Глава 4. Сломанные игрушки. "Девочка, которая хотела счастья". Часть 1. (Глава 5)

Глава 4. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья». Часть 1.

Стояла девушка на крыше.
Ей дул в лицо бродяга-ветер.
Он тщетно рвался к звёздам, выше — Слеза блестела в жёлтом свете.
Она стояла на шиферной крыше.
27
Смотрела с улыбкой на город.
Она, казалось, немножко выше,
Чем плакал мартовский холод.
В глазах её — презренье и насмешка
В душе – невозможность смириться.
Но казалось бы, радуге вешней
Рады даже продрогшие птицы.
Вечер глядел ясным взглядом на небо.
Жмурилось солнце сырыми лучами.
Звенела капель, будто лаской согрета –
Плакала светлой печалью.
Она стояла на шиферной крыше
Шагнула вперёд. Так просто, спокойно.
Она, казалось, намного выше…
Так странно, легко, хорошо и не больно.
Плакало небо, звенело капелью.
А солнце в ответ, как всегда улыбалось.
Хоть жизнь и была чумовой каруселью,
Но всё-таки рано она оборвалась.
Дождь стучал по шиферной крыше.
Серый вечер спустился на город.
Но звёзды были намного выше –
Снегом выпал мартовский холод…

На похоронах Ульриха был, казалось, весь город. А мама Флора напротив, то ли ревновала уже погибшего мужа к толпе, то ли просто не выносила шума – рано ушла домой. Она была возбуждена и собирала вещи. «Гори-гори, прошла жизнь» – причитала она. Маленькая Ловиса сидела в кроватке, и казалось, всё понимала.
Уже через три дня Флора, взяв единственное своё сокровище – маленькую Акко, села на ночной экспресс Траумштадт-Бриш.
Зимний ветер кричал им вслед, провода гудели в сиреневой мгле, а Юшлорская низина раскинула свой ненасытный зёв. Поезд мчался на запад, оставляя позади километры низменной степи, скованной морозом. В Брише их никто не ждал, разве только съёмная квартира, совсем маленькая, в одну комнату. Флора была замечательным фельдшером, и в провинциальном Брише её по объявлению взяли на работу.
28
До десяти лет Ловиса провела в этом забытом Богом посёлке на границе Юшлории и Пармы. Бриш – мрачное место, ныне – практически посёлок-призрак. На тот момент, в 90-ые годы, прошлого века, в Брише проживало 15-20 тысяч жителей. Там почти отсутствовали многоквартирные дома, посёлок состоял сплошь из частного сектора: его нищие ободранные домки из силикатного кирпича да бревна — раскинулись на многие километры, растянувшись средь чернозёмных полей Западной Юшлории. На въезде в городок высился огромный элеватор, эдакая городская доминанта, как суровый страж, нависший над мещанским, прогнившим насквозь мирком. Бришский район — край сельского хозяйства – уже не такой солёный и безводный, как Заюшлорье и Траумштадт, но ещё более гнилой и обветшалый. Край разваленных ферм, грязных заброшек, разбираемых местными ушлыми жителями на б.у. стройматериал; край навоза и мяса, край беспробудного пьянства, распутства, невежества и сплетен.
Напротив панельной пятиэтажки, где жила Ловиса, за пустырём с дикой свалкой, располагалась Бришская Штора. Одна из самых страшных тюрем Эспенлянда. Там, за пятиметровым бетонным забором, в приземистых корпусах-бараках, больше похожих на ферму, отбывали срок, зачастую пожизненный, короли и серые кардиналы преступного мира. Впервые, когда маленькая Акко увидела это место, ей сделалось плохо, и она потеряла сознание. Настолько страшная энергетика исходила из тёмных приземистых бараков, опутанных колючей проволокой… С пятого этажа можно было увидеть территорию. Огромные штабеля брёвен, трубу котельной, пилорамный цех, десятиметровые вышки охраны по периметру, собственную небольшую УРБоферму, где для совершивших преступления сидельцев, растят и убивают сидельцев безвинных.
Уже лет в семь маленькая Акко стала задумываться над всеми этими вещами. Над вещами, о которых мало кто из взрослых имел представление. Девочка уже тогда понимала, что тюрьма – гнусное зло, которое никогда не являлось справедливым наказанием. Тюрьма – это такое место, где палач и мерзавец чувствует себя всегда неплохо, окружённый единомышленниками и друзьями; он «на короткой ноге» даже с конвоем. И даже оттуда они вершат свои тёмные дела «на воле»; их грязные щупальца куда длиннее, чем считают «порядочные овцы». А вот человек робкий, пусть даже и совершивший преступление, но готовый раскаяться, готовый никогда больше не преступать закон – в тюрьме будет убит или сломлен. Тюрьма никогда никого не перевоспитывала, не исправляла. Она всегда делала плохих – ещё хуже, а несчастных – ещё несчастнее. Сколько судеб там сломано, и всегда почти – и без того трагичных судеб…
Ловиса украдкой вглядывалась в непроницаемые, забранные решёткой окна, и словно бы видела за ними Ужас. Она чувствовала тяжёлые, медленные; липкие, как инфразвук вибрации ужаса, безумия, похоти, боли, несправедливости… Всё это было далеко, не в её мире, но она не могла не вглядываться в бездну, а бездна начала вглядываться в неё.

