищи.
17
…
Стала петь мышонку кошка: мяу-мяу, спи мой крошка…
Мяу-мяу, ляжем спать… мяу-мяу, на кровать…
Глупый маленький мышонок отвечает ей спросонок:
— Голосок твой так хорош! Очень сладко ты поёшь!
Прибежала мышка-мать, поглядела на кровать,
Ищет глупого мышонка, а мышонка не видать…
(С. Маршак. Глупый маленький мышонок)

Мама дёрнула за плечо.
— Вставай.
Тревожный гул отдавал в ушах. Раймонд проснулся. На главной площади бил набат. Бим-бом, бим-бом, гумм-гумм…
Война.
Это страшное слово прогнало сон.
— Война?
— Да. На юге Рамаллона и на подступах к Монтебло уже идёт война. Ночью прибыл поезд из Барнштайна. Я надеюсь это какая-то ошибка… Пишут, что началась война с империей Син. Не с Урманчестаном, не с Карнахом и даже не с Ассорией… С Син, понимаешь?? Пишут, что их войска уже перекинуты через хребты Карнах и Лаймунь. Перебита застава на Уршурумском перевале. Синцы уже захватили Рамину и Фэрли и стремительно наступают по плато Аманслу. Всех мужчин забирают на фронт. Отец получил повестку.

Эта новость стала разорвавшейся бомбой. Почти сто лет мы привыкли думать, что великая империя Красного Дракона – наш партнёр и союзник. Точней, так привыкло думать активное большинство, но не я. Так внушали нам… Внушали, и лишь немногие видели, что там, за Небесными Горами строится Новый Вавилон. Жители Эспенлянда были словно слепые, закрываясь от Грандвеста, попирая историю и культуру своих предков, и вступая в противоестественный союз с Драконом. Будто забыли (и вправду забыли), великую войну Святого Максимилиана Штернбреннера, Уршурумский договор и строительство Великой Заставы.
— Я тоже отправляюсь? – Спросил маму я. Я надеялся на это… Хотя было страшно. Очень страшно. Но ещё страшнее было жить так, как живу я. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. И пусть лучше этот ужасный конец ожидает многих, чем только меня одного в этой прогнившей мирной жизни. Сытой жизни гедонизма и потребления, где не оставалось места Искренности и Любви… Когда становится плохо всем — несчастные и изгои чувствуют облегчение. Я поймал себя на этой мысли.
— Ты же знаешь, Раймонд… С твоим диагнозом в армию не берут, но я не знаю, изменится ли что-то в ближайшие дни. Я всё же надеюсь, что это какая-то ошибка. Ну какая война с Син, а? – Мама
18
попыталась улыбнуться. Но я видел, что это получалось противоестественно и жутко. Ужас застыл в её глазах, горящих на побелевшем лице.

Весть о войне с тяжёлым гулом набата ворвалась в город как огненный смерч. Люди сновали туда-сюда, передавая друг другу газеты и не уставая причитать. Войны с империей Син никто не ждал. Но со вторым поездом, прибывшим из уже оккупированного Аленкирка, и привёзшего двадцать семь беженцев, стало ясно, что всё это не дурная шутка… И даже не страшный сон. Каждый более-менее разумный человек понимал, что Смерть уже постучалась в двери.
Вопрос только в сроках…
Раймонд был странно спокоен. Слово «война» зажгло его сердце ровным сильным огнём, который начал пожирать сонную беспросветность былой жизни. Вечером вернулся отец. Всю ночь он не спал, собирая походный мешок и разговаривая с мамой за стенкой. Окна соседнего дома горели, и кажется, в эту ночь не спал никто.
Под утро отец Рэя, свежий и решительный после бессонной ночи, закинул на спину мешок, ружьё и саблю, и они втроём вышли из дома.

Полдень. На вокзале не протолкнуться, гремит военный марш, и голос из громкоговорителя объявляет о скором отправлении поезда. На перроне толпятся женщины и дети, кто-то провожает мужей, сыновей и отцов объятьями полными любви и отчаяния. Раймонду в этот момент подумалось, как, должно быть, легко умереть в бою, когда тебя по-настоящему любят и ждут. Ведь если ты познал счастье, смысл жизни ты выполнил. А мужчины, облачённые в серые шинели, входили в поезд. Их лица были сосредоточенны и суровы. Наверно, многие в этот момент продолжали надеяться, что случилась какая-то ошибка, и война закончится, не успев начаться. Но правда была в другом. Правда не принимала надежд. И каждый, кто умел думать, понимал, что дни королевства Эспена теперь сочтены. А вместе с тем, дни их самих.
