Глава 9. Осень. "Дикие цветы". (Глава 10)

Глава 9. Осень. «Дикие цветы».

Начало ночи, конец былого мира.
И звёзды гаснут в синих небесах…
Европа на коленях, закрыв глаза в молитве,
Она взывает к небу на разных голосах…
Другое имя, теперь её Бог носит,
И на его ладонях — нет больше ран…
Европа на коленях, злой рок над ней заносит,
Смуглою рукою лунный ятаган.
Кровь Европы, Боль Европы,
Смерть Европы, плачь царей…
Vae Victis, vae victis…
Vae victis — Горе ей…
89
(Otto Dix. «1453»)

Домой Рэй вернулся глубокой ночью. Весь город спал, и только редкие фонари горели вдоль улиц. Мама не спала и открыла ему.
— Привет, сын. Как ты?
— Я… Да в порядке. Гулял вот в Старом Городе. Ты всё ещё не ложилась?
— Жду тебя. Ты долго сегодня. – Вид мамы был особенно болезненным. Её кудрявые чёрные волосы небрежно торчали в стороны, под глазами синели круги.
— Тепло сейчас… Лучше усну ночью после прогулки. – Раймонд говорил, смущаясь. Он давно не разговаривал с мамой.
— Подойди… — Мама произнесла это почти шёпотом.
Юноша осторожно подошёл. Мама обняла его. Наверно, впервые за десять лет. У парня намокли глаза, он стоял, не шелохнувшись.
— У меня совсем никого не осталось… — Мама словно была не в себе; её странный, и без того болезненный голос, на каждом слове менял тембр. Она целовала сына в мокрые от дождя волосы.
— А как же Ют? – осторожно спросил он. Рэй не знал, как себя вести в этот момент. Юноша смущался, будто говорил с чужим человеком. Но сейчас его сердце оттаяло, наверно, из-за Ловисы… И Раймонд вдруг забыл все обиды и невзгоды; и большая светлая любовь к маме зажглась в его сердце.
— Ют давно не до меня. Мы почти не общаемся последний год… И она ненавидит меня! Только ты у меня остался… Я совсем одна… Боже, я сойду с ума в этом городе. Все ушли на войну, и никто не вернулся. Хотя бы тебя война не отнимет. Ты не оставишь меня? Скажи?? Скажи!!!
— Не оставлю, мама. Расскажи, почему Ют тебя ненавидит?
— Это долгая история… Прости. Тебе не нужно знать. Скорей всего — она потеряет сына.
— Удо? – переспросил Раймонд.
— Да. Он с другом вызвался на разведку по железной дороге. Они вдвоём, Удо и Отто – выехали из города на дрезине. Вчера утром. И я чувствую, что они не вернутся назад. Ют ненавидит меня ещё потому, что не ты, а Удо отправился в путь. И тебя она ненавидит тоже.
«Сколько ненависти…» — С тоской подумал Раймонд. Но вслух не сказал ничего.
— Я буду с тобой. – повторил он. И тоже обнял маму.

В этот вечер в доме было тепло. Не только потому, что пустили по трубам горячую воду. В доме стало уютно. Как и должно быть в доме, в котором живёт любовь…
Раймонд долго не мог уснуть. Что-то тёплое, и уже не только жалость, зашевелилось в нём. Он прислушивался к стенке, за которой спала его мама. Совсем тихо. В доме мёртвая тишина. Только ветер слегка звенит рамами…
90
Раймонд думал о Висе. О концерте, на который она пригласила его. И о Старом Городе. О слепых окнах, о беззаботных близняшках, о Вильгельме на бронзовом коне… Образы переплетались в его сознании; голоса, звуки, краски… Почему-то в этот момент он вдруг почувствовал, что счастлив. Совсем солнечным детским счастьем, когда ты знаешь, что тебя любят, и не думаешь, ЗА ЧТО. Раймонд вдруг захотел заботиться о маме, о бабушке, о Ловисе. Делать всегда только добрые дела, быть справедливым и мудрым. Когда ты счастлив, быстро забываешь обиды… Дрёма куражилась, напуская сладкий туман. И Раймонд уснул.