Ловиса не любила Бриш. Маленькая черноволосая девочка постоянно одна убегала в окрестные поля. Мама страшно беспокоилась о ней, но ничего не могла поделать. Акко была предоставлена сама себе, и целыми днями, покуда мама спасала жизни, дочка бесцельно гуляла одна по покосам и перелескам, изучала деревья и травы, читала книги, и тихо-тихо про себя пела. Девочка научилась скрытности, как никто другой. Она умудрялась уходить из дома незамеченной, и возвращаться, не привлекая к себе прилипчивых взглядов. Уже тогда она поняла, что родилась дитём природы, дикой принцессой Юшлорских степей.
Но, впрочем, не для всех её жизнь в Брише осталась незамеченной.
29
Когда девочке было уже десять лет, поздней весною, мама снова вынуждена была сменить место жительства. Её назначили лечащим врачом в областную онкологическую больницу в соседнем регионе: Липовой Парме – в её столичном городе Вальдштадте.
Поезд увозил девочку ещё дальше на запад, и маленькая Акко впервые увидела смену природных зон. Равнинную лесостепь с её колками и болотцами плавно сменяли зелёные холмы, поросшие смешанным лесом; и гривы, ощетинившиеся молодым сосняком и украшенные иван-чаем… Впереди, подпирая небо, синей громадой маячили восточные отроги Мермаунта. То и дело железная дорога вилась змеёй, огибая всё набирающие высоту пригорки, и ныряла в ущелья из отвесных скал, продолбленных в массиве камня; или взлетала на мост, и взору открывались нереальные панорамы каньонов и рек… Вскоре взору открылась Тайга – зелёное тернистое море, и маленькая Акко глядела в окно как завороженная, любуясь ожившей сказкой. Лес казался таким живым, таким родным и древним; знакомым тысячи лет, как самый старый друг, почти как небо, почти как звёзды… Девочка так любила природу, что тихий восторг переполнял её, и слёзы наворачивались на глазах, а в животе шевелилось тепло. Всё это поминалось смутно, ярко, как кадры из старого фильма. И поезд, прибывающий в Вальдштадт, его высотные дома и заводские строения, его проспекты и скверы, его футуристический лоск и шарм Восточной Столицы…

— Ну вот наша новая родина. Ты довольна, Виса?
Мама, такая юная и красивая, улыбалась открыто и тепло. Как много, много лет назад.
Маленькая Акко помахала рукой в окно, приветствуя новый город. Озорник-май, играя нежными лучами в изумрудных кронах, приветствовал светлую девочку. И сердце в груди стучало трепетно и быстро.
— Мама, здесь так красиво… — Ловиса прилипла к окну. Состав замедляли тормоза – глубокий рокот из недр, из сердца машины, из железной груди механического зверя; что замедлялся, запыхавшись, после галопа. Что это? Небо расчертил самолёт, а голос громкоговорителя возвестил: «Скоростной поезд Бриш — Вальдштадт пребывает на пятый путь». Открыли окно. Ветер встречных потоков, замедлившись и укротившись, ворвался в купе пьянящими запахами. Запахами новой жизни. Девушка видела большие красивые дома, с башенками и галереями, с балконами и лесом антенн на крышах. Дома утопали в зелени, и тополиный пух уже начинал кружиться по бульварам, как майский снегопад, как шутка разомлевшей благословляющей Весны.

Ловиса шагнула на мостовую, вымощенную красным гранитом. Солнце нагрело камень, и даже через подошву туфелек девочка ощущало тепло, восходящий ток энергии этой новой земли, что приветствовала её, и хотела согреть её трепетное сердце. Мама взяла Ловису за руку. Она тоже улыбалась. Девочке так нравилось, когда мама улыбается… И счастье захватывало её, поднимаясь тёплыми волнами восторга от сердца к лицу. Которое вспыхивало краской. И девочка застенчиво отводила глаза.

Их новая квартира, уже выделенная НИИ Траумштадтского филиала Фойербрукской Академии «Мизерифорд», располагалась на двенадцатом этаже двадцатиэтажного здания в одном из спальных районов Залоквинских Новосёлок. Хотя, по правде, эти дома отнюдь не были новыми,
30
они, как и большинство монументальных творений эпохи, были возведены во времена Железного Гофмана.

******
Ловиса сидела на крыше двадцатиэтажки. Тёплый ветер робко гладил её волосы, шелестя прохладой. Далеко внизу; крохотный, как змейка из спичечных коробков, звенел трамвай. Послеполуденное солнце ласкало кожу. Девочка закрыла глаза. Тепло целовало веки.
— Раз, два, три! – прошептала Акко.
И стая голубей взметнулась с карниза, хлопая крыльями в переливающихся лучах.
Она была сосем одна. Девочка-невидимка, придумавшая собственный мир. Слезинка упала на разопревшую толь. Слезинка, которую никто не видел.
— Это наша с тобой тайна, Небо. – Прошептала Акко, улыбнувшись в бездонную синеву.
Облака, кучевые барашки, такие летние и такие одинокие; глядя на них хотелось выть – приняли тайну. И прошлое – как надзвёздная песня, как Евангелие небесных струн, согрело маленькое сердце. И сосновый лес внизу, раскинувшийся до самых излучин Локвы; до затонов и омутов нижней Плаквы; сосновый лес – древний, как печаль людская, как заветы Святого, как сама любовь – закачал головами-кронами, млеющими под солнцем, источающими амбру живой смолы, тёплой хвои, свежих восходящих ветров. Прохлада коснулась лица. Молодые ветра тянули с юга марево полей, поросших иван-чаем и чертополохом, и рассветы вращали мир, и кукушка пророчила счастье.