Поезд тронулся, лязгнули колёса, клубы пара рассыпались над перроном.
Через пять минут хвост набирающего скорость состава скрылся за крышами домов и иссушёнными солнцем деревьями. Люди стали расходиться.
В вечер город стал пустынным. Жестокое солнце августа лишь придавало ему сиротливости. В тот день, когда Раймонд и мама провожали отца на фронт, был кровавый закат. Только солнце начало клониться за горизонт, небо вдруг стало красным, будто по нему разлилось целое море крови в бардовых сгустках. Редкие облака повисли над степью. Был штиль. Раскалённая земля отдавала своё тепло, и от жары кружилась голова.

Прошло три дня. Жизнь в городе изменилась. Чувство тревоги повисло повсюду. С фронта ждали известий, но ничего нового и обнадёживающего не приносили почтальоны в своих потёртых сумках. Людей давила неизвестность. Сюда, на край света, любые новости приходят с опозданием. Приходят не быстрее старинных паровозов, что тянут свои составы через тысячи километров диких пустошей, через тайгу Мермаунта и Пармы, через Юшлорские озера, что затопляют рельсы своими солёными водами, через провалы и меловые скалы, обрамлённые дрожащим осиновым мелколесьем… Три состава ушло до развязки в Бриш, и далее через
19
Вальдаштадт и Линдешалль в сторону фронта. И ни один не вернулся. Город ждал известий, затаив дыхание. Но ждать было нечего. Других путей в Траумштадт, кроме старого, времён кайзера Готифрида Ланца железнодорожного тракта, не было. Только местные газеты, отталкиваясь от последних новостей, не пытались обнадёжить и утешить. Ведь каждый думающий головой житель Эспенлянда знал, что если начнётся война с империей Син, королевству придёт конец. Отсталые, малонаселённые земли с мутной, антинародной верхушкой власти; пассивные изнеженные люди, доедающие былое величие Вильгельма и Эспена Ллойда. Старый, прогнивший Эспенлянд, застрявший в прошлом веке ничего не мог противопоставить могучей империи Син. Как умирающий старый волк, к тому же преданный, по сути, своими друзьями, он непременно будет свергнут молодым, зубастым, полным сил хищником. И когти этого хищника уже давно протянулись в замок Эйхгоф. Протянулись уже тогда, когда был зверски убит Последний Истинный Король.
Да, граница далеко. И здесь не слышен гром артиллерийских орудий, не висит в воздухе запах крови и горелой земли. Но и сюда придёт огонь разрушений, если ничего не встанет у него на пути; сюда, в город, в котором не было войны со дня его основания.

Опять чинили котельную. Листьев во дворах становилось всё больше. Раймонд с метлой и большим холщевым мешком всё так же ходил по дворам, как отживший свой век старик. Нужно было навестить бабушку, и добраться как-нибудь в милый сердцу садовый домик, затерянный в зарослях боярышника и дикой вишни. Но на душе была горечь. Тяжелая, невнятная горечь. Раймонд почти забыл о обещании, которое он дал Ловисе. Прийти к ней в гости, послушать её неземную игру на фортепиано… Его жизнь проходила словно в коконе – днём скучная, неспешная работа. Вечерами одиночество и полная опустошённость. Приходилось жить под одной крышей с родителями, чтобы каждый день выходить на работу в соседнем квартале. Раймонд хотел побыстрее заработать денег на утепление домика в Альмагардене. Жизнь с родителями – тяжкие периоды. Уже с шестнадцати лет Раймонд большую часть жизни проводил в скитаниях. С апреля и до первых снегов, юноша жил как бездомный то в степях и лесах, то в летнем домике в Альмагардене. Природа была его домом, его любящей древней матерью… Грибы, ягоды, овощи и фрукты, взращенные им в саду, рыба окрестных озёр, и даже насекомые – были его пищей. И конечно крупа. Её было легче всего запасти впрок, взяв с собой хоть в Акелдамскую Пустошь. Особенно Рэй ценил гречку, ведь её можно даже не варить – достаточно залить на ночь чистой водой. Порой Раймонд думал, что было бы здорово навсегда уйти в леса, тем более крохотная пенсия по инвалидности позволяла хотя бы что-то покупать, из одежды или инструмента, не работая в городе. И это было бы возможно. Но только не здесь. Не в Юшлорской низменности, где находится зимний полюс холода всего Эспенлянда.
