Глава 5. Осень. "У счастливых последней умирает улыбка". (Глава 6)

Глава 5. Осень. «У счастливых последней умирает улыбка».

Мы ходим по той же земле, что и вы.
Но земли не касаемся…
Наши губы уродуют грубые швы — Вы нас бьёте, а мы — улыбаемся.
(Otto Dix «Индиго»)

В комнате сумрачно, Раймонд отодвинул толстую тюль. За окном такое же серое небо и ветер срывает листья. На покрывале дремлет Мари – старая белая кошка.
Ловиса открыла крышку пианино и провела по клавишам.
Было похоже, словно серебряный звон первого снега мягко упал на землю и всё вокруг стало невесомым… Минорные аккорды, сменяя друг друга, сливались в единое н е ч т о, раскачивающее мир. И вот дождевые капли потекли по стеклу. Такие же серебряные и звенящие, как музыка. Юноша сел у окна и смотрел, как серость повисла над городом. Вот ещё день назад раскалённая земля стала другой. Вода пузырилась в лужах. Старая ива рвалась под ветром и роняла листья на теплотрассу. Кошки попрятались по подвалам… И люди ушли с улиц. Осень дышала повсюду. Раймонд отворил окно, и стылый холод ворвался в комнату. Ветер закружил нотные листы. Ловиса продолжала играть. Её тонкие руки твёрдо касались клавиш, губы сомкнуты. Казалось, она вся превратилась в музыку и стала невидимой в тёмной комнате. Музыка набирала силу; в ней стали появляться странные неземные звуки, прекрасные и страшные; они как проволокой вытягивали жилы, они словно проводили глиссандо по нервам… Стало ещё темнее и от холода застучали зубы. Дождь за окном стал снегом. Редким и мелким. Ветер стих, музыка стала тише. Город за окном был серый, как железобетон, а в комнате кружились тени. Ловиса взяла последний аккорд…

— Это невероятно… Почему у тебя такая грустная музыка?
— Грустная? Не знаю. Я играю всякое. То, что задают в консерватории и то, что приносит мама. Но когда сочиняю сама – сочиняю в минорных тонах. Мне так нравится. Знаешь… Я словно свою душу превращаю в звук. В эти Осколки Закатных Аккордов. Посмотри!
Ловиса подбежала к окну.
– Снег пошёл…
Осень пришла в город рано. В один миг закончился зной, и на смену ему воцарилось ледяное оцепенение. Под утро лужи покрывались белёсой коркой, и трава щетинилась инеем. Три дня солнце не выходило из-за туч и ночью звезды не мерцали на небосклоне. Затем, наступило морозное утро. Такое морозное, что кресты и стрелы поползли по стеклу. Было тридцатое августа.

Известия с фронта больше не приходили. Кто-то не хотел, чтобы люди знали о подробностях
42
войны. Поезд, пришедший с Бриша, отогнали в депо, а вокзал обнесли колючей проволокой. Безмолвные рельсы покрывались ржавчиной под колкими каплями дождя.

Тонкий конверт получили соседи. Полная рыжеволосая Эльза упала в обморок, а её дочь Флиса долго плакала. На следующий день они обе облачились в траур. В траур облачился почти весь город.
Чинили котельную, и скоро тёплую воду пустят по трубам. Кошки снова смогут греться у теплотрассы.

