Глава 7. Осень. "И Лавр Зацвёл". (Глава 8)

Глава 7. Осень. «И Лавр Зацвёл».

Мы строили небесные мосты,
К берегам Любви…
Искали чистой красоты,
На Краю Земли.
Я помню Город из Дождя
Как детский сон.
65
И свет холодного огня,
И звёздный звон…
И где кончается земля –
Туман безбрежный.
И там идут снега, снега.
Всё неизбежно…
Нетленный Город из Дождя,
И Звёзды — свечи.
Завет Минувшего Огня,
Пронзивший Вечность.

Вот и закончилось знойное лето. Улетели на юг его оранжевые напевы, и вечерами небеса всё тревожней дышали прохладой.
Пришёл первый день Сентября. Праздник знаний и начало нового учебного года. Улицы Города немного оживились. Рэй ощущал в этот день странную ностальгию. По запаху парт — запаху лака и старого дерева… По видам из окна его первой школы… По осенним субботникам в тихом дворике; по возвращению домой на закате, когда прохлада и вечерние шелесты наполняли мир, и зажигались первые звёзды… По давно забытым шалостям – по карбиду кальция, брошенному в лужу, по взрывалкам из спичечной серы, по железным косточкам, и ковырянию первого ледка на лужах… И по детской беззаботности. В начальной школе всё было не так уж плохо… Даже было подобие если не дружбы, то товарищества с одноклассниками. И тьма вроде бы ещё не окружила его страшным кольцом, и ощущал он себя просто ребёнком… Обычным, счастливым, наверное, как и все; ещё не изгоем, не монстром, и не закланной жертвой… Раймонд любил гулять после уроков, пускай чаще один, не желая возвращаться домой. Но в школу — шёл с удовольствием.
Сегодня уже с утра на улице много народу. Бабушки и мамы провожают детей, дети идут с цветами, а кто-то с гроздью воздушных шаров. Играют старые и милые с детства песни… Но… Это уже другие дети, и это – другая эпоха. И… ныне среди них так мало счастливых лиц…
В городе, окутанным зябким дождём, этот праздник кажется странным.
В городе, в который больше не вернутся отцы и братья, этот праздник кажется страшным.

Дождь всё так же моросил. Серая пелена простиралась насколько хватало взгляда. Улицы покрылись лужами; то тут, то там, зажигались окна в домах… От теплотрассы валил пар. Наконец дали отопление, и никто больше не будет мёрзнуть ночами. И кошки скоро соберутся у труб, пугливые, нахохлившиеся. В городе словно всё было по-прежнему. Только людей на улицах стало намного меньше. А на лицах тех, кто остался, можно прочесть глубокий страх. Неясный, тёмный, не вышедший ещё наружу. Гнетущий страх, который сковывает холодными объятьями и оставляет всё меньше свободы. Никто не говорил о нём, да и говорить было решительно не о чем. Каждый в этом городе вдруг прочувствовал себя слабым. Ужас боли и смерти ныне оказался не заперт за
66
семью печатями, за глухими стенами УРБокомплексов и скотобоен; в подвалах тюрем и психбольниц. Он – подкрался ко всем. Страх, животный первобытный, мучительный. Он уравнивал всех. И некогда сытые, довольные хозяева положения, вдруг ощутили себя без кожи. И чёрная меланхолия пожирала чёрные сердца…

А вести с фронта тем временем перестали приходить. Всё оборвалось. Вот так, разом. Почтальоны не приносили больше писем; и обстрелянные, заляпанные грязью поезда не прибывали больше на вокзал города Траумштадт. Последний поезд из Барнштайна, полный бледных и молчаливых беженцев, почему-то погнали назад в Бриш. Что было причиной – никто не объяснял. Беженцам не позволяли общаться с жителями Траумштдата, их на сутки разместили в оцепленном здании вокзала, а уже утром отправили обратно на запад… И этот поезд, изрешечённый осколками и пулями, забрызганный кровью, был последним, который нарушил траурную тишину Траумштадтского вокзала.
Из города один путь, по железной дороге. Из города, затерянного среди степей и соляных пустошей; отрезанного от мира Юшлорским рифтовым разломом, великим озером-морем… С первыми дождями придёт большая вода, и Юшлорское бессточное Море всколыхнётся волнами, затопив железную дорогу и миллионы квадратных километров низкой; плоской, как стол, земли. И мутные воды, топкие торфяники, зыбучие трясины ила и сапропеля до зимы закроют путь к Городу-Мечте. И только бушующие ветры, и перелётные птицы, что будут кричать в низких небесах, станут хозяевами этой зыбкой земли. А зимой, как новый страж, такой же суровый – придут мороз и бураны, и седые фаркачарские вырвы будут сбиваться в стаи, истребляя всё, что встретят на своём пути…

Ловиса ждала Раймонда у подъезда. И не беда, что дождь: она смеялась, смахивая капали с лица.
— Здравствуй. – Девушка обняла Рэя. Как в прошлый раз. Но он не почувствовал той неловкости, что в прошлый раз.
— Привет! Куда пойдём сегодня?
— Давай, в Старый Город! Ты был там?
— Разумеется. Но ненадолго. И каким путём мы пойдём?
— Ну, вот смотри. Сперва по Элсмирштрассе – до Лакокрасочного. Далее свернём на Рейхенауштрассе; по задам, (там совсем нет машин и людей), дойдём до железной дороги. Потом вдоль неё — в сторону копей. Там, не доходя до закрытой территории «Кёхлетраум», когда увидим первые терриконы, свернём вниз. Там есть дорожка. Это самый короткий путь в Старый Город. Там построили самые первые дома, когда ещё во времена Гофмана-Рудокопа нашли уголь и нефть, в них жили рабочие. Тогда это были деревянные бараки, но от них давно ничего не осталось. Теперь там дома. Почти такие же, как здесь. Только старые. И много-много деревьев. А ещё пруд, на котором, если повезёт, увидим лебедей. Пошли, там красиво!
— Пошли!