Кашемировая кофта, и свободная юбка до колен. Чёрно-розовые кеды. Ветер в волосах. Улыбка дикого цветка, и глаза волчицы. Она сидела на самом краю. Свесив ноги в бездну. Она любила ветер. Солнце грело чёрные волосы.
Ах, если бы этот мир придумал плеер! В Вальдштадте Ловиса узнала, что такое телефон, телеграф, самолёты и радио; чёрно-белый телевизор и проспекты, замирающие от пробок. Это было какое-то футуристическое, дурманящее будущее, рядом с которым жила святая древность, и впитывалась в сердце, которое было счастливо.
Родной, давным-давно покинутый Траумштадт, казался чем-то призрачным, затерянным в бездне времён и пространств. В Трауме не было ни телефона, ни радио, ни телевизоров, и самолёты не чертили небо; а машины были более редкими нарушителями тишины, чем лошади, отбивающие такт по каменной мостовой «Города-Мечты»…
«Ну да, ну да… Об этом знает каждый школьник. В Траумштадте, как и во всей Зверинии – сплошные аномалии. Аномалии электро-магнитного поля, аномалии климата, аномалии атмосферы, аномалии геологии – вечно тонущей, вечно ограждающей, вечно несущей забвение и смерть. Город из прошлого, город без будущего. Мрачный край степей и соли. Что я помню о тебе? Родной Траум. Разве то, что мой папа сорвался с крыши, а я – так легко и так радостно подхожу и сажусь у края. И ветер треплет юбку, и дыхание замирает от восторга, и смерть – она так близко, но знаю, что сейчас – я не умру. И радостно от этого, и грустно. А что там впереди? Что ждёт меня дальше? Ах жизнь. Ты казалась как прогулка по крыше в одиночестве, и уже тогда я
31

знала, что нет тех рук, что подхватят меня, сорвись я в бездну».

Смешно и глупо, как бы многие сказали, но Ловиса – прожигала молодость. Когда другие учились в школах, корпели над домашним заданием, влюблялись и встречались вечерами – тёмная Акко провожала закаты на крыше, гуляла в одиночестве по безлюдным излучинам Вальдштадских улиц. Но девушка не хуже других познавала жизнь, она была невидимкой – духом и сердцем сокровенных слёз, благословеньем и шёпотом одиночества. Она много-много читала. Всего больше любила книги далёкого-далёкого писателя, не из нашей страны. Он писал о одиночестве, затерянном в далёких горах, и о зиме, что спускалась с северных хребтов; он писал о призраках, что приходили во снах к тем, кого любили, и о тени, что следовала неотступно. Он писал о дожде, что смывает слёзы, и о старых расстроенных патефонах. И о музыке, что заставляет смеяться и танцевать посреди автострады, и о падающих звёздах, предвещающих рождение Святого. Он писал о семечках травы, прилипших к стопам любимого, и о соломенной хижине на берегу тропического моря. И о подземельях, в которых обитают чудовища, и о скрипучей шлюпке, что потерялась в океане.

«Библиотека располагалась в тихом закутке Нижнего Города. Не знаю, почему я облюбовала именно эту библиотеку. Не те, отнюдь, что находились ближе. И не областную, где можно было отыскать всё, что угодно. А эту. Одноэтажное здание из силикатного кирпича. Сырой фундамент местами покрывает мох. Когда солнце замирает в зените, оно греет фундамент, и из трещин и густой травы на потрескавшийся бетон выползают жуки-пожарники. Пахнет карбидом и толью. Щебечут птицы в густых кронах тополей, и летний снег их – воздушный поцелуй Короля Оранжевого Лета – метёт на порог, и старый библиотекарь – Глафира Гилева – улыбнувшись, и охнув, берёт в руки швабру, и выметает пух прочь, но я вижу: она любит его, этот пух, она улыбается Королю Оранжевого Лета, как и я, и подставляет ладони солнцу.
Я познакомилась с Глафирой случайно. Я же совсем необщительная. Как-то раз я нашла на полках книгу, которая называлась «Пересечения Дорог Умерших Дней». Автор, его имя было написано мелким-мелким шрифтом, едва различимым, был Густав Гилев. Я впервые слышала о нём, но название – такое длинное и загадочное – меня заинтересовало.
Она сидела за стойкой. Я наблюдала её из глубины зала. Отчего-то не решаясь задать вопрос, и стесняясь взять на дом эту книгу. Странное чувство. Раньше его не возникало. Она была в длинном светло-сером кашемировом платье, в больших очках с круглыми стёклами. Волосы убраны в пучок. Строгая, взрослая, совсем бледная, будто кожа её не видела солнца. Но я ощущала в ней свет. Такой уютный, родной. Я робко наблюдала за ней из глубины зала.
И она позвала меня:
— Эй, хороший выбор!
Я вздрогнула… И робко вышла из темноты зала, сжимая в обеих руках толстый томик «Пересечения Дорог Умерших Дней».
— Я бы могла рассказать тебе о этой книге. – Глафира улыбнулась. Под толстыми стёклами очков я
32
видела её лучистые, но мудрые и немного грустные глаза. Будто озорная девчонка взглянула на меня изнутри этой строгой чопорной женщины. Моя ровесница, право слово!
— Эм… Ну… — Я вдруг страшно засмущалась. Прижав к груди толстый фолиант в матерчатом переплёте, я смотрела на неё не отрываясь, забыв все слова.
— Эту книгу написал мой папа. – Просто и без обиняков начала свой рассказ Глафира.
А я была очень рада. Я хотела, чтобы она рассказала о ней. И она поняла без слов.
— Так вот. – Библиотекарша жестом пригласила меня сесть за читальный столик напротив. – Мы тогда жили в Траумштадте, что далеко на востоке, за две тысячи километров отсюда. Траум это такой город-дыра, будто фактория на краю земли, или вовсе на иной планете.
Я улыбнулась. Я ещё помнила, хотя и очень смутно, свой родной Траум.
Глафира продолжала:
Но этот город, как и любой другой — любим теми, кто был там счастлив и живёт ностальгией. Была ли счастлива там я? Не знаю. Но я до сих пор тоскую по Трауму. Мой папа говорил, и даже был уверен, что вернётся туда… Но он похоронен здесь».