Однажды постучали в дверь к Мартину и передали в руки письмо. На лице затворника можно было прочесть недоумение – никто из его родных не ушёл на фронт. И не было никого из родных. И никого из друзей тоже не было. Свои письма он получал лишь однажды. Давным-давно, от возлюбленной своей Анны, а теперь она перестала писать. Он не знал, что с ней, и не верил, что она забыла его. Но потом вдруг верил, и хотел сжечь её письма дотла; но всегда опускал руки, долго плакал и засыпал, сжимая в руках истрёпанные конверты. А проснувшись – не верил снова.
— Это вам, распишитесь. – Сказал почтальон дежурную фразу. – Всего хорошего.
Холодом потянуло по спине Мартина, он разорвал конверт.
Это письмо от Анны. Она писала, что устала от их писем, и решила сделать перерыв. А потом — повстречала мужчину своей мечты – красавца Дейла Шифельбайна; что он высокий блондин, и работает в Фойербруке помощником начальника ДПЖД, а живёт в Элесине – небольшом городке-спутнике столицы. Но Дейл обманул её, сыграл с её чувствами в злую игру. И она, Анна, опять одна, и очень желает видеть Мартина. Что он ей дорог, как самый старый и милый сердцу друг. А ещё, в Дождевом Пределе война. Рамаллон, Монтебло, Линдешалль – захвачены, и красное знамя Дракона развевается на шпилях соборов и ратуш. Элесин и Фоербрук взяты в блокаду, на подступах идут тяжёлые бои, каждый день артобстрелы. Наши танки и пехота отступают. Жертвы исчисляются сотнями тысяч. Анна ещё не видела врагов в живую, но поговаривают, что у них желтые лица и раскосые глаза, что враги облачены в шинели песочного цвета и плоские каски. И что они жестоки, очень жестоки… Они относятся к нам как к УРБам! – Восклицала в письме Анна. Тех, кого берут в плен, живьём режут на куски. Медленно, смакуя, будто бы п и т а ю т с я болью. Анна много говорила. А Мартин читал, и плакал… В конце Анна писала, что она уезжает из Элесина. Далеко. На восток. В тот город, где живёт Мартин. Последним; наверное, последним в нашу эпоху скорым поездом Фоербрук — Феллин. Только благодаря связям родных Дэйла, которые отнеслись к ней с добром, ей удалось взять билет! Первого сентября она должна добраться до Пармского хаба вблизи Вальдштадта, а оттуда через Грюнгоф и Бриш на перекладных в Траумштадт. Ах если только всё получится; ах, если не разрушат железную дорогу; ах, если только её не убьют…
Мартин сел в кресло и закрыл глаза, сжимая конверт. На этот раз, закрыл насовсем. Слишком слабое сердце.

Среда ознаменовалась потеплением. Иней таял, и с крыш по-весеннему текло.
Климат Траумштадта и всей Юшлорской низменности – сплошной экстрим, сплошные аномалии и
43
температурные качели. Во всём Эспенлянде, даже в диких Фаркачарах; и на крайнем Юге – в прибрежных районах Дафни; в котловинах гор Шафран и Монтебло — не бывает такого жаркого иссушающего лета. Равным счётом, как нигде, даже на побережье моря Ллойда, в устье Мары; на острове Миир, который сплошь покрыт тундрой; ни в самом северном городе мира – Фросгарде — не бывает таких чудовищных, ветреных и морозных зим, как в Траумштадте. Траумштадт, находящийся даже южней Фоейербрука, считается полюсом холода и жары всего Эспенлянда. Эти географические факты известны каждому школьнику. А уж весна и осень Юшлорской Низменности – это шквалистые ветра, затяжные дожди, пыльные бури, и тридцатиградусные морозы; и ранняя жара, и грозы, и засуха, и потопы. В этих безлюдных, суровых краях, среди ковыльных степей и осиновых колок; где только красная глина, известняк, и соль; не растёт ничего кроме дрянного картофеля, капусты и брюквы. Да и то — лишь в районе Грив и Лятернхаймского Плато. Почти вся еда привозная.
Разве что мясо, мясо УРБов, которых кормят отходами сельхозпроизводства, как свиней, всегда «под рукой». Но и УРБы порой не выдерживают сурового климата Юшлории – замерзают. Или ещё страшней – заболевают какой-нибудь заразной хворью. И тогда сотни жирных, бледных, обезумевших от ужаса «недолюдей» пускают под нож. А порой, когда тяжелых хворых тел слишком много, и мясники устают работать ножами — выкапывают громадную яму. Метров десять глубиной. Бесформенную массу визжащих тучных тел давят бульдозером, сталкивая в эту яму, сверху поливают бензином. Живые, обезумевшие от боли и ужаса «недолюди» вспыхивают жарким огнём. Горит жир, горит, издавая чудовищный смрад, их пропитанная адреналином плоть. УРБы шевелятся на дне ямы, как комок жирных бледных червей на раскалённой сковороде. От их крика можно оглохнуть; от миазмов горящего мяса, испражнений, чудовищных выбросов кортизола и адреналина, можно серьёзно заболеть и даже погибнуть. Работники пользуются бирушами, респираторами и защитными костюмами.
Когда кипящая, почерневшая кровь гасит остатки огня, и мясо, частично «приготовленное», в ожогах всех степеней, порой ещё живое, перестаёт активно трепыхаться, яму засыпают землёй.
Визг, отчаяние и неземные страдания навсегда проклинают эту землю.
И дожди, и жару, и метели, всё так же приносят пустынные дали. Могилы покрываются травою.
Что не сделаешь, чтобы прокормить миллионы добропорядочных «высших» людей. Им и их детишкам нужно только безопасное, сертифицированное мясо.