Предчувствие осени и великой беды накрыло юношу не отчаянием, но оцепенением. С отвращением юноша проходил мимо фермы. Огромной, обнесённой бетонным забором территории, с которой доносились чудовищные запахи. Там, сокрытые от глаз добропорядочных граждан, прижавшись друг к другу в тесных загонах, обмазанные собственным дерьмом копошились УРБы. Раймонд видел их пару раз, и впервые в детстве. Тогда один «мясо-шпиковый» УРБ вырвался через приоткрытые ворота, сметя охранника, и ломанулся в город.
Очень грузный, бледный ч е л о в е к, с широким неестественно оттопыренным задом, залысинами на голове и глуповатым, немного детским лицом.
Вокруг поднялась паника, женщины подхватывали детей и убегали. А маленький Раймонд стоял с
20
широко открытым от изумления ртом. Он видел большого, до жалости безобразного голого дядю, который как безумный метался по улице, снося витрины и издавая гортанный звук. Но вокруг быстро собралась толпа мужчин, и один, в длинном чёрном пальто, попытался взять под руку маленького Рэя и увести. Но мальчик вырвался, он отбежал вверх по бульвару и оттуда видел, как прибывшие на место жандармы расстреливают УРБа из ружей. Тот страшно кричал, прямо как человек, которому очень больно, и всё не падал, хотя на бледном обнажённом теле уже зияли страшные раны, кровь лилась на мостовую. Наконец он упал. А что было дальше – Раймонд не мог вообразить. Жандармы и несколько человек в обычной одежде достали ножи, и принялись тут же, на месте, разделывать УРБа. Отделили руки, ноги, голову. Вспороли живот и внутренности выпустили в большой полиэтиленовый мешок. Огромное, жирное тело втроём погрузили на прицеп автомобиля и увезли. Потом пришли дворники и долго замывали мостовую. А спустя примерно двадцать минут, всё вернулось на круги своя. Прохожие спешили куда-то, стуча башмаками по бульвару, девочка громко плакала: «купи, ну купи мороженное!!!». Попыхивая черным дымом проехал автомобиль. А маленький Раймонд всё так же стоял, прислонившись к бугристой коре вяза, и смотрел на то место, где совсем недавно корчилось огромное бледное тело…

Небо хмурилось. Впервые за целый месяц. Насыщенные влагой облака из далёкого, почти нереального Паласского моря дотянулись-таки сюда, в бессточную сухую равнину. Облака не предвещали дождя, а только волнистой чередой проплывали над черепичными крышами старых кварталов. Раймонд захотел перекусить. Он сложил метелку и холщевый мешок в кладовку у входа в подъезд, и, помыв руки, отправился пешком по Лорьянштрассе.

— Привет! – Вдруг окликнул его знакомый, немного дрожащий голос. – А я жду тебя девять дней. Переживала, что ты думать обо мне не хочешь. И, похоже, не ошиблась.
Ловиса стояла в пяти метрах от Раймонда и пристально на него смотрела. В её взгляде читался немой укор.
— Прости… Честно сказать, нехорошо на душе. Да ещё в городе паника… Последнее время совсем нет сил, полная акедия… Я подумал, что буду навязываться тебе, если приду. Ведь наверно ты пошутила в прошлый раз, когда сказала, что хочешь встретиться?
Впрочем, юноша чувствовал сердцем, что девушка не шутила. Но в это было трудно до конца поверить.
— Я никогда не шучу. – Строго сказала Ловиса. – Я вообще, жуть какая серьёзная.

Они шли рядом по пустынной улице прочь из города. В степь, где скоро упадёт роса и будут до утра ворковать цикады. Дома становились ниже, улочка шире, и вот последний домик с черепичной крышей остался позади, распахнув пред ними бескрайнее пространство. В лицо ударил свежий прохладный ветер, несущий запах полыни и солончака.