В этот вечер Ловиса была особенно радостной. Странно видеть её такой. Раймонд вспоминал эту
67
девушку такой задумчивой и грустной… Как шла она под руку с мамой в старомодном кремовом платьице и бежевой шляпке, с портфелем, в котором неизменно лежали нотные тетради и учебник по сольфеджио. Такая взрослая, но одетая как маленькая девочка. Ловиса тогда смотрела в землю или по сторонам. Когда она поднимала глаза, Раймонд мог мельком увидеть их; её глубокие тёмно-карие глаза казались погасшими. Нет, в них не было болезни и страха… В них были мудрость и одиночество.
Иногда Раймонд засматривался Ловисой, стараясь, чтоб она не видела его взгляда. Ему казалось, что он знаком с этой девочкой много-много лет. Так давно, что, совсем не помнил начала знакомства. Оно казалось таким же далёким и таинственным, как небо. И как небо, казалось вечным. Как небо, под которым рождаются и умирают люди, строят и покидают города, появляются на свет религии и идеи. И всё для неба кажется таким же быстротечным, как облака.

В дождливые дни долгий вечер. Юноша и девушка шли по мостовой рядом друг к дружке. На улице пусто – словно весь Город был на двоих. И стало тепло; тепло, как редко бывает в сентябре. Ещё не скоро закат, а налитое водой небо уже подсвечивалось нежно-оранжевым. Оно нависло над чёрными готическими силуэтами Траумштадта, как огромный прозрачный опал. Мостовая уводила всё дальше на запад, тесные ряды домиков расступились и пошли городские окраины. Такие печальные и одинокие под дождём. Они напоминали руины; словно город начинал гнить, и его некроз подступал к самым домам. Он надвигался на царство людей серой от грязи полынью, отвалами битого кирпича, шлака, мусора… Здесь сновали бродячие собаки. Подобно теням: тёмные и неуловимые. Дикие, тощие парии, страшные в своей худобе, как само воплощение вендиго. Но редко они могли причинить вред людям; жили парии на окраинах своим отверженным семейством, о котором люди мало что знали. Но ненавидели их, как нечто чуждое, дикое и ненавистное цивилизованному миру «добропорядочных граждан».
Впереди тем временем показалась насыпь железной дороги. Единственный путь из Города в Бриш, и далее — куда угодно… Двести лет назад была проложена дорога Бриш-Траумштадт, «Кровавая Дорога», как назвали её в народе. Она пролегла среди бескрайних степей, среди солёных озер, среди соляных столбов и бездонных провалов. Двести лет назад тысячи заключённых легли костьми, чтобы построить насыпь через Юшлорское озеро, через зыбкие лабды и топи, через тысячу километров совершенно безлюдной равнины. И было время, когда поезда ходили по этой дороге каждый день… Многие из жителей Траума видели другие города, у некоторых на «материке» жили друзья и родные… И Раймонду тоже довелось пару раз ездить по этой дороге, и не только по ней, но и дальше – до сказочного Рамаллона; до сырой и дремучей Пармы… Но это было давно.

Ловиса взобралась на насыпь. Раймонд последовал за ней. Вот и линия… Уходящая за слабо вогнутый горизонт и таящая в мокром небе. Вдоль путей стояли давно забытые строения, и такой же давно забытый элеватор, с крыши которого сорвалась туча воронья, и взметнулась ввысь, каркая, словно проклиная, и людей, и землю, и небо…
Впереди простёрлась степь. Такая же, как на южных окраинах. Только сырая и зябкая. А может, так казалось из-за дождя. Блеснул заблудившийся во тьме луч, и отразился на линии рельсы мечом архангела… В слабой закатной желтизне проступали едва заметные контуры небесных замков. А обернувшись в другую сторону — видно город. Не блёклый, не нежно-опаловый, но
68

чёрный, зловещий, отливающий ржавым металлом…
Под ногами шуршала щебенка. Рельсы начала есть ржавчина. Последний поезд, ушедший в Бриш, так и не вернулся назад, и уже не вернётся – это понимали все; но казалось, рельсы ещё помнили стук колёс этого состава, и страх беженцев, будто закланных во имя Карны.
Теперь, разве что пешком можно сбежать отсюда. Пешком, шагая по шпалам. Тысячу километров.

Закончились строения по сторонам, стало больше деревьев. Кривых и старых, почти потерявших листву; они разрослись далеко от линии, и стали приютом собакам. Эти леса не пропускали света, и трудно было увидеть что-то за ними. Лишь насыпь возвышалась над землёй, а кругом -простирались низины, плоские и печальные… И когда со всех сторон подступал лес, казалось, что находишься на дне гигантской чаши…
Вот лес закончился, отошёл далеко от насыпи. И в стороне, задевая тучи, высились красно-бурые терриконы. Они подобно идолам торчали в стылое небо; нагнувшись то в право, то влево; неправильных форм и с нависающими вершинами… Кое где на крутых гребнях проступала желтизна молодых берёз и серость облетевших осинок. Вскоре показался глухой кирпичный забор, изъеденный ветром и временем. Вдоль забора от насыпи уходила тропинка, мощённая диким камнем. Ловиса и Раймонд свернули на неё и погрузились в сырую тьму. Высокий забор заслонял полнеба, другую половину закрывал облетевший лес. За забором угольные шахты. Почти выработанные за двести лет; теперь в них добывают уголь лишь чтобы обогреть город… Там, за забором, ещё большая разруха, чем здесь… И лес, и степные травы берут своё, превращая территорию в кладбище былого бума.