Солнце проглядывало неохотно. Оно катилось по небу то и дело пропадающим бледным пятном. Ловиса и Раймонд стояли возле подъезда большого дома напротив интерната для детей-инвалидов. В стороне звенел трамвай, и люди сходили с помоста. Неподалеку высились серые громады шлакоотвалов. Пахло чем-то едким.
— Ждём. – Сказала Ловиса.
Прождали минут пятнадцать, прежде чем дверь подъезда отворилась и вышла старушка. Девушка придержала дверь, и они вдвоём с Раймондом вошли в подъезд. Здесь, как в любом подъезде города, пахло хлоркой и сыростью, кошачьей мочой и тушеной капустой, известью и карбидом. Было темно, маленькие окошки под потолком почти не пропускали свет. Ступени, большие и гулкие, круто уводили наверх. Казалось, что витые чёрные перила слегка качаются, и чем выше двое поднимались в темноте, тем сильнее они качались. Последний этаж. Уже тут слышно, как завывает ветер на крыше.
44
— Здорово! Чердак открыт. – Девушка улыбнулась, и встала на шаткую лестницу, ведущую к люку в потолке. Юноша последовал за ней.

— Как же здесь круто!.. У меня захватывает дух!
Девушка и Раймонд стояли вдвоём на крыше, плечами прижавшись друг к другу.
Мимо, почти касаясь их, проносились облака. Рваные клочья причудливых форм проплывали на фоне дымки, почти в зените мерцало солнце, больше похожее на луну. Мёртвая желтизна его то разливалась по крыше, то уходила в тень, и всё вмиг становилось тёмно-серым. Ветер так шумел в ушах, что слов было не разобрать. Город лежал как на ладони. Вот и здание мэрии с его гранитными колоннами и двумя огромными флигелями; а вот — Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне; школа, где учился Раймонд, и Свеча Святого Ллойда – заброшенная и ржавая буровая вышка, которая пыталась догрызться до центра Земли… А там вдалеке – в желто-серо-синей дымке кончается город и лежит бескрайняя равнина. Только тёмные конусы террикоников, да зубчатые гребни невысоких соляных холмов прерывают слегка вогнутую линию горизонта… И чем дальше, тем бледнее, и золотистее к югу. Пятна осиновых колок, да бурая патина камышовых болот, едва золотятся под тусклым солнцем.
Где-то там, за тысячи миль отсюда плещется океан. И быть может, парит над небом сказочный храм с янтарными окнами…

