Глава 8. Сломанные игрушки. "Рассказ Глафиры: Роза на снегу". Часть 1. (Глава 9)

Глава 8. Сломанные игрушки. «Рассказ Глафиры: Роза на снегу». Часть 1.

В царстве холода и снега,
Где земля не видит неба
И богу не видать земли…
Час застыл в начале века
Словно сердце человека
Без святой любви…
Голос ангела подскажет,
К крыльям груз грехов привяжет,
Пригвоздит к земле…
Нету сил лететь туда же,
Сердце хрупкое откажет
В маленькой мечте…
Не судите слишком строго,
Мне видна одна дорога,
Без пути назад.
Подожду теперь немного,
Ограничена свобода,
Путь — из рая в ад…
Не кичись своей ты властью,
Бога — дьявольскую страстью,
Пригвоздил к кресту.
Кто не рад его несчастью,
Хохоча вонючей пастью…
Кланялся Христу.
В царстве холода и снега,
Где земля не видит неба,
И Богу, не достать земли…

Осень. Стемнело очень рано. Облетевшие тополя не скрывали больше одной ничуть не примечательной школы Вальдштадта. Прозвенел последний звонок, и одиннадцатые классы вывалили на улицу через только что открывшийся зимний ход. С другой стороны школы темнел
81
загаженный сквер, он спускался к самой Плакве; за ним, утопая в свалке мусора, таились старые бетонные гаражи – безлюдные, и по большей части заброшенные. Из сквера тянуло гарью, мусор вечно тлел и дымил, и в этом зловонном огне грелись бездомные. С Плаквы несло стылым холодом. Чайки летали над недвижной чёрной водой. Нехорошее место. Пару недель назад оно было оцеплено жанадрмами – в колодце нашли обезглавленную женщину. А побоища местных хулиганов случаются здесь чуть ли не каждый день. И порою плохо кончаются, на окраинах Вальдштадта не принято шутить. Люди пропадают здесь – медленные протухшие воды Плаквы уносят всю грязь далеко на запад, к Ивовым Плёсам. Уносят нечистоты, технические воды, обглоданные сомами и раками трупы «неудачников». Солнце, скрывшись за жуткой трущёбной панелькой, бросило последний луч на стеклоблоки школы. Вечерние тени растянулись по земле и город замер в ожидании.
Ученица одиннадцатого класса Оля Милютина быстрым шагом отправилась домой. Солнце погасло. Фонари ещё не зажглись. Вечерний Вальдштадт распахнул свои объятия скверами, зловонными помойками; заляпанными свастиками и граффити гаражами. К Плакве сбегали крытые овраги, на их дне таились карстовые провалы и тонны преющего мусора. Сладковатый запах резал глаза, смешиваясь с едкими миазмами вездесущей гари. Таким был обычный путь обычной незаметной девушки семнадцати лет из школы домой. Да собственно, и весь район был таким. Нижний Город; или Воронки, как его ещё называют – прямая кишка Вальдштадта; жуткие трущобы, столь не похожие на романтичный культурный центр. Оля миновала ржавую ограду, и быстро пошла по бетонной дорожке, идущей вдоль длинного заброшенного барака; мимо водоочистительной станции… Где-то на черепичной крыше заорала кошка, во тьме раздался звериный хохот и звук бьющегося об асфальт стекла. На территории «объекта» в вечерний час собираются наркоманы. Эти полумёртвые гниющие призраки; слабые, но безумные, готовые на всё в дьявольском помрачении… Заглушая биение сердца, Оля поспешила свернуть во двор, сжимая в кармане баллончик слезоточивого газа. Жизнь научила её уходить в сторону, а на крайний случай – уметь выпускать шипы, ведь иначе просто не выжить в огромном и холодном городе. Они сожрут, сожрут как тёплый кусок парного мяса, если в тебе не будет шипов или яда…