Глафира вздохнула. Она рассказала Ловисе, что папа её был шахтёром, и случился обвал, и Густава навек приковало к коляске, и он не жил, а спал наяву, и единственной радостью его было нажимать на клавиши печатной машинки. Он писал тексты, будто сошедшие с других миров, бессмысленные; и в то же время — раскрывающие всю Вселенную, подобно цветку. О чём они? Что слышал он, что видел? Взор его был обращён туда, где мы видели лишь темноту.
«Странный-странный, все его боятся.
Не ты ли ночами садишься на грудь?
Старый-старый… Всяко может статься.
Нам проще без сновидений уснуть…
Король, что за печкой, порою
Сильней королей во дворцах.
Себастиан лапкой-рукою
Играл на вселенских струнАх.
Король коронованный зубом –
Ты музыку в буквы сплетал.
И улыбка тронула губы,
И Ангел на флейте играл…»
Глафира рассказала тёмной девочке про Маму-дворничеху, про бедную собаку Розетту, про злого Грисгейма, про Мышиного короля и его дирижёра Себастиана; и про ночной Дэнс, когда лунный свет сплетался в строки, а во рту пропадали зубы.
33
После ночного Дэнса мы с радостью и ужасом обнаружили, что отец абсолютно здоров. Он, стройный как юноша, помолодевший лет на двадцать, сидел у окна и мечтательно глядел на подымающееся солнце. Я ворвалась в комнату как ураган, не веря своим глазам. А Густав, как десять лет назад вдруг подхватил меня на руки, и как закружит по комнате! Он в восторге шептал: «Моя малышка! Как я люблю тебя, люблю, кукушонок подкинутый звездой…»
Я крепко-крепко обняла его за шею. Вошла мама. Она упала в обморок. Она не приняла отца, она говорила – нечистый, ночные крылья даровал тебе Дьявол. Она заболела… — Глафира на секунду умолкла.
Акко осторожно положила книгу на стол перед собой, ей уже не терпелось впиться в первые строки…
— Пересечения Дорог Умерших Дней быстро стал бестселлером. Издательства сами звонили к отцу, а магазины били рекорды продаж. Никто кроме нас не знал, как родилась эта книга… Вот только она отмывала грязь с человеческих сердец, и к ней приходили снова и снова, будто алкая свежего воздуха среди миазмов современной жизни. Я много раз читала книгу своего отца, и каждый раз находила в ней что-то новое. Это откровение, словно дарованное свыше. Понять её – сотворённую в одну ночь – не хватит и жизни. Каждая фраза в ней, обыкновенная на первый взгляд, умещает в себе целый мир. Недавно я открыла, что книгу можно читать по вертикали и диагонали, и находить в ней подсказки, ключи к пониманию Мира. Вот так вот…
Но отец не любил этой книги. Он говорил, что Ночные Экскурсоводы открыли ему такое, что невозможно выразить словами. Он всегда говорил примерно так: «Слова – сковывают информацию. Мысль же — как Высший Свет, прямой путь сквозь вечность, быстрый и лёгкий; он всё способен охватить, всюду проникать; и умеет творить, сплетая основы основ как нити в ткань… Слова – как материя, тяжёлая и ограниченная. Слова опошляют истину. Как свет, когда он сплетется в пространство, а пространство загустевает до состояния материи – становится медленным и тяжёлым. Ограниченным в своём выражении. Так и Истина, обличённая в слова несовершенных людских языков, становится бедна и душна. Мысль придумал Бог, а слова – человек. И человек заключил Мысль в слова… Точнее… Ему старательно помогли это сделать, дабы сковать и лишить умения Творить… Выразить словами Мысль – как продавить океан через шприц. Но иначе – люди не способны обмениваться мыслями. Даже с Всевышним. Разучились. А точнее – их намеренно разучили».

Мой отец вообще очень мало говорил. После чудесного исцеления я вообще не могла его узнать. Что это за был инопланетянин. Он говорил такие вещи, что мне (а уж тем более Грете) делалось жутко. Но я безумно рада была вновь наблюдать папу здоровым, и наша маленькая Г-семья снова выглядела полноценной. За книгу стабильно начисляли гонорар. Но мы – люди несведущие в мирских делах. Я по крайней мере точно знала, что получаем мы гораздо меньше, чем могли бы. Что многие не очень честные работнички среди рекламщиков и издателей беззастенчиво наживаются на книге, написанной Мышиным Народом, и что большая часть денег уходит не нам, не мышам, а совершенно «левым» персонам. Как всегда – хитрецы первые у кормушки. Но мы не лезли в эти вопросы. Пусть подавятся. В конце концов, нам — хватало на жизнь. А нужно ли что-то ещё?
Вот только наша идиллия длилась недолго. Отец становился всё более нелюдимым. Он мало двигался, подолгу спал. Он продолжал печатать на своей машинке, он говорил, что Ночные
34
Экскурсоводы так многое хотят ему рассказать, но выбрали они не того. Он устал. Он говорил, что это тяжёлое бремя, и ему не следовало вообще выходит из безумия. Отец стал усыхать. Он перестал есть. Через месяц, когда он сделался совсем худым, перестал пить. Он только лежал, и даже не пытался ворочаться.
Однажды, когда я стояла у его изголовья, он сказал: «Я – дерево». Впал в паралич и усох. Он пролежал так ещё месяц. Не жив, ни мёртв. Его тело не усыхало более, пульс почти не прощупывался, дыхание было едва заметно. Но он не умирал. Не гнил. У него не было выделений мочи и кала. Мама не находила себе места. Она обращалась ко многим врачам, но те разводили руками. Удивляясь лишь, а порой не верили, как отец без воды и еды мог сохранять в теле жизнь и не меняться. У нас хватало денег. И вскоре созрело решение перебраться нам всей семьёй в другой город. Нас, по сути, в Трауме ничего не держало. Да и я мечтала путешествовать, видеть новое… Мы перебрались сюда, в Вальдаштадт. Мама поначалу хотела в Форебрук, но потом, подумав, решила, что пока поживём здесь. И здесь мы и остались. В Вальдштадте самая лучшая и доступная медицина во всём Эспенлянде, приятный климат, да и вообще после провинциальной бездны Траума – здесь словно земля обетованная… Но и врачи Вальдштадта оказались бессильны что-либо сделать с отцом. Все их приборы лишь фиксировали состояние анабиоза, невозможное для человеческого организма.
Но вскоре случилось то, что стало причиной смерти моей мамы, Греты. Мой папа не с того ни с сего сгорел.
Он лежал, как и всегда, на кровати; вдруг вспыхнул изнутри, и сгорел в считанные секунды. Мама находилась в этот момент в комнате, она видела всё. Она выбежала прочь из квартиры, успела вызвать пожарную службу… Но сердце её не выдержало мистического потрясения. Слишком много их выпало на нашу долю… Мама всегда была «земным» человеком. Она умерла. И в тот же день я потеряла Розетту, свою собаку. Она погибла в огне и дыму того пожара. Завялилась, как копчёный окорок. Как сейчас помню её оскаленную пасть, и розовое тело с облезшей кожей… Ах, если бы я была тогда дома…