— Знаешь, – Сказала Ловиса. – Я всегда хотела уехать из города далеко-далеко на юг. Мама много делилась со мною тем, что ей рассказывала бабушка. Мою бабушку звали Линора-Ситара Химару. Возможно, ты даже слышал о ней… Линора была известной путешественницей. В те далёкие годы, когда меня не было и в проекте, она с экспедицией самого градоначальника Эске Андлау искала
21
выход к морю за Фаркачарами. Но увы, выход к морю они не нашли, вернувшись восемь лет спустя… Впрочем, рассказов хватило бы на всю жизнь. Я ни разу не видела бабушки… Ситара умерла за год до моего рождения. Но мама говорила, что она была удивительным человеком! Всю жизнь Ситара искала храм Истиной веры и пыталась понять, как устроен мир. Занималась науками и изучением мистических учений древности… Всегда помогала попавшим в беду. Была вегетарианкой, возглавила целое движение в защиту УРБов… Но…с её смертью закончились все её начинания… Да, вот так всё было! А расскажи ты о своей семье?
— Ну… — Раймонд на пару секунд замялся. — Мою маму звать Майя. Она работает на электроцентрали… Признаться, я даже не знаю, кем. А папа… Он слесарь на Траумштадтском кузнечно-прессовом. Отставной солдат, ветеран Лаймуньского конфликта, участвовал в битве за западный Урманчестан. Впрочем, мы не очень близки. Ещё у меня есть бабушка. Она всю жизнь проработала преподавателем в институте паровых машин. Теперь она совсем пожилая и иногда даже забывает своё имя. Но тем не менее, она была и остаётся самым близким для меня человеком.
— А друзья у тебя есть? – Девушка не отрываясь смотрела на Раймонда, словно пыталась проникнуть взглядом в самую душу.
— Нет. Ну как… Был один друг в средних классах. Вместе гуляли по вечерам. Он тоже любил вырезать по дереву, как и я, правда, у него совсем не получалось. Зато он прекрасно рисовал. Звали его Мэл. Но однажды, когда мы играли в «войнушку», бились на палках а-ля рыцари, пацаны из параллельного класса стали цепляться к нам. Когда один из них ударил меня, Мэл убежал. А мне хорошенько досталось. Да, забавно теперь вспоминать. Мэл после этого сам как-то отдалился от меня. У него другие друзья появились. А я… не жалею. Ведь настоящий друг не бросит, когда пахнет дракой. А лишние люди… пусть уходят. Я никого не держу.
— Понимаю. Знаешь, а у меня тоже нет друзей. И не было никогда, ну так, чтобы настоящих… Большую часть своей жизни я провела дома, в обществе мамы и кошки Мари. Но я не чувствую себя одинокой. У меня есть музыка. Я построила свой собственный мир, мир без зла и страданий. И пусть я пока в нём одна… Знаешь, может быть ты будешь тем человеком, кому я покажу этот мир, м?
Ловиса умолкла. Позади зажглись огни города. В траве запели первые цикады.
— Ой, что это? – девушка нагнулась.
Юноша подошел поближе, и Ловиса протянула ему ёжика.
— Ух ты, забавный какой!
Ёжик возмущённо фыркал, сверкая любопытными глазками-бусинками из-под своих иголок. Девушка прижала его к груди, и они с Раймондом пошли дальше.
— А ещё, мама много рассказывала про Дом Солнца. Будто есть на земле такое место, где днём и ночью светло, где деревья всегда зелёные и нет городов. И Солнце отдыхает там, когда устаёт светить на нашу землю. Там есть храм высотой до неба с янтарными стёклами. Он возвышается над морем, и солнце видит в нём отражение всего мира, даже то, что объято ночью.
— А нас учили, что Солнце – звезда, и находится оно за 280 000 000 км. И что вокруг Солнца вращается множество планет, наша только одна из них. Вообще, знаешь, я очень любил астрономию. У меня даже был свой телескоп.