Прошло два дня. Дождь в городе так и не переставал. По улицам разлились лужи, вода начала подтоплять подвалы, с деревьев слетели последние листы. Дождь не был сильным. Он был мелким, прохладным, непрерывным.
Раймонд направлялся в сторону концертного зала Дункель Амадеус.
Дункель Амадеус — высокое помпезное здание с шестью колоннами из белого мрамора. Его крыльцо украшают два бронзовых льва. Дункель Амадеус – неофициальное название, но оно очень давно прижилось в Городе. Так звали великого музыканта позапрошлого века. Именно он, Тёмный Амадей, стал человеком, который превратил маленький городок на краю света в музыкальную столицу Эспенлянда, Ассории и Гранд-Веста. И так продолжалось почти сорок лет. С гастролями Тёмный Амадей объездил почти весь известный мир, оживляя даже самые чёрствые сердца своей музыкой… Поезда ходили почти каждый день. И почти каждый день можно было встретить в вагоне опрятного человека, а то и группу молодых людей в смокингах и с футлярами. «Смотрите, музыканты едут!» — благоговейно шептались женщины. В те годы быть музыкантом означало престиж и славу. Сам Амадей любил скрипку, он был величайшим виртуозом и Творцом; ходили слухи (а может, это было чистой правдой), будто от его музыки молодели и разгибали спину старики, а цветы распускались даже зимой… Но не его пылающая скрипка, а именно игра на фортепиано принесла ему славу. И фортепианные школы сделали Траум местом, куда приезжали учиться даже за тысячи километров… Но это было давно.
Раймонд много раз видел портрет великого музыканта прошедшей эпохи. Его пронзительный взгляд и растрёпанные волосы; неподвижные, словно восковые губы, на которых не читалось и тени улыбки. Говорили, будто Амадей никогда не улыбался. Лицом. Его лицо всегда оставалось похожим на маску. Улыбаться Амадей умел музыкой. И улыбаться, и тосковать, и любить… А что из всего этого является самым удивительным – Амадей был с рождения абсолютно слеп. За что и получил прозвище – Дункель.