— С этого уступа сорвался папа! – Прокричала по ветру Ловиса.
Крыша круто обрывалась к карнизу. Ограды не было. Ржавая жесть провисала над бездной.
Раймонд вгляделся вниз. По тротуару шли люди и стояли вдоль фонари, редкие деревья торчали ввысь, каких-то пятнадцать этажей не дотягивая до крыши. Отсюда он упал. Отец Ловисы. Людей внизу в тот раз не оказалось. Было очень холодно. Снега выпало так много, что из-за него провалились железные листы. А крутой спуск карниза покрывала ледяная корка.
— Как думаешь, красивая смерть? – Девушка повернулась к Рэю лицом, сохраняя равновесие совсем рядом с краем.
— Будь выбор, я бы выбрал что-то другое.
— Тоже так думаю. Когда папа упал, он умер сразу, только его внутренности раскидало на несколько метров вокруг, их отскабливали с асфальта, примерзшие и пропитавшие лёд. Он сломал обе ноги, так что острые обломки костей вылезли наружу, вспоров плоть… От головы почти ничего не осталось. Разбилась как переспелый арбуз… Его бы ни за что не опознали, если б опознавали только по останкам. Но все ведь точно знали, что это он, мой папа… Что это он полез чинить крышу в лютый мороз, рискуя жизнью. А он и не ценил её, свою жизнь. Он был счастлив, а счастливым, говорят, легко умирать. Хотя я бы здесь могла и поспорить… Но одно знаю точно: счастливым, чья душа легка и светла – умирать действительно легко. А вот счастливым, но полным грязи и злобы… не знаю.
— Откуда ты знаешь все подробности, ведь ты была совсем малышкой?
— Мама рассказывала. Много раз. И показывала фотографии его смерти. Она до сих пор их хранит. Рядом с «живыми» и смотрит на них. Кстати. Давно хотела тебя спросить. Расскажи мне о своих
45
родителях? О своём детстве… Вообще, расскажи, пожалуйста, всё, что ты мог бы мне рассказать. Прошу. Только не скрывай ничего. Я никогда тебя не обижу. Клянусь.
Раймонд на десять секунд задумался.
— Ну… Я не могу сказать, что счастлив в семье. Я не похож на своих родителей, у нас нет близких отношений. Отец — военный по профессии, но работал на кузнечно-прессовом. Мама… Она работает на ТЭЦ. Сколько себя помню, я боялся отца. Он бил, по каждому поводу и без повода. Кричал, оскорблял. Стыдно и мерзко, но я так и не сумел защитить себя. Он был очень сильным, знал боевые приёмы Блицкампфа. Ему ничего не стоило переломать человеку все кости. Я терпел его издевательства. Я знал, что если посмею хотя бы оскорбить его, остаток жизни проведу в инвалидном кресле. Но я никогда не уважал отца. Он ничего не мог и не умел, кроме как стоять за станком и бить грушу. Его не любили другие люди. И жену свою он нашёл с большим трудом. В своё время он долго бегал за ней, унижался, чтобы быть вместе. Бабушка рассказывала – он был страшно навязчивым, а в глазах его было мутно от похоти. Мама как-то поделилась, по секрету, нарушив «клятву», (а она никогда не держала клятвы), что у отца было тяжелое, очень тяжёлое детство. Его насиловал отчим, а в армии его нещадно били, опустили почки и повредили по «мужской части». Видимо поэтому, он так отыгрывался на мне. Знаешь… Я не чувствую к нему злобы. Он умер, но я не радуюсь. Хотя, конечно, и не жалею… А вот мама… Ты знаешь, она никогда, ни разу, даже не пыталась меня защитить. Она только кричала «Александр, не надо!» — и убегала в другую комнату. А отец зверел, слезы и бессилие матери ещё сильнее распаляли его. Знаешь… В моём детстве было мало радости. Я всегда чувствовал страх. Эту агрессию отца, которая в любой момент могла закончиться фатально. Только у бабушки, я ощущал себя в безопасности. Мы много путешествовали. Даже, как-то, она возила меня на поезде через пол-Эспенлянда, на море Дафни. Это были самые светлые моменты… Мы с бабушкой жили на съемной квартире, каждый день ходили на пляж купаться. Как меня впечатляла Большая Вода! Я даже помню шторм, волны с двухэтажный дом… И там… На юге, в Рамаллоне и Монтебло, всё по-другому. Там растут пальмы и кипарисы, персики и сливы можно срывать и есть прямо во дворах. Там живут чуть более добрые и беззаботные люди… Ну, или мне так казалось. Мы много гуляли с бабушкой. Были в Шафрановых Горах, посетили крепость Эхсан… Знаешь, это было самое счастливое время в моей жизни… Что ещё рассказать себе. Ах-ах. Про школу? Видимо, проклятье «мальчика для битья» не ограничивалось семьёй. В школе я постоянно дрался. Даже не дрался – скорее был битым. Ведь нападали всегда не равные по силе, нет. Нападали толпой, и, как правило, из старших классов. Били сильно. Сотрясения, синяки, фингалы, выбитые пальцы – всё это обычное дело. Друзей у меня не было. Ну разве… Если дружбой считать наши взаимоотношения с одноклассником Мэлом… А так… Мало хорошего. Забавно, что учителя в школе всегда вставали на сторону тех, кто «буллил». Мне ещё и от учителей доставалось. Ну там… Устраивали выволочки, ставили двойки за поведение. «Козла отпущения» всегда проще обвинить, свалив все грехи на него, чем докапываться до истины. А потом, били за это дома. Весёлое детство, что сказать…