Двор освещён фонарём с разбитым плафоном. Шагов позади не слыхать. Оля облегчённо вздохнула. Пройти ещё один двор – и она дома. Миновав его, девушка подошла к знакомому подъезду, быстро набрала код замка и вошла.
Старая ещё гофманских времён облезлая пятиэтажка была её домом. Хотя домом трудно назвать обшарпанную коммунальную квартиру в три комнаты на три семьи…
Гулкие шаги эхом отдавались от старых кирпичных стен. Квартира Оли была на последнем этаже. За день девушка изрядно устала, но мысль проехать на постоянно застревающем старинном лифте; да к тому же, две недели как без освещения, доверия не вызывала. Вообще странно, зачем в столь многих гофманских пятиэтажках устанавливали лифты. Вряд ли это забота о инвалидах, их жизнь и комфорт всегда не высоко ценились. А теперь, когда большинство лифтов давно заржавели и встали навеки, шахты их используют как мусоропровод. Но дом, в котором жила Оля, был относительно благополучным: по крайней мере, в подъезд не наметало зимой сугробы, а в остальное время не разрасталась чёрная плесень. Вот и последняя лестничная площадка. Девушка встала у двери и задумалась. Ей часто приходилось подолгу стоять у двери, не решаясь, или даже не желая войти. Да и кто бы пожелал на её месте? Да, у неё была семья. Мать и отец. Мать, с утра до ночи работающая уборщицей сразу в трёх районных школах за нестабильные пять тысяч
82
железных эспенмарок, половина которых уходят на оплату коммунальных услуг в этой помойке? Мать, которая поседела ещё в тридцать лет от совершенно безрадостной и тусклой жизни? Мать, которая приходит с работы настолько уставшая, что не может уделить ни минуты времени единственному своему ребёнку? Или отец? (Оля даже не знает, родной ли) – инвалид войны при Уршурумской Заставе, кавалер ордена Чёрного Беркута; опустившийся человек, получающий четырёхтысячное пособие и полностью его пропивающий. Человек без души, без сердца. Грубый изверг, чёрствый и жестокий. Каждый раз, когда он напивался, избивал жену дочь. После очередного избиения Оле было затруднительно дышать, и каждый наклон причинял нестерпимую боль. Девушка полагала, что надломленное ребро царапает об лёгкое, но иди к врачу боялась, так как отец убил бы её. Да и денег на операцию маме не собрать… Бесплатно у вас только изымают органы, а за любое лечение нужно платить. От злых языков девушке постоянно приходилось скрывать разбитое лицо под слоем дешёвой маминой косметики, что, впрочем, было тщетно. К счастью, Олин отец бывал дома не часто. Он предпочитал пропивать пенсию в чужих квартирах, где три года назад пырнул ножом своего собутыльника. Завели уголовное дело, и изверга на два с половиной года посадили в тюрьму. Оля ненавидела его, и боялась. Боялась до обморока. За дверью было тихо, значит, его не было дома, или он, синий от алкоголя и дешевых опиатов спал до следующего вечера.