С улицы видно, что внутри здания много народу. Чёрные силуэты людей мелькали через тонкие занавески, внутри горел свет; снаружи дождливый сумрак накрыл город. На часах семь сорок шесть.
Совсем скоро начнётся. Раймонд толком не имел представления, что именно. И отчего-то волновался. Сам он не имел прямого отношения к музыке, да и не умел толком играть ни на чём. В детские год, он брал в руки гитару в гостях у Ют. На гитаре занимался её сын – Удо. Удо на два года старше Раймонда, но, несмотря на дружбу своих матерей, Раймонд с Удо совсем не сдружились. Равно как и Раймонд с гитарой. Потом, уже в десятилетнем возрасте, юный Рэй поступил в музыкальную школу по специальности фортепиано. Но из-за постоянных проблем в семье и конфликтов в школе, быстро её забросил. Юноша раньше знал несколько несложных
91
этюдов и красивое буррэ Джованни Фиоре. Но теперь, игра Ловисы пробудила в сердце Рэя глубокую, почти отчаянную любовь к музыке. Он был настолько поражён её красотой и живостью, что испытывал граничащую с болью тоску, что за свои девятнадцать лет не научился почти ничему.
Юноша отворил тяжёлую дубовую дверь. В лицо ударил свет, тепло и шум. Раймонд прошёл к гардеробной стойке, сдал свой плащ и линялый картуз. Направо и вверх уходила ярко освещённая лестница. Люди поднимались по ней, и парень последовал их примеру.
Вот и концертный зал. Он оказался в нём впервые. Здесь очень светло и жарко; так, что по спине струится пот. Лишь огромные витражные окна пропускают с улицы дождливую синеву. Здесь шумно, но, несмотря на столпотворение в фойе, больше половины мест в зале пусты. На сцене стоит большой чёрный рояль, и свет из-за рампы отражается на его боках подобно солнцу в обсидиане… Часы над входом показывают семь пятьдесят шесть. Раймонд протиснулся к первому ряду, и занял одно из свободных мест. Справа от него расположилась старушка в чёрной широкополой шляпе с вуалью.
Минутная стрелка коснулась двенадцати.
В зале погас свет. На сцену, в мягком приглушённом свете, вышла высокая седовласая женщина лет сорока. Она одета в длинное до пола платье. Люди в зале затихли. Раймонд отчётливо слышал учащённое сердцебиение старушки на соседнем кресле; хотя её профиль в чёрной шляпке был строгим, холодным, спокойным.
Женщина на сцене начала говорить.
— Здравствуйте, все пришедшие сегодня на наш концерт! – Её голос звучал громко и твёрдо, но, слегка подрагивая, казался напряжённым. Люди смотрели на сцену. Очень тихо. Наверно, со сцены можно разглядеть сотни пар блестящих в темноте глаз. Здесь, в зале, были в основном старики и старушки, немного молодых женщин и ещё меньше детей. Здесь всё казалось немного старомодным. И сами люди, оказавшиеся в этом утратившим былую славу храме искусства, выглядели старше.
Женщина продолжала:
— Моя речь не будет долгой. В это тяжёлое для Города время, мы собрались здесь, чтобы ещё раз прикоснуться к прекрасному. Ровно сто восемьдесят лет назад, был заложен первый камень этого здания, прославившего Траумштадт на весь мир. По сей день под его крышей простые мальчишки и девчонки становятся великими музыкантами. И пусть в этот день собрались далеко не все, кто хотел бы быть здесь… Мы всё равно дадим концерт, и пусть Город вспомнит, что на свете есть что-то, кроме войны!
В зале раздались аплодисменты. Раймонд пару раз хлопнул в ладоши. И всё на миг стихло. Рядом так же колотилось сердце старушки. В ритм ему можно было расслышать, как дождь стучит в витражи…
Женщина поклонилась.
— А теперь – она продолжила. – Франц Вельтман. С произведением «Столетний Дождь» Георга Гассена.

Снова раздались аплодисменты. На сцену вышел юноша лет семнадцати, в белой рубашке и
92
чёрном фраке. Он сел за рояль, и в зале повисла тишина. Он взял первый аккорд – и звук громом прокатился по залу. И уже через миг люди замерли, подчинившись воле великой музыки. «Столетний Дождь» — сильное и яркое произведение, написанное Георгом Гассеном (к слову, одним из самых известных композиторов из Мьельмонта, погибшим семьдесят лет назад, и при жизни не раз бывавшим с концертами в Траумштадте). Произведение, написанное после печально известной гражданской войны в на просторах Грандвеста, в которой Георг принимал участие и был тяжело ранен. Но погиб великий композитор лишь спустя полвека после ранения, которые провёл прикованным к инвалидному креслу. Что, впрочем, не помешало великому Гассену четырежды отправиться в мировое турне… Это тяжёлое, почти траурное произведение о войне глазами одного солдата; столь актуальное сегодня, в блокадном городе, мокнущем в библейском дожде… Его можно назвать академическим по степени сложности. Единицы могут разбирать его в музыкальной школе.
Франц вкладывал в игру всю душу, но порой фальшивил, на большой скорости «глотая» ноты и зацепляя рядом стоящие клавиши… Раймонд слушал с удовольствием. Ему нравилась игра Франца, но он с нетерпением ждал, когда на сцену выйдет Ловиса, и волновался всё сильней. На миг ему послышалось, будто старушка рядом с ним тихо плачет… Франц кончил играть. Он встал и поклонился залу. Не меняясь в лице. Строгий и бледный. А Раймонд подумал, что впервые видит такого юношу, будто сошедшего со старинной картины. Франц напоминал Рэю рыцаря из старых сказок. А «Столетний Дождь» всё ещё звенел в зале, отдаваясь эхом от каменных стен.
Зал разразился аплодисментами. Теперь Раймонд видел, что и взаправду многие плакали…