— А ты любил когда-нибудь, Раймонд… — Ловиса говорила очень тихо. В уголках её глаз стояли слёзы. – Я имею в виду, любил ли ты когда-нибудь девушку?
— Наверно нет. Знаешь… Ещё в детском саду, мне запомнилось почему-то, как я вместе с одногруппницей Геллой катался с ледовой горки. Мы смеялись тогда, было очень весело. Скоро Рождество. Казалось – вот она, дружба. Мне тогда было шесть лет. А теперь даже не знаю, что
46
стало с этой Геллой, где она живёт и вообще… Но конечно, это не любовь. Просто, наверное, она единственная девушка, кого бы я вообще мог вспомнить. А ты… любила когда-нибудь? – Признаться, задавая этот вопрос, Раймонд почувствовал странный неприятный холодок. В глубине души он искренне боялся, что Ловиса даст положительный ответ.

— Нет. – Девушка ответила сразу. Я никогда никого не любила. Я не любила и не люблю даже свою маму. Мне стыдно в этом признаться… Но это так. Я не училась в школе, не была никогда в обществе молодых людей, тем паче не вступала в «отношения». Сколько себя помню, я всегда была одна. Но я не считаю одиночество унизительным. Знаешь… Один мудрый человек сказал: «лучше голодать, чем что попало есть, и лучше быть одному, чем вместе с кем попало». Одиночество — это не позор. Позор… это биться в закрытые двери, навязываться людям, бояться их, превозносить их, подстраиваться под них. Но для меня люди – не более, чем двигающаяся условно-разумная форма фекалей. Не я виновата, что люди такие. Не я виновата, что мне не о чем с ними говорить. Но, раз всё так… Я лучше буду одна. Чем стану якшаться с этими ходячими сгустками смрада. Я, кстати, тоже не была любимым ребёнком. Мама всегда давила на меня, пыталась сделать великим музыкантом. Но… не любила. Я хорошо определяю любовь. Мама меня не любила. Если она и любила кого, так это папу… Это да. Единственное. Что я хочу сказать… Я никогда бы не позволила унижать себя. Никогда, слышишь! Я бы горло перегрызла любому. Кто осмелился тронуть меня! И неважно, пусть меня ломают, режут на куски или жгут живьём! Однажды я перестала бояться, пусть даже дорогой ценой.
— А ты когда-нибудь сталкивалась с насилием? Тебя когда-нибудь били, могли убить или покалечить?