Девушка несмело повернула ключ. Лязгнул замок, открылась обитая дерматином деревянная дверь. В лицо ударил душный запах табака и пота.
— О, модельку нашу с панельки принесло! – Пошутила длинная, как лошадь, но не по-лошадинному пропахшая никотином соседка Кэти. Оля ничего не ответила. На кухне был слышен трёхэтажный мат – это соседи «резались» в домино. Оля тихо зашла к себе в комнату. Отца действительно дома не было. Мама лежала на кровати под окном. Девушка выключила свет, и не раздеваясь, рухнула на грязную кровать. В горле застрял ком отчаяния и безысходности, на глазах навернулись слёзы, и не в силах больше сдерживать тоску – девушка зарыдала. Слёзы намочили засаленную подушку, горячими каплями стекая по лицу. Вдруг, кто-то нежно обнял Олю тёплой рукой. Она открыла глаза. Мама сидела на её кровати, прижавшись к единственной своей дочке. Её лицо, в сорок два года, смотрелось на семьдесят. Под глазами были серые мешки, а седые волосы свешивались куцыми прядями.
— Мама… — Сбивчиво рыдая, прошептала Оля, и как тогда, семнадцать лет назад, прижалась к груди матери.
— Мама, побудь, побудь со мной… — Срываясь на плач, шептала девушка. Оля чувствовала бьющую кровью в жилах волну неистового отчаяния и любви к единственному близкому человеку.
— Я всегда, всегда буду с тобой… — Тихо прошептала немолодая женщина, поцеловав дочку в лоб. – Всё хорошо… Вот устроюсь я на новую работу, поднакоплю немного денег, и мы уедем с тобой отсюда, навсегда уедем. Купим домик в маленькой деревушке на берегу чистой речки… Солнышко осветит еловые макушки и крышу нашего домика, блики заиграют на прозрачной воде… Мы уедем из этого города, уедем навсегда…
— Мама, ты помнишь… давно-давно, когда я ещё была маленькой, ты пела мне ту колыбельную! Ты помнишь, мама? Ты сама её сочинила…
Тихим голосом женщина пела Оле этот светлый, но отчаянно печальный, прекрасный, берущий за душу мотив. Заслушавшись, девушка уснула.
83
Разбудил Олю нервозный треск будильника. Мама уже ушла. Она всегда уходит в шесть утра, а сейчас уже половина восьмого. Занятия начнутся через час. Девушка быстро одела свою неновую чёрную кофту и юбку. Завтракать она не стала, а вместо того побыстрее обулась и вышла из квартиры. Никуда идти не хотелось. В школу? Оля ненавидела её. Ежедневные драки, унижения, пошлости… Ей не с кем было там общаться. Уже не один год из-за откровенного нежелания учиться, из-за издевательств со стороны выродков-одноклассников, и из-за непонимания учителей, Оля по большинству предметов еле натягивала на жалкую тройку. Оля не думала ни о каких жизненных перспективах, почти ни на что не надеялась, но, как и большинство девчонок её возраста – много мечтала. Признаться, больше всего одинокая добрая девушка мечтала о любви. Большой и светлой, как в детских «девчоночьих» книгах, про принцесс и рыцарей, про сказочные замки в облаках и торжество справедливости. А ещё девушка – хоть и сама боялась себе в этом признаться, любила одного юношу. Он учился в параллельном классе, но в десятом, он был на год младше Оли. Юношу звали Илларион. Ларри, как называли его все. Он был такой светленький, с заострёнными чертами лица; с пронзительным, и каким-то трагичным взглядом. Он никогда не улыбался. Он, как и Оля – был изгоем; и вечно у Ларри то забирали портфель, то засовывали в унитаз его пиджак; а бывало, что собирались толпой возле школы, и избивали. Оля молча и незаметно наблюдала за ним. Делала это так осторожно, что никто не догадывался. Даже куда более прозорливые глаза и умы, чем у медлительного Иллариона. Что уж говорить о юноше – он будто и не замечал Олю вовсе. Даже ни разу не посмотрел на девушку, хотя она, признаться, в своих самых трепетных фантазиях представляла, как Ларри однажды подойдёт к ней и скажет: «Привет!». Но самой подойти – первой – девушка ни за что не могла решиться.

Оля открыла железную дверь подъезда, и вышла на улицу. В лицо тут же ударил ледяной ветер. От неожиданности она на секунду зажмурилась, а когда открыла глаза – обомлела. Перед ней предстал весь город в пушистом снегу! Сегодня было шестнадцатое октября, вчера на снег не было и намёка, а сегодня… Зимняя сказка. Белые хлопья тихо кружились, бесконечно сыплясь из свинцовой бездны неба, падали на преображённую землю. Оля обожала снег. Эта тишина, этот холод, и пафосная монотонность. Небольшая, лёгкая шутка неба над Землёй, нечаянный каприз природы… Эта, казалось бы, удручающая большинство людей выходка Арктического циклона, несущая с ледяных просторов Винтерванда полные снежных хлопьев тучи, принесла одной девушке странную радость. На какое-то время Оля забыла про всё, а может, просто забылась… Оля легко шла по скрипучему белому ковру, подставляя ладони под падающие снежинки. Первый раз за много лет её лицо осенилось едва заметной улыбкой. Девушка легла на пушистый покров прямо посреди безлюдного сквера. Ей было невероятно хорошо. Она не замечала, как её ресницы уже покрыл иней, а пальцы начали неметь. Оля всё лежала на снегу, и, улыбаясь, глядела в серую высь. Сейчас она сама похожа на лёгкую снежинку, занесённую могучим ветром в чуть раннее время, и готовую в любой момент растаять… Особенно в этот момент Оля была несказанно прекрасна. Её от природы пепельные волосы почти сливались со снегом, на белом, как Ассорский фарфор лице, чёткими линиями обозначены алые губы. Большие и глубокие серые глаза с лёгким раскосом, обычно потухшие и недоверчивые, сейчас стали оживлены. Движения были плавными, в семнадцатилетней девушке ощущалась грация взрослой женщины, но она не придавала значения своей внешности. Наоборот, даже стыдилась врождённой красоты. Стыдилась привлекать на себя взгляды. Стыдилась, и хотела спрятаться, чтобы для всех стать невидимкой.
Оля встала и пошла вперёд, петляя по обезлюдевшим улицам. Уже десять утра. Солнце, там, за свинцовыми облаками, уже давно взошло из-за неровного, ломанного городскими линиями
84
горизонта, но напротив, меркло всё больше, как свеча на ветру, посылая на землю прощальные лучи из-под ледяной толщи зимних туч. Было всё ещё так темно! В заледенелых окнах домов горел свет, образуя в серой снежной дымке будто бы жёлтые пространственные дыры. Снег… Снег…