Дорожка петляла, огибая овраги и бывшие дренажные каналы. Ивы подступали к самому краю оврагов, пили корнями пресную воду, редкую в этих краях, и вырастали большими, толстыми, с могучей кроной… Их листва всё ещё оставалась зелёной, но уже увядшей от недавних морозов… То здесь, то там, наполовину врастая в землю, лежали ржавые детали горнодобывающих механизмов. Деревья оплели их своими корнями, а коррозия сделала металл таким же чёрно-бурым, как земля, его породившая.
— Как тут здорово! Я даже не знал, что в городе есть такое место… — Тихо воскликнул Раймонд, повернувшись к Ловисе. – Знаешь, я как-то больше всю жизнь больше гулял за городом, на природе. А здесь… Такая красота и упадок.
— Ага. А я узнала этот проход случайно. Гуляла однажды, когда заболела училка по муз-ре, и весь день был свободен. Мне не хотелось идти домой, и заниматься до вечера с мамой. Ну а в последний год так и вовсе у меня полно свободного времени, вот и хожу, куда глаза глядят. Мама не против. Хотя раньше ругалась, а теперь махнула рукой.
— И тебе не страшно ходить одной так далеко?
— Нет. Знаешь… В обществе принято, чтобы девушки боялись ходить в одиночку по безлюдным местам. Но если всегда бояться – некогда будет жить. Я так считаю: чему быть – того не миновать. От нас зависит только то, как мы отнесёмся к ударам или наградам судьбы. Мы можем бояться,
69
страдать, а можем наплевать на всё. В конце концов… это не наш мир, и цена ему – прах. Я научилась, что ко всем страхам и бедам нужно относиться проще… Но научилась не сразу. И да. Я всегда любила и люблю безлюдные локации, в отличии от девушек, которых всякое такое пугает. Я люблю атмосферу упадка и разрушения. Это напоминает мне, что даже в этом мире есть что-то кроме людей. Есть ещё и природа… Есть иная красота, более чистая, более древняя. Вот…
— Здорово, Виса… Как же это так получается..? Ты не врёшь мне, только честно? Ты озвучиваешь мне мои мысли. Мне трудно поверить в тебя… Ты – будто Галатея, которую я сам придумал себе во снах. Бред, да? Блин, прости. Я не знаю, как выразить мысль. Я ведь почти всегда молчу, и вовсе разучился разговаривать…
— Я не вру… — Грустно улыбнулась девушка. – Знаешь, я верю, что мы встретились неспроста. Может быть, мы всегда были целым, но когда-то разлучились, давно-давно. Произошло что-то страшное… Я будто даже помню, что. И мы искали друг друга через вечность, как две параллельные линии, обречённые на одиночество… Но может быть, две недели назад я протянула между нами этот «мостик через вечность»? Может, уже прошли наши «семьсот лет скитаний», и хватит нам больше страдать? Может, новый рассвет взошёл и над Нашим миром? Как в той красивой легенде, Лавр зацвёл вновь… А впрочем, что-то меня понесло, Рай. Но я правда, правда не вру тебе… Мне ли врать? Я – собака. Дикая нищая пария. Гав! Гав! Ах-Ах… Я не умею врать!
Девушка рассмеялась.
А Раймонд невольно вздрогнул. Он вспомнил вдруг, именно в этот момент, хотя оно и было столь очевидно. Сейчас – сентябрь 3014 года. И ровно 700 лет назад, в сентябре 2314 года после Великого Огня, Вильям Шпринг – последний епископ церкви Звёздных Детей сделал своё пророчество, уже сгорая в костре Инквизиции…

— Вот-мы говорим-говорим… – Мягко заполнила паузу Ловиса. – А я слышу, как скрипит зима на пороге, как вражеские танки ползут с юга, подобно лавине; слышу, как замирает сок в чёрных ивах… Вот знаешь, я столько всего хотела бы поведать, а некому…
— А мама? – Спросил Раймонд.
— Ну… Я, конечно, люблю её. Но мы почти не общаемся. Она вся в себе. Я рада бы, но… Не знаю, в общем. Мы редко с ней говорим по душам. Хотя я чувствую, что она меня понимает и по-своему любит. Она идёт своей дорогой. Как и я. Не знаю, как объяснить. То, что она даёт мне – музыка. Я бы вряд ли научилась играть без неё. А в остальном мы… Просто рядом.
— Понимаю тебя… Любовь нельзя привить насильно. Нельзя научить или заставить. Хотя мне всегда говорили, что надо любить своих родных. Просто по тому, что они — твоя кровь.
— Я не согласна. Есть другое родство, помимо крови. Оно важнее. И людей мы находим сами. Или не находим… Тут как получится. Кому-то может повезти родиться на свет среди родных. По-настоящему родных, а не только по крови. Но чем человек мудрее, тем он более одинок. Знаешь, я всегда считала, что прилетела с другой планеты. Я пыталась отыскать её в звёздном небе, но находила во снах. На моей планете много воды и часто идёт дождь… На моей планете — тысячи лиг первозданных просторов, а отойдя от дома, можно встретить чудеса и чудовищ. На моей планете любят до гроба, и взявшись за руки, летают к звёздам… Там природа – храм, а Бог – состраданье и
70
красота. Там нет скотобоен и тюрем, нет машин и войны. И живут там не люди. А прекрасные полупрозрачные существа, похожие на сказочных эльфов… И мне кажется, я даже уверена, что ты – тоже оттуда.
— Наверное ты права… От бабушки я слышал историю, как мою маму, когда она была беременна мною, преследовал непонятный летающий объект. Вроде снаряда для фрисби. Это произошло на территории Траумштадтской ТЭЦ. Со слов мамы, ей было очень страшно, она спряталась в цеху. А объект двигался бесшумно, и так же бесшумно исчез. Смешно, но я правда думаю, они хотели забрать меня к себе… Здесь я родился по ошибке.
— Но если бы ты не родился здесь, кто знает… Может, мы бы тогда не встретились.
— А может, и встретимся ещё. На нашей с тобой планете, где идёт дождь и нет скотобоен…
Раймонд сделал паузу.
— Знаешь… Бабушка рассказывала про старика Мартина, который почти всю жизнь провёл дома. Он не работал, он был инвалидом и очень плохо говорил. У этого старика не было вообще никого. Он не был женат, и никто не видел его с девушками, даже когда он был молодым. Он так и жил в доме, и почти не выходил на улицу. Соседи тоже избегали его и даже не здоровались. Я не был с ним знаком. Но после слов бабушки мне стало его жалко. Мартин умер совсем недавно, говорят — остановилось сердце. Бабушка сказала, что его почтальон нашёл. Тот принёс письмо, а потом поднялся снова – то ли Мартин роспись не там поставил, то ли было предчувствие… Я ходил на кладбище в тот день, когда его хоронили. Старика закапывали двое рабочих, и кроме меня не было никого вокруг. Но потом, когда рабочие ушли, установив на могиле безымянный деревянный крест, я тоже собирался уходить, но тут увидел пожилую женщину в вуали, которая, по-видимому, пряталась за деревьями. Эта женщина подошла к могиле Мартина и положила рядом с крестом маленький букет полевых цветов. Немного постояла, и ушла.
— Это её письмо принёс Мартину почтальон.
— Откуда ты знаешь?
— Не знаю. Просто, так думаю.
— Может быть… Печальная жизнь. Теперь я почему-то считаю, что Мартин был хорошим человеком. Может, мне стоило навещать его, разговаривать с ним. Но я, признаться, до недавнего времени даже не знал о его существовании, хотя он жил этажом выше бабушки.
— А я думаю, что он умер счастливым.
— Наверное… Знаешь, я бы хотел в это верить. Но только это странное счастье — получить посмертно васильковый веник от какой-то старухи. Сомневаюсь, что она любила его.
— Не любила… Но он – любил её. Мне это тоже сложно понять, но бывают люди, способные любить безответно. Я считаю, что у Мартина светлая душа, и раз у него не было родных при жизни, он встретит их на небе.