Ловиса не заметила, как стало темнеть. Свежесть майских сумерек ворвалась в окно, зашелестев страницами книги, раскрытой на столе. Отчётливо слышалось, как лаяли собаки. Дети о чём-то кричали в соседнем дворе. Зажглись фонари. Тучи собирались на небе, и свежесть возвещала о скором дожде.
Глафира сидела напротив. Высокая, белокожая, в круглых забавных очках. На ней было кружевное старомодное платье кремового цвета, а на руках — перчатки из тонкого шёлка. От Глафиры приятно пахло. Пахло осенью, закатом и добротой, а ещё – детством и домом.
«Я тоже из Траумштадта, мы встретились не случайно, сестра.» — Подумала маленькая Акко.
По стеклу забарабанили первые капли. Рабочий день давно закончился. А Глафира всё не включала свет, и тени кружились по читальному залу, шелестя открытыми книгами… Дождь становился сильнее. И вот ливень пролился над городом… Люди бежали, раскрыв зонты. Перепрыгивая через пенящиеся лужи. Огни искрились в мириадах брызг. Крики детей смолкали, смолкал лай собак. Только дождь, только дождь… Деревья качались в ночи. Их тени скользили по стене, заглядывая в окна, растянувшись по полу…
«Я отчего-то заплакала. Глафира положила свою руку мне на плечо. Её рука была совсем
35
холодная. Ледяная. И дело даже не в шёлковой перчатке. «У людей с холодными руками горячее сердце». Вспомнила я эту фразу, и улыбнулась. Глафира казалась такой родной… Роднее мамы.
Так я повстречала свою Звёздную Сестру.
Ночевать мы остались вдвоём в библиотеке. Глафира тоже не спешила домой. Хотя, как призналась она, там её ждала единственная подруга. Собака по кличке Медведка. Забавная такая – смеялась Глафира, рассказывая Акко о ней».
Сёстры включили свет, вскипятили чай, а дождь укрывал мир своим благословением. Будущее казалось таким большим, таким загадочным, таким прекрасным… Медведка – говорила Глафира, родилась у сторожевой парии на территории лакокрасочного завода. Одна из пяти щенков. Мне привезли её, когда ей было всего полтора месяца. Рыжий дрожащий комочек. Она отказывалась есть, с первых дней у меня стала худеть на глазах. Я обратилась к ветеринару. Это была хорошая женщина, не из «мясников». Медведке сделали УЗИ, и определили, что у ней парвавирусный энтерит, осложнённый сепсисом. Страшное заболевание, поражающее кишечник. Ей сделали операцию, очистили кишечник от застоявшегося гноя, выписали лекарства. Я кормила Медведку только кашей и рыбкой, готовила всё очень аккуратно, удаляя кости, добавляя чуть-чуть льняного масла… Моя Медведочка была на грани жизни и смерти, но выкарабкалась. Она стала кушать хорошо, я бы даже сказала — очень! Мы с нею много гуляли, разведали маршруты вдоль Плаквы, до самых Ивовых Плёсов, где было безлюдно и тихо. Медведка не любила людей, она не агрилась на них, нет, но пугалась. Мы гуляли только там, где никто не беспокоил её. Но вскоре Медведка опять заболела. Я не могла понять, что с ней случилось. Она таяла на глазах, буквально за сутки усохла и готова была вот-вот умереть. А мы как назло были тогда в отъезде у Вёнтских Порогов. Я пешком шла вдоль железной дороги, неся Медведку в сумочке. Она была совсем лёгкой, крохотной, усохшей как мумия… Три килограмма, как потом показали весы. Мы прошли так с нею пятьдесят километров, глубокой ночью добравшись до города. Я чудом нашла круглосуточную ветклинику. У Медведки сразу взяли кровь на анализ, и определили, что у ней пироплазмоз. Это смертельная болезнь, поражающая кровь, которую разносят луговые клещи. Медведку решено было оставить в клинике на сутки. Там ей делали инъекции, ставили капельницу… В общем, она выжила. Худая, как смерть. Крохотный хрупкий скелетик. Но ты познакомишься с ней, завтра. Вот удивишься! Знаешь, я очень люблю её… Она единственное существо, кто остался со мной теперь. Она не похожа на мою Розетту, но я полюбила её не меньше.