Однообразные переулки вели Олю всё дальше от дома. За свои семнадцать лет она ни разу не была ни в каком другом городе, да и в Вальдштадте знала лишь свой небольшой район. Примерно через час девушка вышла на узкую аллею, ведущую то ли парк, то ли в пригородный лес. Было очень холодно. Оля чувствовала, как горячая кровь не поступает в замёрзшие пальцы, и пульсирует, медленно остывая. Но ей негде было согреться, и, ускорив шаг, девушка пошла вперёд. Чёрные тополя, сбросившие последнюю листву и смыкаясь корявыми ветвями над головой, образовывали подобие коридора. Девушка мысленно назвала это место Аллей Любви. Она представила, как прозрачным весенним вечером идёт вдоль этой Аллеи за руку с молчаливым Ларри. Далеко уже ушла Оля от дома. Ни разу она не была в этих местах, хотя родилась и выросла так близко от них. Узкая аллея пригородного леса привела девушку к большому гранитному карьеру. Угрюмые тополя и вязы обступали со всех сторон этот огромный серый котлован с отвесными стенами. Вода на дне замёрзла, пушистый снег припорошил грязный лёд, смерзшуюся стоячую жижу, и десятилетиями гниющий мусор. Вокруг не было ни души, но Оле почему-то сейчас казалось, что будто рядом есть кто-то ещё. Кто-то странный, непонятный, словно сам сделанный из сырости и мглы осеннего леса. Оля склонилась над снежным сугробом. Там, застыв в прозрачном льду, стояла увядшая роза. Цветок, распустившийся в мареве осенней оттепели, и так беззащитно склонившийся под напором стужи. Алое на белом. Такая ранимая… Такая прекрасная…
Снег всё сыпался, метель завывала в сухих кронах вязов. Оля встала, и обернулась назад, где на грязно-сером горизонте кончался пригородный лес, и начиналась зловонная, окутанная горелой взвесью городская свалка. Обернувшись, девушка вздрогнула от неожиданности. Примерно в двадцати метрах от неё стоял человек, слабо различимый под раскидистыми деревьями. Отсюда, Оля не видела его лица, но поняла, что он смотрит на неё. Сейчас девушка не испытывала никакого страха, напротив, её охватило чувство покоя. Всё вокруг будто бы замедлилось, и голоса каркающих ворон доносились словно из другого мира. Незнакомец направился в сторону Оли, в его походке было что-то необычное; казалось, он плыл над землёй. Сейчас они почти поравнялись, и девушка разглядела его лицо. Это был молодой мужчина, но выглядел он необычно: на землисто-сером лице застыло выражение покорности и отречения, похожее на плохо сработанную маску. Неподвижные глаза слегка подрагивали, словно это были пульсации неумолимого движения мысли; которая, как лава в недрах земли, бурлила настолько глубоко, что её движения на поверхности едва различимы… Незнакомец был одет в старомодный чёрный фрак, а голову венчал непомерно большой поношенный цилиндр, из-за которого хрупкая фигура его походила на старинный уличный фонарь…
Девушка чувствовала, как снова учащается её пульс, а пространство вокруг загустело до состояния глицерина. Движения становились всё более замедленными, холод проникал в самую глубину мыслей, замораживая дымящиеся раны недавних переживаний. А ветер всё завывал, раскачивая старые деревья и вздымая клубы пушисто-белого снега. Лес качался в серой мгле, будто шептаясь о чём-то своём, лесном. Глаза девушки и незнакомца на секунду встретились, и стало ещё холоднее. Оля не выдержала потусторонней энергии, опустила взгляд в землю, скользнув им по чёрном фраку странного человека, и только в тот момент заметила Альварский крест на его груди.
85