Ловиса замолкла, и шла немного впереди Раймонда. Отчего-то он почувствовал, что походка девушки стала расслабленной. Она ступала почти бесшумно по мокрой брусчатке. Небо в просветах деревьев было всё таким же нежно-опаловым. Вечер не спешил наступать, дни в
71
сентябре ещё долгие. Наконец, деревья стали редеть, и впереди показались первые огни. Всего несколько тусклых квадратов зажжённых окон. Дорога плавно спускалась вниз. Юноша и девушка шли рядом совсем бесшумно. Где-то в вышине кричали чайки, их не видно за ветвями ив. Позади лаяли собаки, большая стая, иногда срываясь на протяжный вой. Вот и позади остался лес, началась открытая местность, напоминающая выровненные бульдозером отвалы грунта, поросшие зарослями полыни. Впереди видны дома. Дома не совсем такие, что в городе. Уже издали Раймонд заметил печальную, но по-своему уютную обветшалость.
— Вот и город – Как бы вздохнула Ловиса. – На самом деле, он довольно большой. Мы можем прогуляться по главной улице Гофманштрассе, обойти сторожевую башню и спуститься к пруду…
— Пошли, конечно… Только как мы выберемся в темноте отсюда?
— Ну, я же ко всему готова! Я ж старая одиночка-походница, как и ты, неужто ж я не возьму с собой минимальный набор выживальщика?! — Девушка достала из своего ранца небольших размеров керосиновую лампу.

Вот и Старый Город. Или старый Траумштадт. Старый Траум, Гофманская Копь – он носил много названий. Старый Траум основал непосредственно Вильгельм-Первопроходец, а Гофман-Рудокоп превратил его в Город. Бездонные заброшенные шахты, где добывали каменный уголь и калийную соль. Провалы, где выщелачивался и оседал грунт; безымянные затопленные карьеры, где добывали красную кирпичную глину; отстойники с желтоватой солёной водой, пропахшие серой и карбидом… Всё это старый Траум. Заброшенный, мрачный и печальный город. Или рабочий ПГТ – как называют Гофманскую Копь последнее время. В его недрах застыли страшные механизмы древности, как черви из мрачных сказок, что пожирают недра. Ныне Старый Город превратился в угрюмый призрак былого величия. Шахты, где некогда добывали уголь, что служил топливом в печах всего Эспенлянда, теперь стали заброшенными катакомбами, территория которых утопала в зарослях осины и в колючей проволоке. Люди покинули Старый Город, а недра пожирали его. Отвалы угольных отработок – бурые и сыпучие терриконы, соляные холмы, прикрытые толщей морёной глины, отвалы калийной соли, грязно-желтые барханы сыпучих песков… Всё это надвигалось на старый Траумштадт, подобно страшной стене. Лишь старые жиденькие заросли ив сдерживали наступающие горы песка и соли…