«Я было подумала тогда. А как же, раз ты её любишь, она будет у тебя целые сутки одна в квартире, без туалета?
Но Глафира, будто угадала мои мысли. «Я даже разрешаю Медведочке ходить в туалет прямо в квартире» — Сказала она. «В зале я постелила влагонепроницаемый линолеум, и как только она захочет сходит в туалет – делает это. А я вытираю тряпочкой. Ведь это глупость и насилие – как делают другие – лишь два раза в сутки позволяют собаке справить нужду. Как бы им самим понравилось, а? Я и рыбки ей оставила, и воды само собой… Медведка у меня, как и я. Кушаем только овощи, кашу и дикую рыбку. А ещё яблочки! И ты увидишь её. Увидишь, какая она стала сильная и здоровая!»
Я уснула, постелив старую куртку прямо на читальный стол. Ливень стучал по карнизу, на асфальте пенились лужи, а где-то на крыше сидел призрак девочки-невидимки, и улыбаясь, подставлял ладони дождю…»
36
«Первую декаду разменял июнь. И тополиный пух засыпал город, расслабленный летним маревом. Мама подарила мне синтезатор. Это такое маленькое пианино, которое работает от электрического тока. В Траумштадте и не слышали о таком чуде! Я, порою, целыми днями разучивала мелодии, и иногда, когда никто не слышал, пыталась играть что-то своё.
Глафира познакомила меня с Медведкой. Она привела её прямо в библиотеку, и целый день, пока сестра обслуживала читателей, я пыталась с нею играть. Правда, признаться, ничего у меня не вышло! Медведка, как только Глафира выходила из комнаты, и она оставалась со мною наедине – пряталась под софу, и ни за что не желала оттуда вылезать. Глафира, приходя в полдень на перерыв, смеялась, добродушно подзывая собачку. Медведка нехотя выползала. Такая забавная!»
Ловиса чуть не плакала от умиления. Медведка формально была метисом Линдешалльской овчарки – поджарой, грациозной «рабочей» собакой с кровью и немного внешностью волка. Но Глафирина «уродочка» была большой, широкой, с крепким квадратным задом и длиннющими «росомашьими» когтями на лапах. Цвета она была рыже-бурого, с длинной слегка вьющейся шерстью. У ней была непропорционально большая голова с вмятиной посередине лба, отчего голова немного напоминала голову рыбы-молота. Глаза были расставлены широко-широко, почти как у голубя, сместившись к вискам. У Медведки был длиннющий заострённый нос, который напоминал хоботок тапира. Хобот забавно вздымался, когда она дышала или нюхала, и забавно трясся, подпрыгивая, когда она бежала и прыгала. Из-за мягкого мясистого хобота собачка с трудом могла есть из миски, ведь хобот сильно выпирал над челюстями, и упирался в дно миски, тогда как пасть хватала воздух.
Больше всего на свете Медведка обожала мёд – за это Глафира и дала ей такое имя (впрочем, за некоторое сходство с одноимённым насекомым — тоже).
Медведке два года, она стерильна. Глафира долго не решалась обратиться к врачу, вносить изменения в живой организм против его воли, его естества – она считала грехом. Но не меньшим грехом было бы, родись у собачки щенки – какая судьба бы сложилась у них в жестоком мире, где бездомных собак прагматично переводят на мыло и удобрение? Смогла бы она всех пристроить? Нет. Это и в теории было невозможно… Весь мир не сделаешь добрым, тем паче, не будучи царём или пророком… Один маленький человек не может спасти мир, но может спасти одну-две души, которые станут для него целым миром… И как страдали бы они, эти щенки, появись на свет? И зачем, чего ради… Порой, лучше не рождаться вовсе. Не стоит сыпать семена на голые камни и мёртвый песок… Тем паче, в этом маленьком уродливом ангеле были гены болезни и вырождения…
Медведка часто ходила под себя: Глафира специально предусмотрела на этот случай пластиковые санки, похожие на удлинённый тазик. Она называла их «ссанки» — и стелила в них мягкую мешковину, а собачка спала в них, и если мочилась во сне, то достаточно было застирать мешковину, и сполоснуть санки-тазик. Медведка была очень медлительная, заторможенная, с трудом запоминала команды, но больше всего она любила (чтобы сделать приятное Глафире), перевернуться на спину и вывалить своё могучее пузо, подставляя под руки хозяйки.
«Но когда я попыталась погладить – Медведка тут же вскочила на лапы и зарычала, поджав хвост и ощетинившись, будто дикобраз! Глафира добродушно рассмеялась.
— Пугливая она! Не любит чужих людей. Да вообще, всех пугается… Только мы с ней и нашли общий язык… Здорово, что мы встретились. Она… Уродка для всех прочих. Она бы гарантированно погибла.
37
— Большой ребёёёночек, идо ко мне! – И Медведка, забавно сопя и двигая хоботом, подползла к Глафире, тут же бухнувшись на спину и выставив своё большущее тёплое пузо, и вывалив язык. Она сопела и хрюкала, пока хозяйка чесала ей пузо, и целовала во влажный хобот.
Я тогда тоже захотела завести собаку…
Время шло. Я была счастлива. Я сумела построить свой мирок, закрывшись от людей. Только Глафира и Медведка имели туда доступ. Но и мама. Но мама… Она бы всё равно не согласилась открыть для себя и исследовать мой мир, пусть даже я сама звала её туда… К августу мы почти подружились с Медведкой. Хотя она, до сих пор, относилась ко мне настороженно, но хотя бы не боялась больше и не пыталась облаять. Мы часто гуляли с нею, пока Глафира работала в библиотеке. Медведка оказалась очень храброй, когда речь заходила не о людях, а о, например, большой высоте.

Я называла себя «Хозяйка крыш». Я совсем не боялась высоты, и в городе тогда никому не приходило в голову запирать все чердаки на замок и бороться с романтиками… Я не училась в школе, мама приносила мне учебники по математике и физике, природоведению и чтению, технике и психологии. Но я читала их без особого интереса. В общем, всё, что было написано в учебниках физики и географии, психологии и социологии – я как-то знала и сама. Пускай в общих чертах, но к чему мне вся эта углублённость в конкретику? Это была явно не моя стезя, и я, честно, не особо понимала, зачем вообще дети в школах учат предметы, которые вряд ли когда пригодятся в жизни. Для общего развития мозгов, скажете вы? И тут ошибётесь. Без искреннего интереса к предмету не будет никакого развития мозгов, скорее будет их бессмысленная перегрузка и засорение лишним. Тем паче все эти учебники и науки показывали мир с такой скучной и узкой стороны, как будто бы если ползать с лупой и изучать песчинки, вместо того чтобы понять глаза выше и увидеть весь мир, и научиться жить в нём. Научиться хранить и уважать природу, научиться выживать в её среде, научиться любить ближнего своего и сохранять семью, научиться противостоять невзгодам, научиться видеть подлых и злых людей и уметь поставить их на место.
Жаль, все эти истины люди понимают либо поздно, либо никогда».