— Кто вы? – Осмелилась спросить девушка.
— Меня зовут Асманд. – Простодушно сказал незнакомец, и вдруг улыбнулся. В этот миг, ему можно было дать от силы двадцать пять лет. Лицо вдруг просветлело, и приобрело какой-то мальчишеский задор.
— Здесь была часовня, а потом… — Продолжал он. – Я сжёг её, и себя вместе с ней. Всё горело, горело… Они додумались превратить часовню в склады с порохом…
— Кто? – Не поняла Оля.
— Убивцы светлой Лины. Поборники дьявола-Барнштайна. Они называли себя – «Красные», облачившиеся в цвет Дракона. Он – дал им право пытать и убивать, глумиться над трупом Большого Тылля… Они – епли и усекали; они и ныне над всякой плотью… Они любят доминировать, и оставляют знаки своего превосходства в издевательской манере… Они чужие здесь, на Святой Пармской земле… Но ныне весь мир, вся история, вся наша нынешняя к у л ь т у р а переписана Ими, где мы – лесные голозадые клоуны, несознательный скот… И боль Пармы рвётся наружу слезами Доброго Великана, чья кровь породила Плакву… И слёзы Пирет навеки в моём сердце… Они думали, что пламя убьёт нас… Нет; они, как всегда, ошибались… – Незнакомец задумчиво посмотрел вдаль. Там, за бездной гранитного карьера, открывался обширный пустырь. Ветер гнал позёмку по полыневой пустоши, а в низких небесах кружили стаи воронья. Тут Оля заметила в сизых клубах тумана неясные очертания готической часовни. А может… ей просто показалось.
— Знаешь что, приходи туда ночью? – Словно спрашивая, молодой человек обратился к Оле.
— Куда? – Словно не понимая его, спросила девушка; ей было очень холодно.
— В часовню. Правда, пройти туда можно только через огонь. Иначе никак. Но… для многих это был последний оплот. А теперь… и там смерть. Повсюду смерть. В мире уже не осталось любви. – Незнакомец понуро опустил голову, но в его глазах зажглась неистребимая ярость. – И ещё кое что. Возьми уж. – С этими словами он протянул Оле потёртую книгу «Песнь о Альварском Граале», и серебряный нательный крестик.
— Мне они уже не нужны, а тебе, возможно, пригодятся… — Он снова улыбнулся, согнав с лица мутную тень боли и злости. – Ну… Прощай!
С этими словами незнакомец развернулся, и быстро пропал из виду в снежной пелене.

Девушка стояла в оцепенении, но почувствовала, что стало не так холодно. Солнце даже не думало появляться, но в н у т р е н н и й жуткий холод отступил, и пальцы вновь почувствовали мучительную боль обморожения. Оля потёрла ладони, пытаясь согреть их призрачным дыханием. Пар шёл изо рта белыми клубами — настолько было промозгло и сыро. Немного отойдя от оцепенения, девушка наугад раскрыла Книгу, и начала читать вслух:

«… И случилось раз Сурали Утешителю слышать, как люди рассказывали, что вышло из пучины чудовище, и пасть его разверзлась от земли до неба. И пожрало чудовище самых
86
впечатлительных, кто замер от ужаса и не мог убежать. И неземная боль застыла в глазах пожираемых, и последняя молва к тем, кто сумел спастись. Но никто не бросился спасать несчастных. Напротив же – те, кто спаслись, спаслись благодаря братьям и сестрам их, заполнившим Диаволу пасть… И сказал тогда Сурали народу: «Что, как вы думаете, были в чём-то особенно виноваты эти люди? Мы все знаем, что эти люди были ничуть не хуже нас. И то, что случилось с ними, может в любую минуту случиться и с нами. Все мы не нынче, завтра, можем пасть в бездну, и никто не пожелает нам помочь…»
Девушка шла вперёд, порывы ледяного ветра растрепали её волосы, тело пронизывало до костей жутким холодом. Пурга в конце октября бушевала; выла, словно раненный зверь; стонала, запутавшись в ветвях деревьев… Оля читала дальше:
«… Пока живём мы одной плотью и не приносим плода жизни Духа, точит нас червь лжи и соблазна. Мы как бесплодное дерево, все силы устремляем в цветы, и пьют наши корни мёртвые воды, и плод наш – лишь наши страхи и страсти, заключённые в оболочку. Но плох этот плод, и гноем он отравит ваши корни…»