Прямо рядом с провалом детская площадка, двое качелей; карусель, и бетонные фигурки гигантской черепахи с леопардом. Всё заросло ковылём, и кажется, детей здесь нет давным-давно. Ловиса присела на качель. Оттолкнулась ногами от земли, и раздался противный скрип: «ляззь…- лязззь….».
Ловиса встала, отряхнула с пальто капли воды, и пошла дальше.
Песчаная улица повернула на девяносто градусов. Сразу за поворотом показались дома. Их было много: они убегали вдаль нестройными рядами, где-то за ними виднелись терриконы и чёрные верхушки деревьев. По улице, наверно, давно не ездили машины. Она была песчаной и рыхлой, по краям её всюду рос пожухлый ковыль.
— Так тихо… Совсем не видно людей. Интересно, сколько тут осталось жителей?
— Немного. – ответила девушка. – Очень многие в нулевых переехали в центр. Сюда теперь нет
72
дороги, закрыли школу и скоро закроют больницу. Остались в основном старики – старые рабочие, всю жизнь проработавшие в шахтах. Но из них многие переехали. Уголь давно доставляют по железной дороге, когда поездами, когда дрезинами. Рабочие приезжают из центра, живут во времянках прямо на копях, и уезжают обратно. Говорят, Старый Город медленно уходит под землю. И дело не только в обрушающихся шурфах калийных шахт. Сама местность медленно, но верно, погружается в недра. Геодезисты лишь отмечают, что высота, равная некогда 480-и метрам ПОД уровнем мирового океана, проседает всё больше. И вот, уже – 510 метров не предел… Словно земля, разверзнув свою ненасытную пасть, пожирает Старый Город вместе с Гофманскими копями, вместе с калийными солями, вместе с железистыми красными глинами, вместе с воспоминаниями и надеждами жителей… Находясь здесь, и вправду ощущаешь себя на каком-то глубоком дне. Старый Траум и бессточное Юшлорское озеро – самые низкие места во всём Эспенлянде. Дно мира – как называют Юшлорию. Здесь очень тихо и уютно, но, кажется, даже если будешь кричать, никто не услышит. Даже небо. Посмотри вверх. Оно здесь кажется совсем далёким…
Раймонд поднял глаза к небу. Всё тот же налитый влагой нежно-опаловый купол. Он дышал чистотой и прохладой. Дул легкий ветер. Трепетал чёрные волосы Ловисы и шелестел почти облетевшими кронами.
— А что, если нас увидят?
— Не знаю. Нас скорей всего заметили из окна. Ну и пусть. Чёрт с ними!
Ловиса вгляделась в случайное окно. Старое. С потрескавшейся деревянной рамой. А за пыльным стеклом — тюль. Стекло слабо преломляет серо-оранжевое небо. И ничего. За ним -пустота.
— Кажется, там давно никто не живёт.
— Посмотри на это?
Раймонд повернулся в другую сторону. На той стороне улицы, на третьем этаже отсыревшего кирпичного дома, в маленьком подслеповатом окне горел свет. Он казался очень тёплым и уютным сквозь пелену дождя. За тюлью видна люстра, и стена, покрытая цветными обоями. И, кажется, в шаге от окна стоит чёрное пианино. Виден край его крышки.
— Как думаешь, кто живёт здесь? — Девушка задумчиво улыбнулась.
— Без понятия, правда. Мне весь город кажется очень одиноким. И старым. Совсем старым. Дряхлым. Я думаю, что за тем окном живут старики. Двое. Пожилая пара. И пианино они используют, только как стол. И думаю, что на этом пианино играли раньше. Их дети. Или их внуки. А может даже, их друзья. А потом, они уехали, или их не стало. И кажется, что пианино расстроено. Хозяева в этот момент на кухне. У них закипает чайник, и вертится под ногами кот. Свет в комнате горит просто так… Просто…
Раймонд замолчал.
В просвете окна появилась фигура. Было отчётливо видно, что это полная пожилая женщина…
— Ну вот видишь! – Воскликнула спутница. – Ты прямо умеешь читать по окнам!
— Да ну… Другого просто не дано.

73
Юноша и девушка шли дальше. Старый город безмолвен. Солнце за стеной дождя клонилось к закату и становилось сумрачно. Было тепло. Звуки разносились далеко и гулко. Каждый шаг отдавал эхом от безмолвных и мрачных стен.
— Смотри! – Ловиса резко остановилась. Рэй последовал её примеру. – Это старая городская ратуша. – Девушка указала вдаль, где в конце улицы виднелось обветшалое десятиэтажное здание с башней, на которой остановились гигантские часы…
Подул ветер. Словно по коридору, разгоняясь вдоль стен ветхих домов.
— Красивое здание! Люблю гофманский ампир. Подойдём ближе?
— Конечно!
Девушка ускорила шаг, и через минуту они были на главной площади Старого Траума.
– Здесь так мрачно… — Раймонд глядел по сторонам, широко раскрыв глаза. – Сколько брожу в окрестностях, ни разу тут не был… Сколько всё-таки потаённых мест в нашем Трауме…
— Смотри. – сказала Ловиса. — Этой ратуше больше двухсот лет, вся она построена из красного кирпича, добытого здесь же. А шпиль, венчающий почерневшую крышу, доставили сюда из самого Вальдштадта, его сняли с башни сгоревшего костёла Святой Мадлен. Сколько ему лет – даже представить страшно… А вот и Вильгельм, наш старый друг и заступник. Как всегда — на бронзовом коне. – Девушка указала на буро-зелёную бронзовую статую, в середине площади. – Прямо, как на Ауфштандплац.
Раймонд подошёл ближе. Изваяние Вильгельма было вдвое меньше того, что он привык видеть. А сам Вильгельм, всё тот же. Верхом на коне, с суровым и неподвижным лицом. И только в лихо завитых усах его, читалось что-то живое, человеческое. И даже авантюристически- донкихотское. На минуту показалось старику-юноше, что Вильгельм подмигнул правым глазом.