А седовласая женщина, выйдя на сцену, объявила:
— Фиола Рауш. Исполняет вальс «Весенние Миражи» и романс «Над скамейкой в тихом сквере». Авторство Эстрид Краузе.
Все стихли. На сцену вышла толстая нескладная девочка. Ей от силы можно было дать пятнадцать лет. И она была очень бледной, пугливо смотрела в пол, стараясь не глядеть на публику. Она неуклюже села за рояль. Её ноги явно не дотягивали до педалек, а короткие толстые пальцы, казалось, не смогли бы взять даже септаккорд… Но когда Фиола приступила к игре, вся неуклюжесть её исчезла как по «вжуху» волшебной палочки. «Весенние Миражи» закружились в зале лёгким майским ветром; и закрыв глаза, казалось, будто приглушённый свет люстры сделался рассветным солнцем, а бархат ковра молодою травою… Даже Раймонд был очарован этой музыкой, она была такой легкой и такой беспечной, совсем не похожей на игру Ловисы, и на «Столетний Дождь» в исполнении Франца. Но, безусловно, игра Ловисы нравилась Раймонду больше.
Фиола закончила вальс. В зале было тепло. А сентябрьский дождь за окном на секунду стал майским… Не дожидаясь одобрения зала, толстая девочка продолжила игру, взяв аккорд; на этот раз, минорный… И после короткого проигрыша, Фиола запела. Так тихо, что слова едва разобрать. Но голос её был таким нежным и добрым…
Над скамейкой в тихом сквере,
Увядают тополя.
Как заманчивые двери,
Из Божественных поверий,
93
В неизвестные края.
Под чугунною оградкой,
Без доверия ко всем,
Чётко, смело, но с украдкой,
Позабыв о жизни сладкой,
Распускался хризантем.
Тихо птицы щебетали.
Солнце тихо шло на нет.
Всё, о чём мы так мечтали,
Мы внезапно потеряли,
Не найдя ответ…
Может, время нам подскажет,
Объяснит, что жизнь скучна,
И за жизнью жизнь покажет!
Если Богом даже нашим,
Для чего она дана…
Но ответ мы не узнаем.
Лишь покрывшись сединой,
По пути немой печали,
В неизведанные дали,
Попадём и мы с тобой…

Три аккорда сменили друг друга, закончившись развёрнутой тоникой.

Ветер кронами играет,
Пропал луны печальный свет.
Мы всё на свете потеряли…
Мы тьму, как маму обнимали…
И нашли ответ.

Фиола встала, коротко поклонилась, так же стараясь не смотреть в зал, и выбежала со сцены.
94
Видно, что девочка страшно волновалась. Но её игра, как и её голос, были потрясающи… Раймонд начал волноваться, уже прошло больше часа, стрелки на часах показывали девять ноль семь.
И женщина на сцене снова начала говорить:

— А теперь, выступит последняя наша ученица, представляющая школу на концерте. Последняя, но не по её таланту и перспективам. Итак: Ловиса. Ловиса Воржишек-Химару с произведением Катарины Танцфайер «Сентиментальная Смерть».
Раймонд захлопал первым. К нему присоединился весь зал. Ловиса выбежала на сцену и села за рояль. Она повернулась к залу, и их с Рэем взгляды встретились. Лицо Висы было каким-то серым и неживым. Или так казалось от тусклого освещения… А у Раймонда по спине пробежал холодок: он ещё не видел Ловису настолько красивой. Её чёрные волосы собраны в пучок и заколоты стальной шпилькой, обнажая гибкую шею. Без того тёмные глаза аккуратно подведены, а узкие губы немного дрожат… Ловиса облачена во флисовое белое платье, покрытое сюрреалистическими чёрными узорами. Платье, несмотря на то, что было целомудренно закрыто и застёгнуто под самым горлом, подчёркивало узость талии и изящную грудь девушки. Оно доходило до пола, и лоснилось в свете электрических ламп… Но при всём было видно, как эта девушка неестественно себя ощущала…