Девушка закрыла книгу. Она не была сильно верующим человеком, а про Звёздных Детей и вовсе слышала лишь пару раз в жизни… Но Оля всегда старалась следовать пусть не божьим заповедям, но законам человеческой морали. В глубине души она была ранимым, жалостливым и чутким человеком. Она была способна любить так сильно, как способны любить немногие, и всю свою любовь Оля отдавала своей матери, которую и видела-то лишь по вечерам, усталую настолько, что не способную даже поговорить с дочкой. Олину душу постоянно истязали неясные страхи и приступы ненависти ко злу, переживания за жизнь матери; вечное, угнетающее и безысходное одиночество, непонимание жестокого мира; жалость ко всем, кому плохо; постоянное желание хоть что-нибудь изменить во всём мире, но ощущение собственной ничтожности… Прибавить сюда извечное самокопание, кучу комплексов, неуверенность в себе… А внешне она была бесстрастна. Холодна, и даже цинична. Никто кроме матери не догадывался о её переживаниях, и многие обходили стороной, чувствуя огромную силу духа, скрывающеюся за болезненной внешностью. Оля нравилась парням; вернее, нравилась её аристократическая внешность, отрешённость, недоступность. Впрочем, она вызывала лишь возбуждение животных инстинктов, которые были ей омерзительны. Грязь и агрессия следовали по пятам за измученной душой, не давая покоя. В их классе было больше девчонок, чем парней, и хотя бы это делало жизнь Оли более спокойной. Она проклинала свою внешность, проклинала свою несовершенную душу. Тёмными вечерами, глядя в окно на городские огни, одинокая девушка мечтала о любви. О большой и чистой любви, о которой, впрочем, не имела ни малейшего представления. Девушка просто представляла себя рядом с молчаливым Ларри, как они вдвоём гули по безлюдным уголкам родного города, и неизменно держались за руки… Оля даже не читала книг, ведь их никто не читал в её окружении. А теперь… Она хотела сама найти работу. Сразу после окончания школы, или даже зимой. Эта мысль была последней её целью, а дальше… она уже ничего не видела.

Оля резко встала. Мучительная боль в правом боку напомнила о недавней пьянке отца. Только сейчас девушка заметила, что уже сильно стемнело. Нужно было идти назад. Или снег отражал фиолетовую даль высоченного неба, или небо отражало в своём зеркале белизну свежего снега, но на улице, несмотря на ночь, было довольно светло. Стало ещё холоднее. Руки и ноги у Оли уже
87
давно окоченели, а изо рта клубами шёл пар, оседая инеем на длинных распущенных волосах и воротнике лёгкой кофты. Девушка брела домой не спеша, не обращая внимание на окутывающий её холод, любуясь лёгкими снежинками, изящно левитирующими в кроне клёна, освещённого фонарём. Как Оле нравился снег! Эти чудесные, не столь частые в году дни, приносили ей сильную, в чём-то непонятную, но чистую и прекрасную радость. В такие моменты одинокая девушка представляла себя вдвоём с молчаливым Ларри, и вместе с ним они гуляли по преображённому Вальдштадту…
Вот и старый подъезд. Оля открыла дверь, и вошла. Стараясь растянуть время она медленно поднималась на этаж. Спасительное тепло подъезда с трудом касалось озябшего тела. Поднявшись, девушка как обычно минут с двадцать постояла на лестничной площадке, прислушиваясь к двери. Наконец она вошла. Как обычно, в лицо ударил душный и спёртый воздух с множеством мерзких запахов: табака, пота, неделю не выбрасываемого мусора, не смытого унитаза… В соседней комнате оглушительно орал телевизор, на кухне раздавался звон кастрюль и шипение горящего масла… На вешалке в коридоре не висело знакомого старенького пальто, и Оля поняла, что мамы ещё нет дома. Она тихо проскользнула к себе в комнату. На диване лежал её отец.