Акко была мудра не по годам, но мудрость её была неотделима от наивности и юродства. Маленькая, грустная девочка с глазами волчицы и душой Ангела.

Наступил сентябрь. В Вальдштадт пришли затяжные дожди. Тучи без конца и края надвигались с запада, ветер приносил едва различимый аромат хвои с хребта Оттёр-Мор. Где-то там, в сырой тенистой тайге, созрела черника и шикша, и реки замерли в предвкушении снега, и золотом оделся святой лес. Золотом оделся и Вальдштадт. Он стал родным домом для Ловисы. Девочка почти не сохранила в сердце тёплых чувств к родному Траумштадту… А Глафира — эта ночная девушка с лицом старушки, но совсем не взрослая, как казалось на первый взгляд, и совсем не земная – стала для Акко и подругой, и сестрой, и немного мамой.

Ловиса прочитала «Пересечения Дорог Умерших Дней».
38
Книга начиналась так:
«У СУДЬБЫ ЕСТЬ ЧЕТЫРЕ ОСНОВЫ.
1 – КАРМА. ЭТО ТО, КАК ВЫ ЗАТРАГИВАЛИ И ЗАПУТЫВАЛИСЬ В СТРУНАХ МИРА. В ПРОШЛОМ, НАСТОЯЩЕМ И НЕСОВЕРШЁННОМ.
2 – ПОМОЩЬ ВЫСШИХ. ТЁМНОГО КЕСАРЯ, ДОБРОГО БОГА, ЭГРЕГОРОВ, ВЕРШИТЕЛЕЙ, КУРАТОРОВ. СТОИТ ПОМНИТЬ, ЧТО НА ЗЕМЛЕ ПОМОЩЬ ТЬМЫ ОЩУТИМЕЙ.
3 – ГЕНЫ. ФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОГРАММА РОДА; А ТАК ЖЕ ТО, ЧЕГО БЕССОЗНАТЕЛЬНО БОЯЛИСЬ И ЖЕЛАЛИ ВАШИ РОДИТЕЛИ.
4 – ВАША СОБСТВЕННАЯ ВОЛЯ ВСЁ ИЗМЕНИТЬ.»
Вся книга состояла из сотен историй, мистическим образом переплетённых судеб людей, существ из иных миров; Ангелов — обитателей космической бездны.
Эти тысячи голосов кричали в книге, заявляя о себе. Стучась «оттуда», с той стороны строк, как будто рвались на свободу; и каждый раз, прочитывая и представляя их образы, девочка о с в о б о ж д а л а Их. Ловиса читала книгу, и рыдала. Вокруг тёмной Акко кружились тени, они шептали о чём-то, их голоса становились всё громче и непонятней; счастливей. И уносились куда-то ввысь. И каждая тень забирала с собою частичку силы и радости Акко… За место неё вплетая в душу скорбь и усталость… Но Ловиса читала, как заклинания, порою вслух, когда её никто не слышал. Часто девочка уходила с книгой на крышу; особенно она любила проводить там время на рассвете, и на закате дня. Даже в дождь маленькая тёмная девочка садилась на карниз, болтая ногами, свешенными в пропасть, поставив рядом с собою зонт. А молнии, словно повинуясь призракам, оживающими в книге, рисовали в небе символы и строки, и белые мерцающие шары водили вокруг маленькой жрицы хороводы…

«Утонувшие корабли бороздили небо…
Струны мира, что скомканы и порваны, играли Интенцию Смерти…
В алертности новых рождений расправлялись улыбки…
Строкою песни на стекле всё таял горизонт… Мы влюблёнными детьми убегали в лавандовые поля… Мы так спешили в Вифлеем за Звездой, но оказались мы на Голгофе…
А Большая Медведица всё говорила Умке, что созвездия – это Ловцы Снов. Только очень большие Ловцы. И они ничего не забывают…»

Когда сентябрь был уже на исходе, а деревья сбрасывали последнюю листву; и серые, будто выточенные из неподъёмного гранита тучи надвигались с северо-запада – Ловиса прочитала книгу. Девочка без сил опустилась на кровать и спала без перерыва пять суток. Ей было необходимо переварить ту Бесконечность, к которой она прикоснулась, и которую пропустила сквозь себя. Глафира, когда Акко по какой-то причине не могла посетить библиотеку, навещала маленькую подругу. Мама Флора относилась к Глафире прохладно, с неким высокомерием, хотя и уважала, видя в ней умную и сильную женщину.
39
В эти пятеро суток сна сестра Глафира не навещала Ловису. Девочка плохо себя чувствовала. У неё на теле открылись непонятные раны, они кровоточили и источали странный запах – будто какие благовония. «Это стигматы» — позже скажет Глафира. Пока девочка лежала на кровати, мама работала в районной онкологической больнице – она спасала жизни, исправляла судьбы… Акко очень уважала свою мать. Не столько любила, сколько восхищалась ею.
Девочка, ещё в детстве, тоже мечтала стать врачом. Но лечить не людей, а животных. Она знала, какие, к сожалению, в основном жестокие бывают мясники-ветеринары. Особенно те, что «лечат» УРБов и прочий скот на фермах. Девочка не знала, чем могла бы помочь самым несчастным существам в мире… Но она хотела хотя бы собак и кошек лечить по-доброму, спасая, исцеляя; не давая почувствовать и отголосков боли. Девочка даже думала, что если бы устроилась работать ветврачом на ферму – она бы на свои деньги, пусть даже себе в убыток, лечила бы УРБов только с анестезией. Как бы это жутко и мерзко не звучало – она бы сама кастрировала их, но делала это с качественной блокадой нервов, и плевать, что правилами предусмотрено делать это на живую, ибо анестезия для «мяса» дорогое удовольствие. А ещё лучше – она давала бы общий наркоз. Чтобы эти бесконечно несчастные существа не видели её; не видели её ласки и слёз… Нет, в аду – не место бессильному состраданию. Не можешь спасти – не жалей. Этим ты размягчишь омертвевшую израненную душу, сделаешь чувственным тело. И сделаешь только хуже. В аду – вступает в силу последний защитный механизм Закланных – апатия, обречённость. На их ноте легче выносить боль… Но когда появится надежда… боль станет невыносимой. Вот такие мысли приходили в голову одиннадцатилетней девочке. И бремя мира ложилось на её хрупкие плечи…
Да, она бы сама платила, пусть даже на общую анестезию уходила бы вся её зарплата… Разве же стоят деньги страданий безвинных?? Она бы избавила их хотя бы от части боли… Пусть даже таким чудовищным способом, сама окунувшись в гнойную грязь изнанки цивилизованного мира… Ведь это лучше, чем сидеть в чистоте и возвышенно взирать на звёзды, рассуждая о вселенской Мудрости и Любви…