Зал затих, Виса провела рукой по клавишам рояля. Раймонд вслушивался в каждый звук. Музыка звучала негромко, за проигрышем пошли несложные аккорды. Минорные тона сменял мажор, переплетаясь в набирающую силу гармонию. Музыка и вправду была сентиментальной и довольно тихой, но Рэй к своему удивлению понял, что наедине Ловиса играла несравненно лучше… И тут, девушка вдруг промахнулась при переходе на октаву вверх, и взяла фальшивый аккорд. Она попыталась исправить положение… Но и на следующем звуке допустила ошибку. И игра её прекратилась. Ловиса сидела, и смотрела на рояль перед собой; а Раймонд отсюда видел, как руки её мелко дрожат. Девушка старалась не смотреть в зал, и к ней подбежала учительница, нагнулась, и прошептала что-то на ухо. Затем, седовласая женщина повернулась к залу.
— Всё в порядке. – Сказала она. – Дитя переволновалось. Ловиса ещё не выступала на публике. Очень легко забыть нотный текст, если ты оступился, потеряв ритм.
Впрочем, в оправданиях женщины не было смысла, ведь почти все люди в зале не чужды музыки, и понимающие закивали головами.
Учительница продолжала:
— Ловиса – особенная ученица. Потому, что очень рано начала сочинять сама. В этом её прирождённый талант, и думаю, из юной Воржишек могла бы получиться вторая Танцфайер или Мийя Шер. Ловиса, если ты не против, — обратилась она к девушке. – Исполни что-нибудь своё.
Девушка кивнула. Но руки её продолжали дрожать. Химару закрыла на пару секунд глаза, и приступила к игре. Раймонд на миг ощутил тот же холод, кольнувший его слух ледяной остротой гармонического минора… Виса взяла пару аккордов, и Рэй видел отсюда, что играет она в основном на чёрных, а не на белых клавишах, как Франц и Фиола. И Ловиса снова ошиблась. И снова попыталась исправить положение, взяв ещё два фальшивых аккорда. Раймонд видел, что дрожь в её руках наконец прекратилась, но он в пяти метрах чувствовал страшное напряжение, в
95
котором пребывает его подруга. Ловиса собралась с мыслями, и сыграла правильно несколько тактов. В них было ещё больше рвущей печали, чем в «Столетнем Дожде», но печаль эта была какой-то болезненной и непонятной. Люди в зале молчали, и никто не плакал. Ловиса снова нажала неверную ноту и начала повторяться. Сыграв перебором всё те же три аккорда, она стихла, взяла тонику, и выбежала из зала.
Раймонд вскочил последовать за ней, но наступил на ногу старушке в чёрной шляпе с вуалью, сидящей справа от него. Он было хотел сказать «извините», но в тусклом освещении увидел, что голова старушки запрокинута назад. Этого не видел никто кроме него и зал был безмолвен. Почему-то совсем никто не захлопал в ладоши, а Раймонд прокричал в тишине:
— Врача, кто-нибудь, эй! Что-то случилось с бабушкой!
Юноша сам растерялся в этот момент. Нужно было помочь Ловисе справиться с ударом подлого зала, который не удостоил девушку даже аплодисментами. Но и оставить в явной беде старуху он тоже не мог.
— К Рэю быстро спустилась учительница со сцены. Она пощупала старушке пульс, и лицо её сделалось белым.
— И сюда пришла смерть… — Тихо сказала она. – Иди. Концерт окончен.
Раймонд выскочил в дверь.
— Концерт окончен! – Объявила всему залу седовласая женщина и люди поднялись со своих мест.