По лицу девушки скользнула недобрая тень. Её лицо едва заметно побледнело.
— Нет. – Произнесла Ловиса.
— Тогда прости… Но ты не можешь ничего знать о насилии. Легко ничего не бояться, когда бояться нечего.
Девушка выдержала паузу. Она посмотрела в пол, и сказала:
— Возможно, ты прав. Я бы даже сказала просто – ты прав. Но… Я хочу, чтобы с этого момента ты, Раймонд, светлый, безценный человечек. Чтобы ты ничего не боялся. И никогда, слышишь, никогда! Не позволял никакой мрази обижать себя. Добрый человек не должен «кормить» свой безпомощностью злых. Не будь, слышишь! Не будь навозом, на котором растут цветы зла! Ты должен научиться стать для них если не серпом и огнём, то хотя бы бесплодной солёной пустыней… Слышишь меня, Рай?!
— Спасибо. Спасибо, правда… Ты удивительная девушка. Я считаю так же. Но жаль, что я слишком поздно пришёл к этому.
— Как и я. Зачастую мы становимся сильнее там, где жестоко ломаемся. Смотри! Опять пошёл снег…

И вправду, снежинки медленно падали из белёсой дымки, а ложась на крышу, таяли. Ветер стих, и
47
стало слышно, как работает экскаватор на отвалах, и как на городской свалке лают собаки. Этот город разрывает между зноем и стужей, между сентиментальностью и жестокостью, между смертью и жизнью…

Ловиса, ты очень странная. Я имею в виду, в хорошем смысле.
— И в чём же?
— Ты совсем… взрослая. Даже нет. Мне порой кажется, что твоей душе тысячи лет, и я знал тебя когда-то раньше…
— Говорят, все мы родом из детства… Вот только я – родом из Ночи. Ну, в 25 лет наверно пора стать взрослой! А по правде… Я как-то не задумывалась над своим возрастом. Такие люди, как мы – старик и дитя заодно. Я ощущаю себя на «вечные 16», и в то же время на 80. Хотя нет… Наверно, ещё старше. Мне кажется, как ты сказал – на тысячи лет. Только была я не человеком. А просто сторонним наблюдателем. Как солнце. Или как луна, или фата, или просто небо… Я смотрела на мир, видела каждую его составляющую, могла читать мысли людей и животных… Я была и деревом, и горькой полынью, и водой, проливающейся с небес, и лучом, ласкающим кожу… И всё это было, и всё мне – давно знакомо. Так давно и так хорошо, что становится не по себе…

Раймонд, сам того стыдясь и не признавая, засмотрелся на девушку. Ловиса, несмотря на сутулость и едва заметную медлительность в движениях, стройная и складная. Она высокая, но только для девушки; у Ловисы небольшая, но красивая юная и упругая грудь, которую не скроешь мешковатой ветровкой; и чёрные прямые волосы, жёсткие и блестящие. Ловиса сильная, это видно в её движениях, фигуре. Она не «сахарная дева», боящаяся любой физической нагрузки. У Ловисы смуглая кожа, а лицо очень неподвижное – почти восковое. Только глаза – всегда влажные. Не очень большие, тёмно-карие, глубокие. Очень добрые и грустные. Внешне Ловиса мало похожа на жителей Траумштадта и вообще Эспенлянда. Эспенлянд – едва ли не последнее в мире государство-заповедник Белой Расы. Эспенцы в основном бледнокожие, с соломенными или рыжими волосами, а глаза большинства жителей «королевства» серые, или голубые.
У Ловисы тихий, робкий и неуверенный голос. Но иногда в нём проскакивают стальные нотки. Она не похожа на других девушек – легкомысленных и ведомых. Она какая-то… Древняя… Другое слово трудно подобрать. Древняя, как соляные горы, как красная глина с отпечатками доисторических морских существ. Древняя, как нефть и как луна. Как великая Шакти – женское начало Вселенной. Рядом с Ловисой уютно.
— Я бы тоже хотел играть на фортепиано. Как ты. Только мои навыки на этом поприще увы, достойны лишь тухлых помидор… — Юноша едва улыбнулся.
— А я бы хотела быть твоим учителем. Правда. – Ловиса легонько пожала руку Раймонда. – Мне есть, чему тебя научить. И я этому очень рада.