— Знаешь, я всегда задавалась вопросом, почему Вильгельма изображают в доспехах рыцаря. – Сказала Ловиса.
Рэй заметил, что девушка очень любит начинать свою речь со слова «Знаешь». Эта привычка показалась юноше очень милой…
— Знаешь, ведь когда он пришёл сюда и основал Форд Милосердия, — Продолжала подруга. — На Вильгельме не было доспехов. Многие поколения гордились, что на здешнюю землю не упала ни одна капля насильно пролитой крови. И Первопроходец, я уверена, гордился бы этим. Хотя фатерлянд, откуда он вышел — раздирала чудовищная Революция, братоубийственная война Вагнеровцев «Эйхенкройцеров» и предателей «Барнштайнов». Но здесь — была тишина. Именно тишину по-настоящему любил Вильгельм, а не свои доспехи и меч. Ну а ещё – губную гармошку. Ибо какой же линдешаллец в те времена путешествовал без губной гармошки!
В те забытые времена трудно было отыскать страну, где не звенели мечи и не раздавались крики убиваемых. Но и тогда, насилия было не больше, чем сейчас. Ты ведь знаешь… Да, в прошлом люди тоже питались УРБами, но «унтерменшей» не разводили в таком промышленном количестве, не подвергали таким чудовищным опытам и вивисекциям; и держали в больших загонах, а не в ячейках-камерах, где невозможно даже перевернуться. Вся эта мерзость пришла к нам после Революции… После того, как был принесён в жертву «тайным силам» Расмус, и тёмные
74
Кураторы в шкурах людей сели на Эспенляндский Престол. Ты знаешь, Рэй… Ты всё это слышал сам, не смотря на то, что ныне об этом «неприлично» говорить. Сейчас в мире больше зла. Больше, чем когда-либо. Только теперь насилие тщательно спрятано от посторонних глаз. Спрятано за стенами ферм, тюрем, полицейских застенков, психиатрических больниц… Спрятано так, чтобы «добропорядочные граждане» не могли видеть его в обычной жизни. Отсюда столь много малохольных лицемерных людишек, боящихся крови, но с удовольствием поедающих филейные части «недолюдей», сидя в кресле из человеческой кожи, и умываясь мылом из человеческого жира. Наверно, это и называется «цивилизованным обществом»…
— Да…
Раймонд отвернулся, чтобы Виса не видела скупых слёз в его глазах. У старика-юноши встал в горле ком. За всю жизнь он не встречал человечка, такого искреннего и чистого, как Ловиса; озвучивающего ему — его же собственные мысли. Да к тому же – девушку. Обычно люди во всём имели мнение, полностью противоположное мнению Рэя. Люди были жестоки, невежественны; они всегда – причиняли боль.
Рэй продолжил:
— Да… Во времена рыцарей жила какая-то романтика. Хотя, наверно, это из избитой «оперы», а-ля «раньше было лучше» и «трава зеленее». Но иногда именно правду люди склонны опошлять, ведь так? В любом случае, раньше было больше загадок и люди были честнее.
В детстве, у меня была красиво иллюстрированная книжка, в которой собраны почти все истории и легенды рыцарей Закатных Земель… Там была и повесть о кольце Эйлуфима; и Фааларнская сказка; и Песнь о осаде Бен-Мора; и сказание о Тилле Клайде… Но больше всего в детстве я любил рассказ о Рыцаре-Лебеде Эльсфлете. Особенно главы, когда Герой пробирался через Лес Журчащих Эманаций, к своей возлюбленной леди Фарнезе; а на пути Эльсфлета возникали все его потаенные страхи, ставшие материальными… И он сражался с ними, пока не победил всех. А потом — как на Калиновом Мосту, что был Уже лезвия бритвы, а перила его – горели разящим огнём, Эльсфлет вступил в битву с самим Триликим…
Ещё я любил Песнь о осаде Бен-Мора, или Песнь о Альварском Граале – как ещё называли её. Но, признаться, эта история в детстве мне казалась непонятной, и через чур печальной… Уже позже, я прочёл её другими глазами.
— Тебе тоже интересна тема Звёздных Детей?? – Просветлев, как знамение радуги, воскликнула тёмная девушка. – Как радостно, я не ожидала, что встречу в целом мире человека, кто разделит мою веру!!! Знаешь, я читала Песнь впервые в десять лет. Я тогда часто посещала библиотеку, и там были книги – любые-любые. Это волшебно, Рэй… Песнь о Альварском Граале – удивительная история. Живая история. Страшно трагичная, правдивая история… А помнишь, как Трезор Блицштайн взобрался по лестнице до самого неба, сохранив в вечности Священный Грааль? Или как Ауринко Эмбер Ру, пусть и не посвящённая графиня Альварского замка, когда рыцари Сандара Гройса уже разрушили стены и ворвались в Альвар, — заколола своих детей, чтобы они не достались врагу? А потом — спрыгнула с донжона на пики врагов… И никто, никто из заступников Альвара не отрёкся от своего Доброго Бога; и все, считая детей, взошли на костёр, когда их предали суду Инквизиции… Я всегда мечтала о возрождении Звёздной Церкви. Я мечтала поднять их упавший флаг; мечтала, что «лавр зацветёт вновь…». И слышишь, Рай: ЛАВР ЗАЦВЁЛ! Пусть даже два маленьких листочка… Но это – СЧИТАЕТСЯ. Считается; и этой истины уже не уничтожат даже легионы Синцев… Шпринг был прав… Да, Рэй. Это удивительно, что мы встретились.
75
— Nimmer musse Ich esterben, Ich musse um each erwerben, Dass mein end gut werde… — Тихо произнёс Раймонд.
— Und werdest ein kinder der sterne. – Прошептала в ответ девушка, и крепко сжала ладонь старика.
Ветер становился сильнее. С крыши ратуши сорвалась туча воронья, и на мгновение заслонила закатный свет.
— Пойдём дальше? – спросила девушка.
— Пошли.
Площадь осталась позади. Дождь становился сильнее, и его пелена скрыла из виду рыцаря Вильгельма; размыла сырым туманом огромный остановившийся циферблат с романскими цифрами на башне ратуши…
— Ещё Вильгельм знаменит тем, – говорила Ловиса — Что ему дальше всех удалось продвинуться к южным землям тогдашней Юшлорской Республики. К н а ш и м Южным землям. Он искал море на юге; там, за Фаркачарами, за Сиреневыми горами… Хотя Первопроходец и не дошёл до моря, он встретил там массу интересного. Оказывается, за бесплодными солончаками Фаркачаров — лежит прекрасная плодородная земля, покрытая широколиственными лесами. Там очень много воды и цветов, живут райские птицы, чудные животные… Вильгельм так и назвал это место: «Долина Цветов»; хотя те земли были далеко не одной долиной, а простирались необозримо далеко… И были они свободны и безлюдны. Как и вся Зверриния, включая Шаттенвальд, Юшлорию и Фаркачарские степи. Но Вильгельм не захотел там остаться, и построил Форд Милосердия в суровом бесплодном краю Юшлорской Низины. Почему, спрашивал каждый? Это тайна до сих пор…
— Ты много знаешь про Вильгельма. С такой стороны нам в школе Историю не преподавали.
— Да, мне интересна история и география. Как наука. Я много читаю, в том числе энциклопедии. А Вильгельм, я уверена, был хорошим человеком. Немногие из великих бывают хорошими.
Сгущались сумерки. У обочин пузырились лужи. От черных стволов деревьев и отсыревших кирпичных стен шёл едва заметный пар. Свет в редких окнах стал ярче.
— Тсс, отойдём. – Девушка вдруг потянула Раймонда за рукав, и они вдвоём спрятались за угол.
— Что стряслось?
— Смотри.
Юноша посмотрел на улицу. Спустя минуту он увидел две маленькие фигурки, идущие по направлению к ним. Их шаги громко стукали по мостовой и отдавали эхом от ветхих фасадов. Раймонд увидел двоих детей. Лет восьми. Мальчика и девочку. Они беззаботно шагали по сумеречному городу, тихо болтали и смеялись.
— Чего мы испугались? – Раймонд улыбнулся, обернувшись к спутнице.
— Как чего? Ты же сам не хотел, чтобы нас видели.
— Прости. Я просто так. Я тоже не хочу никого встречать и не хочу ни с кем разговаривать.
Отсюда видно, что дети одеты очень бедно. И мальчик, и девочка, были очень светлыми; с курчавыми волосами цвета соломы. Их лица светились такой беззаботностью, что трудно было поверить, что в мире есть война и вообще страдания. 76
— Да уж… Здесь пропадёшь без улыбки. – Раймонд поправил дорожный ранец. Двойняшки скрылись из виду за предпоследним домом.