Маленькая Акко была умна не по годам. И девочка совсем не боялась крови. Она — почти ничего не боялась. Кроме разве что… Сексуального насилия. Его девочка страшилась по-настоящему, и страх уже в детстве шевелился внутри, как пресловутое «жало плоти».
Любой страх – жало плоти. Вырвать его дано не всем, не сразу, не всегда.
Акко понимала, чувствовала нутром – что семя насильника не смоешь никакими средствами, оно навсегда проникнет в организм; как резцом по камню впишет в нём свою историю, до самой смерти. Лишь идиоты отрицают телегонию, наивные овечки с «острова дураков»…
Девочка же желала хранить себя в чистоте и непорочности, пока в её жизнь не придёт тот самый… Тот самый, бесконечно любимый, до боли родной, уже повенчанный с нею на небесах, обручённый вечностью… Впрочем, Ловиса вообще не особо думала о сексе как таковом. Он казался лишь чем-то побочным, некоей «обязаловкой» физического мира. Но девочка уже ненавидела эту «обязаловку», и думала, что лучше бы никакого секса, а вместе с ним – и риска насилия – не было бы вовсе. Чтобы была только лишь одна «Платоническая» Любовь – верность, единство, полёт, романтика… Девочка относительно рано «созрела». Не только духовно, но и физически. Ей ещё не исполнилось одиннадцать, но даже внешне Ловисе можно было дать лет шестнадцать. Она была довольно высокой, очень стройной – совсем худощавой, с необычно смуглой кожей и прямыми чёрными волосами. Лицо девочки казалось ещё старше – узкие губы, медлительная мимика, глубокий взгляд…
40
Тёмная Акко снова сидела на крыше. Внизу шумел проспект, выдался столь редкий солнечный день в середине октября. День клонился к закату. На западе и севере, в прозрачном кристальном воздухе, под лиловым фантасмагорическим небом показались хребты Оттёр-Мор и Мерхольм, уже одетые с ног до головы в белую фату зимнего царства. Столь необычно было видеть это зрелище – позолоченные предзакатным припекающим солнцем крыши города, космически-сиреневое небо, ярко-жёлтую листву, жёлто красные трамваи… И серо-голубовато-белёсые хребты на западе; древние, как сама зима, как сам космический холод… И холод этот навис над миром. Но мир, знай себе, всё дальше вращал свою шарманку… Девочка думала о любви. В такие минуты сердце особенно щемило одиночеством. Она представляла Е г о таким высоким и бледным, с золотистой бородкой и аристократическими чертами лица… О н был спокойный, грустный, романтичный, немного женственный, но не похожий на девушку – скорее сентиментальный, мягкий, ненавязчивый. Он, наверное, был очень несчастным и одиноким. Девушка так хотела спасти такого… Протянуть ему, тонущему в водовороте одиночества и душевной жажды, свою руку. Хотела спасти Его, и быть спасённой Им…

Когда первые дни разменял ноябрь, а снег всё никак не желал укрыть собою промозглый, зябкий, оголившийся Вальдштадт – Тёмная Акко опять решила заночевать у Глафиры. Медведка тоже была здесь. Хозяйка уже давно припасла в библиотеке лежанку из мешковины и две чашки – одну под воду, другую под еду. В этот раз Глафира наложила «уродочке» слегка отваренную салаку с капустными листьями. Стемнело совсем рано. В читальном зале зажёгся мягкий свет. Город снаружи тонул во мгле. В лужах похрустывал молодой ледок, и редкие прохожие спешили по домам, уткнув взгляды в землю. В небе клубились тяжёлые сырые тучи, но никак не решались разразиться дождём, либо снегом…

— Знаешь, — Сказала Глафира притихшей Акко. А Медведка гремела за стеллажами чашкой, уже доедая добрые два кило салаки. – Ты прочитала книгу моего отца. Спасибо тебе за это… Но я хотела тебе рассказать ещё одну историю. Она – тоже случилась на-самом-деле. Случилась с одним удивительным человеком… С моей одноклассницей. Да, представь себе, я тоже училась в школе. Правда – лишь последние четыре класса. Восьмой, девятый и десятый я закончила в Трауме, в 68-ой школе района Шодуар-Гоф. Когда мы перебрались в Вальдштадт, я поступила на обучение в одиннадцатый – в 132-ю школу в районе Новая Гремяча. Там, в параллельном классе училась одна девушка. Сейчас, конечно, прошло много лет… Но я хочу поведать тебе её историю. О н а – хочет, чтобы я её поведала тебе.
— Итак… — Глафира раскрыла свой школьный дневник.
– С тех далёких лет… — Итак, слушай:

41