22
— Ух ты! Я бы хотела посмотреть в него. На звезды, на луны. А может быть, даже на солнце… Вот можно пофантазировать, что солнце, это как бы добро, Бог. Что свет, который оно даёт – это свет Истины, без которой мир погружается во тьму. Тогда получается, что сейчас в нашем мире зима… Очень холодная и долгая до бесконечности. Хотя, конечно, то с о л н ц е, о котором я сказала, не увидишь в телескоп. Прости, наверно, я выражаюсь туманно и глупо…
— Нет-нет. Ты красиво говоришь. Мне тоже кажется, что на мир нашла тьма, омерзение. Мне тошно смотреть на людей. Чем больше я узнаю их, тем сильней отвращение. Я – закоренелый мизантроп. Более того, я считаю, что хороший человек априори будет мизантропом, и будет мечтать о гибели человечества, ибо исправить наш мир, не уничтожив нашу цивилизацию, невозможно. Люди глупы и ведомы, они как будто спят, не видят правды, не видят всей дряни, которую сами творят. Мерзко от их жестокости и лицемерия… Я никогда их не пойму. Они трясутся на приёме у стоматолога от плёвой боли, впадают в делирий, если поранится их дитятко, но сами запекают младенцев других, таких же чувствующих л ю д е й в духовке! Шьют сумки и одежду из человеческой кожи, делают косметику и мыло из жира «унтерменшей», которыми потом натирают своё нежное лицо и любуются отражением в зеркале. Люди считают себя венцом творения, а порабощённую ими Природу – расходным материалом. Люди плодятся и множатся, считают победами победу над Планетой, их породившей. Семимильными шагами осваивают технологии, и уже зашли слишком далеко… Но перед тем, как овладеть сверхтехнологиями и сверхспособностями, перестаньте сперва быть обезьянами! Эгоистичными и похотливыми обезьянами, которые могут только жрать, размножаться и гадить. Для этого вам нужны технологии? Чтобы размножаться, жрать и гадить в тучу раз сильнее? Я бы очень хотел, чтобы земля очистилась от этой грязи. Смела, выжгла огнём всю человеческую мерзость! – Раймонд повысил голос, глаза его сверкали. – Ха-ха!
Он продолжал.
— Люди любят тех, кто и так счастлив. Знаешь, восхищаются успешными и удачливыми, даже теми, кому вся их удача досталась даром! А тех, чья жизнь похожа на ад – «унтерменшей», бездомных, изгоев, покалеченных, оболганных – их добивают! Даже девушки никогда не посмотрят на нищего калеку, на того, кого другие люди не любят и презирают. Тем паче, если калека будет не «няшкой из фильма», а настоящим уродом со сломанной оплёванной душой. Девушки сохнут по знаменитостям и ярким проходимцам. Это как будто, если сидят двое попрошаек, у одного талерка трещит от купюр, а у другого там плевок и жалкий грошик, и люди будут один за другим кидать подачки первому. А второго ещё пнут, раз он и так неудачник. Вот так вот. Да, понесло меня, ха-ха. Ну это я правильно. Ты теперь развернёшься и уйдешь, и не будем тратить время. А у меня свой путь, далёкий и светлый, и ты со мной туда не пойдешь. – Юноша рассмеялся Мефистофельским смехом. Руки Рэя слегка дрожали. Не от страха: от ночного холода и негодования. Он был зол на себя, что наговорил столько личного, но именно Ловисе ему почему-то захотелось сказать то, чего он не говорил ни одному существу. Хотя юноша знал, что девушка, которая сумела слегка подтопить его оледеневшее сердце, уйдёт.
Но Ловиса не ушла.
Она всё так же шагала рядом, но тут остановилась, и крепко-крепко сжала руку Раймонда. В глазах девушки играли отсветы далеких городских огней. Лицо было неподвижно как у мраморной Галатеи.
— А я думала, я единственная, кто с малых лет не пробовал мяса. – Девушка грустно улыбнулась. Во влажных глазах отражались лучи далёкой Андлауштрассе. — Знаешь, я всегда мечтала усыновить, или удочерить дитя УРБа. Чтобы хоть одному безгранично несчастному существу подарить
23
любовь. Я уверена, если дитя «недочеловека» окружить любовью и заботой, если его обучать, разговаривать с ним, умывать и целовать его, как «венцы творения» делают это со своими детьми… Из УРБа получился бы такой же точно человек. Красивый и стройный, если его не откармливать насильно, не пичкать гормонами и стимуляторами… Просто ребенок, просто человек… Такой же, как мы с тобой.