Закончился город. Последний дом с тёмными окнами остался позади. В стороне, в зарослях тальника, грозно торчала старинная круглая башня из красного кирпича. Её окна забраны решёткой, а двери, казалось, лет сто никто не открывал. За башней начиналась железная ограда из острых заржавленных пик. То тут, то там, в них вплелась молодая поросль; а кое-где, стволы деревьев обтекали металл и принимали его форму, словно были жидкими. Под ногами шелестели листья и хрустели палые ветки. Виса и Раймонд шли вдоль забора, пока не обнаружили большую дыру – двухметровый пролёт, с привинченными на крайних столбах навесами. Наверно, раньше здесь были врезаны ворота, а теперь только заросли дикого шиповника преграждали путь.
Под ногами битый кирпич. То тут, то там – ямы и их нужно обходить или перешагивать. Стало совсем темно: лишь узкая полоска оранжевого подсвечивала небо снизу. Ловиса достала из ранца лампу и подожгла фитиль. Весёлый огонёк запрыгал за стеклом.
— Сейчас будет пруд. – Девушка выставила лампу перед собой, всматриваясь в сумрак. – Точно! Вот он.
Двое вышли на небольшую поляну, в центре которой блестело чёрное водное зеркало. Совсем маленькое, примерно десять метров на пять. В него спускались какие-то трубы, мокрые, ржавые, забытые. Ивы подступали прямо к воде, и нависали над ней подобно призракам… А на противоположном берегу, в прыгающем свете «летучей мыши», можно разглядеть руины мрачного двухэтажного здания. Его внутреннюю обнажённую стену покрывал грязный кафель…
— Лебединый пруд. – сказала Ловиса. – Жаль, что сейчас нет лебедей.
Раймонд подошёл вплотную к чёрной глади. Он чуть не поскользнулся – влажный грунт скользил под ногами.
— Осторожно! – Девушка схватила спутника за руку.
Юноша, впрочем, не потерял равновесия. Но на миг, возможно из-за окрика девушки, он напугался. Виса разжала пальцы и виновато улыбнулась.
— Извини. Тут очень глубоко. Я напугалась, что ты упадёшь… Здесь скользко. Ты знаешь, какой глубины этот пруд? Это и не пруд на самом деле, хотя его так называют. Это — затопленная штольня одной из шахт. Вертикальный колодец глубиной шестьсот метров! Странно, что здесь чистая вода. Наверно, отстоялась за столько лет. А что там внизу, даже жутко вообразить. Иногда, чаще весной и летом, из бездны выходит газ. Поверхность пруда тогда словно кипит. Говорят, вдохнув его можно умереть… Вообще, я почему-то люблю всякие колодцы и провалы. Они такие интересные и загадочные. Они как бы позволяют прикоснуться к чему-то древнему, уютному, как бы к лону матери-земли. А ещё, этот пруд единственный водоём, который не замерзает даже в суровые зимы. Здесь лебеди готовятся к перелёту в тёплые края. Жаль, что мы их не встретили. К концу сентября они наверняка улетят…
— Да… Жаль.
Раймонд присел на бугристый ствол поваленной ивы. Девушка села рядом с ним. Вдвоём они сидели и смотрели на чёрную воду, и на гаснущее, уже совсем тёмное небо, наполненное
77
влагой… Поднялся ветер, легкий и лишь слегка прохладный. Он, подобно волнам, накатывался на рощу и уносился прочь… Вдруг, в тишине наполненной лесным шёпотом, раздался пронзительный крик. Он нисходил с вышины, разносясь тоскливым эхом по низинам…
— Смотри! – Воскликнула Виса.
И вместе они видели, как стая белых лебедей спустилась на пруд и как танцевали они на воде. Сквозь серые тучи на миг показалась луна, и серебряной пылью посыпала мир…
Раймонд почувствовал, что он спит, и всё, что он видит – лишь наваждение. И сквозь это наваждение он слышал странную песню, такую прекрасную, что заплакал…
— Ты чего? – Девушка тормошила его за плечо. На лице Ангела читалось беспокойство.
Парень с трудом пришёл в себя. У него кружилась голова, и отчего-то было невыносимо грустно. Он глянул на воду. Но ничего. Только ивы, как призраки сгрудились у чёрного зеркала, да луна поливает их жидким серебром.
Ловиса рядом. Тёмная и таинственная, будто порождённая этим призрачным царством. По спине тянет морозом. Будто внезапно похолодало. Заледенели пальцы и покалывало щёки.
— Прости, не знаю. Сколько сейчас время?
— Девять сорок. Пойдём домой?
— Да, пожалуй. Всё в порядке. Просто мне не очень хорошо. Это пройдёт, прости. Всё в порядке, но мне совсем тоскливо и хочется спать. – Юноша еле ворочал языком, его шатало и знобило.
— Горе ты моё… Пошли. Пошли быстрее. Прости, что затащила тебя так далеко. Мы выберемся. Дай руку… Вот видишь… Ты можешь идти.
Раймонд не знал, что с ним. Но ему вдруг сделалось совсем паршиво. Будто все силы покинули его разом. Почти невозможно было противиться наваливающимся, как неподъёмная могильная плита, сну. Юноша подал руку Ангелу, и только взяв её прохладную мягкую ладонь почувствовал, что может сражаться со сном.
— Пошли… Пожалуйста, не оставь меня… — Ловиса будто заплакала, но тут же поменяла голос на спокойный и тихий, и начала монотонно рассказывать.
— Принцесса Мышей говорила, будто души людей, сражавшихся всю жизнь, превращаются в белых лебедей… Свободных, и не знающих больше войны. И они смотрят на мир с недоступной другим высоты и поют свою песню… В ней можно услышать слова сожаления. И слова любви. Они зовут всех, кого потеряли когда-то. И тех, кто предал, и тех, кто ждал… В их голосе звучит правда. Жестокая. Неприкрытая. Слушая их, хочется плакать. Нет. Не просто плакать. Хочется выть по волчьи. Ты стал белым лебедем… И ты кричишь мне с неба. Я слышу тебя, только не понимаю слов…
А мир вокруг сделался тревожным. Снова налетел ветер: ледяной, колючий. Луна на миг вышла из-за облаков, и Раймонду показалось, будто на лунном лице проступил дурной оскал. Холодный пот пробежал по спине; и деревья заскрипели, словно хотели сорваться с места, встать и пойти на своих корявых корнях…
Ловиса продолжала. Её голос начал звенеть, срываясь на неуклюжий плач.
78
— И мы сражаемся не только на войне! Сражаемся даже за право жить… Каждый день! За право быть счастливым, как другие. Но мы проигрываем в этой войне… Так грустно становится от прощения. От проклятья становится страшно… А от прощения… Хочется выть! Самой хочется проклясть себя! Для меня этот крик как аромат цветка, когда срезаешь его, чтобы поставить в вазу… Никогда не любила умирающих цветов. Их любила Принцесса Мышей… Как эту легенду про лебедей. А я верю! Что наши души никогда не умрут… И что есть ещё более прекрасное, более радостное и вечное, чем стать лебедем и увидеть южное море… Чем летать над крышей Янтарного Дворца, в котором зимой отдыхает солнце, и чем кружиться на бездонном пруду в лунном свете, крича всему миру о любви…
Ловиса тихо плакала. Девушка совсем обмякла, и повисла у Раймонда на плечах.
— Я засыпаю… — Промолвил Ангел, словно находясь где-то далеко… И, обняв ноги Раймонда, осела на траву.
А юноша вдруг очнулся. Он ощутил яростный прилив сил, подхватил Ловису на руки и, пошатываясь, направился с нею прочь от зловещего пруда. Он шёл. Быстрее. Прижимая к груди обмякшего молчаливого Ангела. Девушка была довольно тяжёлой: её живое тепло не давало парню упасть и умереть. Только о н а – юноша понимал это, заставляла его Жить! Иначе он бы так легко и радостно отдался смертельному сну… Раймонд вдруг рассмеялся. Ему казалось, что он как сказочный великан несет на своих руках весь мир. Такую теплую, уютную и пока ещё спящую детским сном Вселенную…