Ловиса и Рэй шли прочь от концертного зала; а дождь не капал с неба, а хлестал, укрыв город плотной стеной… Свет фонарей и редких машин отражался от дождя, и снова падал на мостовую. И вдруг, небо расколола ослепительная вспышка, и над домами прокатились гулкие раскаты.
— Пошли куда-нибудь. Подальше отсюда. – Раймонд посмотрел на Ловису. – Я не хочу спать. Совсем.
— Пошли… — Девушка печально улыбнулась.
Минут десять они шли молча, сторонясь редких прохожих и отчего-то прижимаясь к домам. В этой тишине, среди низвергающихся потоков размытых огней, можно расслышать, как далеко позади завывает сирена скорой помощи. Было тепло, но вода проникала всюду, и казалось, будто город становится морем…
— Не думала, что так опозорюсь. – Девушка попыталась улыбнуться. Она зябко куталась в длинное бесформенное пальто, капюшон скрывал пол-лица.
— Ты что! – Мягко ответил Рэй. Мне понравилась твоя игра. Любой может забыть ноты. Я, например, вообще впадаю в ступор на публике. Даже в школе из-за этого не мог отвечать у доски. Хотя всё знал.
— Всё хорошо… — Девушка смахнула капли с чёлки. – Просто, из-за меня расстроится учительница. Ей очень хотелось, чтобы я хорошо выступила с чем-нибудь своим. Она постоянно сетует, что, мол, в наше время совсем перестали творить, что искусство в упадке. Ей нравится моя игра, она считает меня талантливой. А я её предупреждала, что для обычного человека моя музыка может быть непонятной. Она многих пугает.
96
— Но не меня. Знаешь… В твоей музыке действительно есть что-то страшное. Это как меланхолия и боль, ставшие звуком. Твоя музыка сверлит и режет, но в ней хочется утонуть. Как-то так. Но люди боятся такой страшной красоты. Хотя уверен, она и их так же трогает, даже самых толстокожих и тупых. Это как правда. Люди боятся правды и яростно её избегают. Потому, что как правило, правда страшна… Лучше жить во лжи и неведении, слушать легкую понятную музыку, грустить над шаблонными книгами, испытывать шаблонные чувства.
Я думаю так же, Рай. Свернём на Арбат? – робко спросила Ловиса.
— Пошли.

Некогда оживлённая «пешеходка» теперь почти пустынна. Редкие прохожие кутались в тёмные плащи, спасаясь от низвергающихся потоков. Большинство ларьков и киосков пустовало, только ветер трепал мокрые вывески. И вдруг, свернув за угол, за одним из прилавков Раймонд заметил человека. Человек был странным; он как белое продолговатое пятно выделялся на черно-фиолетовом фоне ночного Траума. Одет чудак в белый плащ и белый высокий цилиндр. Его седые, или даже снежно-белые ухоженные волосы выбивались из-под полей; а глаза за толстыми стёклами округлых очков были весёлыми и голубыми.
Раймонд посмотрел на его прилавок, и увидел десяток лежащих в ряд зонтов. Белых, и чёрных; с резными рукоятками; и строгих, и с цветочным узором… Ловиса поглядывала на прилавок с тихим восторгом.
Ведь в Траумштадте, никто никогда не носил зонта.
Это было древней традицией и благодарностью небу, одаривающему засушливый край живительной влагой. Ещё со времён Вильгельма дождь считался праздником – тихий, затяжной, преображающий мир, укрывающий его серым атласным одеялом… Наполняющий колодцы и хранилища живительной пресной водой. Приносящий дурманящий запах далёкого моря. В Юшлорской низине царство небесного огня, плавящего асфальт, сменял болезненный зимний сон, и барханы сыпучего снега раскрашивали его чёрно-белым. Дожди приходили в межсезонье, но были так редки и непродолжительны, что прятаться от них жители Траума считали кощунством. И зонты юноша видел в основном на картинах, где запечатлена была жизнь в Западных Краях: в городе дождей Фойербруке, на Вардийских шхерах, и в липовых лесах Мермаунта… Ну а ещё – видел однажды в далёком детстве, в тёплой благословенной Рамине. Уже чужой Рамине… Но это было очень давно.
А теперь и Траум стал будто город из сна. И дома, казалось, стоят на палубе гигантского корабля, потерянного в морской пучине. Это был ещё тот же город. Но под каким-то другим, нездешним, и печально-прекрасным небом.
— Возьмём по зонту? – У Висы прямо блестели глаза в этот момент, а по лицу стекали капли дождя, похожие на слёзы. – Только я не взяла с собой денег… Но я обязательно отдам, если нужно. Моя мама пока неплохо зарабатывает, она не расстроится, даже не заметит…
— Боюсь, у меня тоже не хватит денег… – Раймонд пошарил в кармане и вытащил оттуда две железных эспенмарки. – Эх, до получки ещё неделя… Но у тебя и твоей мамы не возьму, даже не выдумывай. Пока обойдёмся без зонта.
— Молодые лютди, ниччего не нушно! – Прервал замешательство двоих сам продавец в белом плаще. Говорил он с забавным акцентом. – Для васс… бессплатно!
97
— Серьёзно?
Да! Нно… Тоолько один сонт. Вып-бирайте!
И Ловиса тут же взяла с прилавка большой фиолетовый зонтик с остриём и загнутой медной ручкой.
— Спасииибо… Немного ошарашенно проговорила она, и раскрыла зонт, который даже в сложенном виде казался непомерно большим. С мягким шелестом, словно летучая мышь, фиолетовый шатёр распахнул крылья.
— Прощщайти! – Кричал продавец им вдогонку. – И не прастудитесь под таким лиффнем!