Он и она спускались по крутой лестнице. Лишь пять часов вечера на часах, но тучи снова сгустились над городом, рваные и грязно-серые. В окнах домов кое-где зажгли свет. И звуки разносились далеко, как бывает летом в ясный вечер. Люди шли по улицам и были понуры. Среди них почти не встречалось мужчин, только женщины и старики. Дети уже сидели по домам и
48
готовились к началу учебного года. Скоро прозвенит первый звонок, для кого-то он и вправду станет первым, но скорее всего – и последним тоже.
Раймонд и Ловиса распрощались у подъезда. В окне Висы горел свет, а горшки с геранью казались чьими-то лохматыми головами, выглядывающими в окно. Мама девушки – Флора, тихая престарелая женщина, всё ещё очень красивая, несмотря на проседь в волосах и лучики морщинок, расходившихся от глаз и из уголков рта; такая же кареглазая и смуглая, как её дочь, уже была дома; и наверно, в духовке томился медовый пирог, распространяя по всему подъезду запах сладкой сдобы, и чайник закипал на плите.

Когда Раймонд подходил к своему дому, пошёл тихий дождь. Печальный и долгий. Такие дожди случаются в городе только в сентябре и мае, и то не каждый год… Но если случаются, идут несколько дней напролёт. Стихает ветер, в воздухе пахнет свежестью и прелыми листьями, голоса птиц разносятся далеко среди тишины, вечерами особенно, как в лесу. Кора деревьев становится чёрной от сырости, и свет в окнах зажигают даже днём. Когда-то раньше, в городе праздновали дождь, но те времена давно прошли.
Раймонд смотрел в небо, подставляя лицо холодным каплям. И жалел, что распрощался с Ловисой. Что в эту минуту нет её рядом, и они не могут насладиться праздником вдвоём.
Наверно стыдно признаться, но Раймонд прикипел к этой странной, тёмной, одинокой девушке. Она единственная, кто за много лет сумел слегка растопить его замёрзшее сердце. Раймонд знал, что встретится с этой странной девушкой завтра, и завтра будет такой же дождь. Ловиса никогда не причиняла боли. Она не пыталась ускользать, мучить, проверять на прочность, как любят делать другие девушки, купающиеся в лучах мужской любви. Ловиса девочка из другого мира. Из другой шкалы морали и ценностей… Вся мерзость женоненавистничества, которая сожрала сердце юноши, в пух и прах разбивалась о светлый образ Ловисы. Раймонд представлял, что сейчас, должно быть, его подруга сидит у окна, напротив старого пианино, смотрит на капли, сбегающие по стеклу и пьёт горячий со смородиновым вареньем чай. А может, не пьёт, а тихо водит руками по клавишам, в такт каплям, и когда её музыка станет громче, вдоль улиц зажгут фонари. Он ощущал покой, как будто само небо накрыло его своим одеялом, мир стал тихим и уютным, каким он бывает в самом раннем детстве. И словно не было войны. И не было боли. И не было ничего вообще.

Придя домой, Раймонд увидел маму плачущей. В комнате одиноко и холодно, посуда не мыта с утра.
— Что с тобой? Почему ты плачешь? – спросил сын.
Но мама не хотела говорить. Она умела, как никто другой, напустить тень страдания. И сыну только оставалось догадываться, что же стало причиной маминых слёз. Впрочем, юноша не особо думал на эту тему.

Ночью Раймонду снились странные сны. Сперва – узкая тропинка, идущая куда-то вдаль, а по краям её шелестел камыш. Была весна. Солнце. Уже сошёл снег и иссохли ручьи. В воздухе висел запах гари, и дышащее жизнью увяданье, какое бывает за дни до того, как пробьётся первая
49