Спустя примерно четыре часа Раймонд с Ловисой вышли на насыпь. Только сейчас девушка очнулась. Огонёк подрагивал за стеклом лампы, далеко впереди рассыпались огни Города. Луна смотрела на них сверху. Бледная зеленоватая Фата только вставала над горизонтом… Дождь перестал. Но тучи снова надвигались с запада чёрной беззвездной стеной…
— Спасибо… — Едва слышно промолвила девушка.
— Похоже, это и был выход газа.
Раймонд тоже приходил в себя, но голова ещё сильно кружилась. В ней стоял странный гул, в котором можно было расслышать множество голосов. Казалось, что эти голоса выносили кому-то обвинительный приговор, эхом разносясь по белому зданию сената… В лицо дышала ночь. Ладонь его сжимала рука Ловисы…
Уже далеко позади выли собаки. Шпалы считали шаги. Раз, два, три; раз, два, три… И крутой поворот рельс блеснул в свете луны серпом-ятаганом…

Юноша и девушка распрощались у перекрёстка под фонарём.
— Ну, тебе туда… — улыбнулась Виса. – До скорого!
— До свидания…
— Блин, Рэй, как же я забыла тебе рассказать! Послезавтра состоится небольшой концерт в честь ставосьмидесятилетия музыкальной школы. И я выступаю на нём. В концертном зале Дункель Амадеус. Приходи туда в восемь вечера. Народу будет немного… Садись обязательно в первом ряду!
79
— Я приду. – Раймонд растерянно улыбнулся. – Спокойной ночи, Виса.
— Спокойной ночи!
И темная девушка обняла Раймонда дрожащими руками…

80