— Ты видел, да?! – Ловиса светилась восторгом. – Я давным-давно не держала этот предмет… Знаешь, он напомнил мне о моём детстве… Которое я провела на Липовой Парме. Там часто идут дожди… Люди носят с собой зонты, прорезиненные плащи с капюшоном… Я так соскучилась по затяжному дождю, Рэй… Я – Принцесса Дождей, Девушка-Меланхолия, и Хранительница Всего Тёмного и Мокрого. – Ловиса рассмеялась. Но даже смех её был грустным, и нёс не живой задор, но какую-то чистую прохладу, прохладу не этого мира…
— Да, я впервые в жизни вижу такой долгий дождь… — Раймонд, встал под защиту атласного шатра почти вплотную с подругой. – И мне начинает казаться, что дождь уже не закончится…
— Пусть не кончается… — Девушка мечтательно смотрела в небо, крепко сжимая загнутую медную рукоять. – Пусть этот город смоет вода! Пусть не будет ни войны, ни УРБов, ни этих проклятых людей! Пусть будет везде вода! Три тысячи четырнадцать лет назад людей уничтожил Великий Огонь, а теперь – пусть Вода, Тьма и Холод навеки сотрут с Земли их мерзость!
— Дождь не может идти вечно, Ловиса… Но я бы тоже хотел, чтобы Стихия уничтожился людскую мерзость, ибо зло в этом мире льётся через край… Слушай, тебя не хватятся дома?
— Нет. Мама поймёт. А если не поймёт – не осудит.
— Я впервые узнал твою фамилию, Виса. Если не секрет, почему ты носишь двойную фамилию?
— Я нашу ещё и двойное имя. Ну, ты же знаешь, что я не совсем эспенка по крови. По матери я ильшеманка. У ильшеман фамилии передаются по женской линии, поэтому я Химару по матери. А по папе – Воржишек. Так же и с именем… Папа нарёк меня Ловисой. Ещё когда я была совсем маленькой… Ловиса – северное, винтервандское имя. Оно означат «Славная Воительница». А мама нарекла меня Акко. Ак-ко на языке ильшеман «Тёмная Вода». А ещё так звали одну из жриц Янтарного Дворца, где отдыхало Солнце. Вот… Гляди!