Ловиса говорила совсем тихо, её голос слегка дрожал. Казалось, она сейчас заплачет. Но девушка не заплакала. Она взяла себя в руки. А сердце Раймонда, ледяное, как у сказочного Кая, в этот момент обдалось горячей кровью. Да так, что до боли.
— А своих детей я не хочу иметь. – Уже ровным голосом сказала девушка. — Если мой ребенок унаследует мой характер, он будет несчастным. Я бы не хотела этого. Родить — большая ответственность за всю его жизнь. Он может сказать однажды: «Мама! Лучше бы я никогда не рождался!» Как не раз говорила я… Мы будто выпадаем на Землю из «небытия», и здесь плохо, Господи, здесь так плохо! Лучше уж пребывать где-то Там… В неосуществлённости. В состоянии Великой Идеи.
— Я бы тоже не хотел своего ребёнка. Не только по этой причине. Ведь мой ребёнок мог бы унаследовать гены моего отца, или матери. Я бы не хотел размножить таких людей. — Раймонд язвительно хэкнул.
А Ловиса шла рядом с ним в темноте, сжимала его ладонь. На девушке было длинное истёртое пальто и чёрные джинсы. Вместо странной широкополой шляпы с розочкой, в которые рядила её мама, будто куклу, голову покрывал капюшон. Но длинные и прямые чёрные волосы, скромно прикрытые, выбивались непослушно из-под капюшона, падая на лицо. Ни капли моды, ни капли лоска. Она походила на нищенку, на странницу, на девушку-дервиша. Или даже на печальную собаку-бродяжку с мудрыми грустными глазами; без тени женского кокетства, жеманства: только искренность – смешная и святая. От которой хотелось плакать.
«Анима». – Почему-то это слово звучало в голове Раймонда. – «Анима Сола».
— Мама часто называла меня ежонком. – Улыбнулась девушка. – За то, что была такой же колючей, и не давала себя погладить. А я не знаю, почему так получалось. Почему мне всегда хотелось вырваться, но в то же время очень хотелось, чтобы мама обняла крепко-крепко.
— У меня так же. – Ответил Раймонд. Только никто и не пытался меня обнять.
— Это очень грустно…
И тут, девушка развернулась как в вальсе на 180 градусов, и обняла худого угловатого состарившегося до срока Раймонда.
Парень опешил, немного поднял руки, сделав робкое движение, чтобы обнять девушку, но не коснулся её. Просто стоял, «руки по-швам», а его обнимал Ангел…

А звезды бесконечными гирляндами опутывали небо, и на юго-востоке, в зеленоватой дымке, восходила перламутровая красавица Фата – печальный спутник Луны…

На утро Раймонд проснулся от стука в дверь. Мама уже не спала и открыла. На пороге стоял Альбрехт Хенце – хромой старый почтальон, который каждое утро, прямо как траумштадтский
24
желто-красный трамвай, выходил на работу; и в дождь, и в метель, на своём старом верном скрипучем велосипеде.
— Получите и распишитесь. – Хенце передал маме тонкий треугольный конверт. – Всего хорошего, прощайте.
Старик закрыл за собой дверь. Мама развернула конверт, и лицо её сделалось бледным.
Раймонд догадался, что было сказано в письме. В тот день, многие в городе получили сероватый треугольный конверт, пропахший порохом и креозотом. Это были «похоронки» — с сухими соболезнованиями якобы самого короля. Все мужчины, отправившиеся из Траумштадта на войну с империей Син убиты, либо пропали без вести. Всё произошло вмиг. Девять суток назад они отправились на фронт, и учитывая, что даже до Аленкирка отсюда четверо суток пути… И столько же назад, чтобы доставить «похоронки»… Что произошло с двенадцатью тысячами мужчин, отправившимся на Юг в тот прОклятый день?? Подробности не сообщались. Правительство всегда напускает тайны. Дабы не поднимать паники. Но только дурак не понимает, что неизвестность страшнее всего.