зелёная травка, и повсюду вылезут одуванчики… Раймонд шёл по дороге с мамой. Он здесь совсем маленький, в детстве его волосы были светлыми, а глаза голубыми. И когда улыбался, он немного походил на девочку. Он шёл с мамой за руку, и вдруг, с края от дороги потянулась огромная и длинная труба теплотрассы. Из-под ней дышало гнилью, теплом и сыростью. Стекловата сходила жёлто-серыми клочками, обнажая ржавчину. И из этой трубы к нему с шипением тянулись длинные кошачьи лапы. Раймонд спросил у мамы «что это»? Но та пожала плечами. Дальше они шли вдвоём, а труба всё не кончалась. Белые кошачьи лапы всё так же продолжали тянуться к нему, злые и когтистые, но не могли достать. Потом мама села на скамейку, и Раймонд вместе с ней. Они оба сидели и смотрели на злые лапы. Но мама смотрела куда-то поверх них. Потом подошла подруга мамы. Рэй любил её, это была высокая женщина с серыми глазами и строгим лицом, в ней ощущалось что-то чопорное и аристократическое. Она села рядом с мамой и взглянула на лапы. Рэю показалось, что она тоже видит их, но она не задержала взгляд и подняла глаза выше. «Какое ясное небо!» — сказала она. И Раймонд видел, что она очень рада весне. Но несмотря на ясное небо, она держала в руках зонт.
«Это – мои крылья!» — ответила на немой вопрос она.
Потом она с мамой сидели и разговаривали. И Раймонд знал, что говорят они на его родном языке, но не мог понять ни слова. Он сидел в одиночестве рядом с ними, и смотрел на лапы. С яростью тянулись они к нему. Белые и бело-пятнистые, с острыми цепкими когтями, и шипели, шипели… Рэю становилось страшно. Невыносимо страшно. И вдруг, он оказался совсем в другом месте и тут же забыл о лапах. Он здесь рядом с дядей. Это маленькая комната, точнее сарай. Пахнет навозом и сеном. Очень грязно. Сверху горит единственная тусклая лампа. Раймонд знает, что на улице ночь. «Посмотри, у меня для тебя подарок» — и дядя толкает Рэя вперёд. Раймонд видит перед собой двух маленьких бледных младенцев. И оборачивается на дядю, но его рядом нет. Только дверь в комьях грязи. Она заперта. Раймонд наклоняется к младенцам и видит, что у них вполне человеческие глаза. Человеческие и мёртвые, с неподвижным зрачком. Но сами младенцы живые. И вдруг начинают страшно визжать. Раймонд шагает в темноту, но шагать некуда. Лампочка под потолком начинает раскачиваться… И в качающемся тусклом свете маленький Рэй видит, что у младенцев страшные зубы и острые языки вываливаются из пасти…

Раймонд проснулся перед рассветом. Мама ещё спала. А он долго сидел на кухне, согреваясь у плиты. Слушал, как закипает чайник, и наблюдал за пауком, что вил в углу хитросплетения своих сетей. Вот только были бесполезны его ловушки. Мухи и комары пропали внезапно, как первые холода ворвались в Город.
Раймонд задумался, чем питаются домовые пауки, если в доме, кроме них, совсем не остаётся другой живности…
А спустя час проснулась мама. Она, как и всегда, была не особо разговорчива с сыном, а теперь и ему не хотелось разговаривать с ней. Он вспомнил её ночь назад, такую заплаканную и разбитую. А перед глазами стоял тот момент, когда она получила известие о смерти папы. Как она завивала волосы и крутилась перед зеркалом в то утро. А впрочем, и не это событие так сильно поменяло его отношение… Теперь Раймонд остро ощутил ледяную пропасть, разделявшую его с этой женщиной. С этой постоянно усталой, красивой, немного полной темноволосой кудрявой женщиной, с её вечно влажными глазами и осунувшимися плечами. Он до кома в горле любил
50

маму в детстве и плакал ночами. Плакал, когда она была в больнице или командировке; и у подруги, когда они сильно поругались с папой; или просто в соседней комнате, а ночь случалась слишком долгой. Он знал тогда: случись что с мамой, он этого не переживёт. А вот теперь, в это утро, он не ощущал ничего. Это была ледяная пустота, вакуум, в котором мутными всполохами появлялось и исчезало чувство жалости. Острей, чем когда-либо, Раймонд почувствовал одиночество. Сиротское одиночество. И холод его словно воплотился в тихом и зябком дожде, что так же падал на землю, как и вчера…