— Чё, стерва, пришла? Где шлялась так долго… сука. Приготовь пожрать.
Девушка чувствовала, что сегодняшняя её ночь в доме не пройдёт без очередных побоев. Её сердце разрывал страх и ненависть, но она, не сказав ни слова, пошла на кухню, и, потеснившись, поставила варить макароны на общую газовую плиту. Через десять минут Оля слила их, наложила в тарелку, и принесла отцу.
— Эти помои ты сама сожрёшь, шалава! Где была, падаль!? Смотри в глаза, когда с тобой отец разговаривает! – Бывший военный встал с кровати, с хрустом сжав кулаки. Под волосатой татуированной кожей всколыхнулись некогда могучие мышцы. – Кому отдалась, свинья!?
— Й-я гуляла в-в парке… — Сбивчиво проговорила Оля. Её уже начал бить нервный тик.
— Не ври, сучара!!! Ты как с отцом разговариваешь, тёлка нерезанная!!? – Отец подошёл ближе, и, коротко размахнувшись, ударил девушку по лицу. Удар бывшего разведчика разбил губу и обломил два верхних зуба. От боли и мощи удара Оля упала на пол. Губа сильно кровоточила; боль сломанных зубов простреливала в висках нервными токами.
— Кому отдалась, шалава!? – Рявкнул отец. Его глаза были безумными, и речь напоминала животный рык. Девушка даже не надеялась, что кто-то из соседей поможет ей. Нет, всё было совсем наоборот. Побои девушки были занятным аттракционом, коллективной травлей дикого зверька. Забавной и азартной, а главное – совершенно праведной. Оля всё понимала, она молчала, но сейчас, как никогда, она почувствовала огромный прилив сил и отсутствие всякого страха. Глаза заискрились кошачьей яростью.
— Чё молчишь, сука, керн во рту застрял?
Грубые руки схватили девушку за волосы, рывок огромной силы и резкая боль поставили её на ноги.
— Я задал вопрос… Я тебе и видон товарный испорчу… — Ещё раз отец прямым ударом ткнул девушку. На этот раз, в живот. Та скорчилась без звука и осела на диван, встав перед выродком на колени.
88
— Ммм… Люблю эту позу. Классная у тебя жопа.
Выродок подошёл ближе к девушке, и, глотнув водки, навалился на дочь всем своим стокилограммовым телом. Вонь, отвращение, отчаяние затмили взор, и казалось, последний хрип вырывался из груди… Бешеная ярость застила несчастной глаза: она, найдя точку опоры, резко оттолкнула пьяного негодяя, и тот, потеряв равновесие, неуклюже рухнул за стол. Суррогатный алкоголь, опиаты, малоподвижность; мусорная жратва на основе УРБятины и свинины – превратили железного героя-разведчика в обрюзгшего похотливого хряка. Он давно растерял былую силу и звериный интеллект стратега. Осталась только агрессия, и теперь, она выражалась по отношению к слабым и беззащитным.
Оля не дала подонку опомниться, в тот же миг, схватив со стола тяжеленную пепельницу, запустила ею в отца. Удар пришёлся удачно, в висок. С тупым звуком впечатавшись в щетинящийся влажными волосками череп. Отец был уже не в силах подняться; но тут словно Архангел вселился в девушку. Она мстила за семнадцать лет побоев и унижений. За мать, за себя, за всё… за всё на свете. Выродок хрипел на полу, даже не пытаясь подняться, а дочь добивала его ногами. Лёгкие кроссовки практически раздавили лицо; девушка похоже, сломала мизинец, но не переставала бить изо всех сил ногами по ненавистной голове. Отец не переставал извиваться, но был не в силах подняться и оказать сопротивление. Он – такой страшный и непобедимый мучитель, был повержен. Оля задыхалась. Перед глазами стояла красная пелена, а грохот сердечных ударов рвал грудную клетку. Девушка взяла со стола кухонный нож, и опустилась на колени. Теперь она приставила остро наточенное лезвие к липкой от крови шее своего отца. Слабый порез рассёк кожу, и в блаженной ярости Оля разглядела глаза своего мучителя, полные животного страха… Дочь отшвырнула в сторону нож, и встала. Её отец затих. Грязный половик был забрызган каплями крови, а под хрипящим телом расплылась большущая зловонная лужа…