Мама молча опустилась в кресло. Раймонд развернулся и ушёл к себе. Юноша не испытывал особой радости, что отец, истязавший и унижавший сына всю жизнь, погиб на войне. Раймонд вообще ничего не испытывал. Уже несколько лет, как он словно умер, истлел внутри. Превратился в легкий белёсый пепел. В такой пепел, в который превращается хорошо сожжённый труп. Нет больше смрада и бурлящих жидкостей, нет смерти и ужаса, нет уродства и боли. Так и душа Раймонда стала блеклой, невесомой пылью. Ни страдание, ни страсть, ни зависть, ни похоть, ни злоба уже не могли пустить корни в его душе. И теперь, узнав о гибели человека, который на протяжении двадцати двух лет истязал родного единственного сына; бил и оскорблял его, ломал, позорил, оклеветывал, смешивал с грязью — Раймонд ощущал только пустоту.
А мать, не говоря ни слова, отправилась в зал, и, сев напротив зеркала, стала завивать плойкой волосы, собираясь идти на работу.

За окном было пасмурно. Впервые, за последний месяц. Дул ветер и слегка звенел оконными рамами. Небо хмурилось в серых разводах, по-осеннему дышало холодом, и листва вовсю кружилась по дворам. Раймонд сидел у окна и смотрел, как поднимается солнце. Но солнца в этот день не было. Только на миг показалось оно в просвете облаков призрачным бледным шаром.
Мама ушла на работу. Звякнул замок.
Раймонд в этот день всё никак не мог сосредоточиться на работе.
Вообще, юноша по-своему любил работать дворником. В его компетенции были четыре двора и участок проулка между Лорьянштрассе и Площадью Реппель. Два дворика уютно расположились между старых трёхэтажек архитектуры «неоклассицизм», утопающих в зарослях осокоря. Два других двора были крепости-колодцы, со всех сторон закрытые серой стеной силикатного кирпича «новых» домов, возведённых больше полувека назад. Здесь тоже хватало зарослей и заброшенных нехоженых участков. Траумштадт безлюден. В столице его даже называют городом-призраком. И в общем, побродив по районам Занарье, Старый Траум, Ллойдовы Свечи и Зальцен – и вправду кажется, что прошёл мор. В былые времена в самом восточном городе Эспенлянда проживало полтора миллиона человек, теперь осталось меньше пятисот тысяч. Деревья и вездесущая горькая полынь все сильней отвоёвывают места, где ранее была брусчатка и асфальт.
25
Не так часто прохожие ходят по улицам Траума, ещё реже можно встретить автомобиль. Да и автомобили не особо нужны в Траумштадте: при всём желании на авто не покинешь город.
А Раймонд, как грустный призрак из городских легенд, в длинном сером пальто и низком цилиндре, работал своей метлой, убирая целые горы листвы и бытового мусора. В этом дворе хотя бы никто не беспокоил его. Редкие прохожие проходили мимо и не сверлили взглядом. Все привыкли к угрюмому неразговорчивому юноше, который так походил на старика… Совсем иначе было в прошлом месте, на Рёммельштрассе, ближе к Ауфштандплац. Тогда, год назад, Рэю попался какой-то криминализированный двор, со «смотрящими», пацанчиками, живущими «по понятиям», и вездесущими мамочками (читай – пацанчиковыми жёнами), с колясками и вечными придирками, которые были понаглее самих «пацанчиков». Тогда дело чуть не закончилось плохо. Но Траум, к счастью, большой. Не по населению, так по территории. И дворники в нём – пока нужны.
Впрочем, сегодня на душе было так пусто, что работа валилась из рук…
— Привет.
Сердце Раймонда замерло, буря радости и досады ворвалась в пустоту. Раймонд узнал знакомый голос. Почему ОНА его так тревожит? Уж не влюбился ли он? Хех, это вряд ли… — Юноша быстро погасил огонь вспыхнувший в его мёртвой душе.
Девушка улыбалась.
— Я здесь гуляю частенько, буду навещать тебя. – Ловиса подняла с земли метёлку. Грязную ивовую метлу, стёртую до древка. Линн Авербах, начальник ЖКХ, не любил выдавать новый инструмент. Даже перчаток и мешков для мусора – было не допроситься. Ловиса сегодня выглядела иначе. Вместо бесформенного пальто с капюшоном — коричневый жакет, вместо поношенных джинсов — изящная юбка цвета лаванды; она доходила до колен, открывая изящные ножки в матовых колготках. Смущённая улыбка на восковом лице довершала образ, и делала его прекрасным. Во всяком случае, Раймонду так казалось.
— Мамы снова нет дома. – Сказала девушка. — Она всё время на работе… А я играю. Мама хочет, чтобы я стала музыкантом.
— А ты хочешь?
— Не знаю. Мне нравится играть. Но это занятие мне кажется бессмысленным. Я бы хотела, как бабушка – быть путешественницей и помогать попавшим в беду. Наивно, да.
Ну… Пойдём?
— Пошли. Мне не работается сегодня. Знаешь… — Юноша сделал долгую паузу. – Сегодня нам пришло письмо с фронта. Похоронка. Мой отец погиб на фронте.
— Тебя это опечалило?
— Нет. Просто его смерть натолкнула меня на мысль: а вот что чувствуют люди, прошедшие войну, и снова вернувшиеся к мирной жизни? Вот представь себе. Воевал ты, защищал страну. Короля, жителей, да что угодно… Видел смерть товарищей, видел пытки и голод, всё нутро твоё выжег страх. Ведь большинство людей в мирной жизни не представляют, каково это, когда твоя шкура в опасности каждый миг. Ты научился не горбясь ходить под шквальным огнём, ты стрелял из винтовки; видел, как картечь превращает живую плоть в фарш. В рукопашной рубил лопаткой или саблей. Ты видел оторванные руки и ноги, развороченные челюсти, слышал дикие крики солдат,
26
умирающих от боли. И вот тебя ранили самого. Оторвало ноги, допустим. Оторвало причиндалы, выбило глаза. И вот ты вернулся живой. Люди, видевшие кровь только в кабинете анализов, шарахаются от тебя. Женщины смотрят с жалостью. Нет, не со страданием, а с жалостью и страхом. Жена давно ушла к другому, зачем ей увечный обрубок? Никто бы не понял тебя, тебе бы не с кем было поговорить. Товарищи, прошедшие такую же мясорубку, полегли на чужой земле. А ты выжил, но такая жизнь хуже смерти… А потом бы война забылась. Стала бы чем-то, что изучают в учебниках по истории. А ты бы жил, никак не находя покой и смерть. Уродливый, одинокий обрубок. Чья жизнь по сути была принесена в жертву, чтобы эти сытые, напыщенные, нежные люди; их чужие тебе жёны и дети — никогда не кричали от боли и ужаса. И ты любил бы этих людей? О нет. И вот знаешь, я думаю, мой отец отделался очень неплохо.
— Знаешь, Рай, я тоже думала об этом… Поэтому мне бы хотелось, чтобы война пришла в город. Пусть все почувствуют. Мне не жалко людей.
— Да уж… Справедливость вынуждает к жестокости…
— А своего папу я потеряла ещё в детстве. Он был кровельщиком. Я совсем не помню его, только с рассказов мамы. Она рассказывала, что он сорвался с обледенелой крыши, и хоронили его всем городом. А после мама никого так и не нашла; всю жизнь говорит, что любит папу, и хранит его фотографии. Однажды мы ходили вдвоём на крышу, где он погиб. Летом. Там очень красиво… У второго подъезда дома висит табличка с его именем.
— Вот как… А ты любишь его?.. Сейчас.
— Нет. Я не помню его. Мама говорит, что он был добрый и сильный, и очень любил её. А я, наверно… Не смогла бы полюбить. Видишь ли… Судя по рассказам мамы, у меня с моим отцом не так много общего. Он любимец женщин и душа компании, а я — гадкий утёнок, полный тьмы. Я уверена, что мы подружились бы с ним. Но не уверена, что смогла бы его полюбить. Кстати, ты знаешь трамвайное кольцо за шлакоотвалом? Мы могли бы сходить на крышу дома, где погиб папа.
— Да. Кирпичная многоэтажка с ротондой, что напротив интерната?
— Верно. Гофманская высотка. Двадцатиэтажка. Это третье по высоте сооружение в городе. После Ратуши и Свечи Святого Ллойда. Давай пойдём туда в среду, днём?
— Хорошо.
— Вот мы и пришли… — Ловиса отворила дверь своего подъезда.