Девушка присела наземь рядом с витой чугунной оградой. И, убрав рукой пожухлую траву, оголила жёлтый цветок одуванчика, едва показавшийся из земли.
— Ничего себе! Давно я такого не видел… Этой осенью и вправду что-то не так…
— Да, Рай. Нынче всё не так, как всегда… Наверно, я не удивлюсь, если завтра зацветут деревья…
— История помнит и это. И всегда, когда распускались цветы перед зимой, это означало, что откроются Окна.
98
Раймонд задумался. Стоя с подругой под атласным зонтом среди бесконечного дождя, он вспоминал неясные и гнетущие кадры из детства… Как отец закрывал оконные проёмы свёрнутыми матрацами и деревянными щитами; как мама о чём-то тревожно говорила ему; как они укладывали его маленького в кровать и накрывали сверху горой ватных одеял… И как топили ночь напролёт чугунную печку; и какой красной она была в темноте, и каким тянущим и страшным был гул в дымоходных трубах.

«Когда откроются Окна на небе, закрывайте окна в домах. Бродяга и путник, где бы ты ни был, ты прочтёшь о беде в осенних цветах».
Ловиса-Акко медленно проговорила известную пословицу.
– Мама рассказывала, что сорок лет назад, когда она была ещё совсем маленькой, одно Окно продержалось шесть дней. За эту неделю в Городе погибло десять тысяч человек… И почти все УРБы погибли за эту неделю… Это, пожалуй, стало для «унтерменшей» большой радостью… Смерть от холода не так страшна… Как нож мясника и скальпель «ветеринара». А ещё погибли все бродячие собаки и кошки; все бездомные люди-бомжи, которых отказались приютить в своём доме «добропорядочные граждане»… Разорвало все трубы отопления, и единственным способом спастись было топить печки дни и ночи напролёт… Угля не хватало. И сжигали мебель. Кровати. Потом пошли доски от пола. Но бабушка Линора не позволила тронуть ни одной книги. Наверно, она предпочла бы умереть. Чем лишиться хотя бы тома из своей библиотеки. А на шестой день холод стал нестерпимый, и когда бабушка думала, что ей и семье конец, Окно закрылось. В сентябре того года, как и сейчас, шесть дней шёл дождь и распустились цветы…

— Мы проходили это событие в школе на ОБЖ. И на «Новейшей истории» проходили. – Раймонд с живостью представил то, о чём говорила Акко. – Но такие катастрофы случаются нечасто. За всю историю Траумштадта, Окна, продолжительнее трех дней подряд, держались только пять раз… Нужно запасаться углем. На всякий случай иметь две печки, лучше одну кирпичную, вторую – толстостенную «буржуйку».
— Нет, я чувствую, этой зимой городу придёт конец. Возможно, само небо пощадит его, избавив от позора и боли, и уничтожит до прихода синских солдат… Знаешь, я хорошо помню ту ночь, что описывал ты. Это произошло двадцать один год назад, в 93-ем. Мы с мамой и папой почти три дня не выходили на улицу и топили буржуйку. А на улице так завывал ветер, что мы не могли уснуть. Наверно, это самое сильное моё воспоминание из детства. И единственное, в котором я чуть-чуть помню папу.
— Тебя страшит приход синцев?
— Да. — Акко грустно посмотрела на юго-запад. — Это народ Дьявола. Они сами называют себя детьми Красного Дракона, и в их жилах течёт голубая кровь… Синцы не знают жалости, им чуждо искусство и красота… Весь принцип их цивилизации таков: «Интересы общества превыше интересов личности». Они построили мир антиутопии: мир чудовищного тоталитаризма, абсолютного контроля, всеобъемлющей пропаганды… Инакомыслящие истребляются ещё в зародыше; пропаганда работает так, что оппозиционеры, даже если и есть – никогда не могут объединиться. Власть Дьявола в этой стране стала абсолютной. Они подчинили всё. Подчинили облака и реки, подчинили мечты и страхи людей, подчинили сами инстинкты свободы и
99
милосердия… Всё исковеркали, сделали уродливым и ядовитым. Их реки давно отравлены, с небес идут кислотные дожди… Люди доносят друг на друга, на родных, на друзей; за малейшее проявление инаковости – пытки, и полное стирание. Но инаковых мало. Они уже перестали рождаться… Их вытравили из генофонда нации – ведь тёмные Хранители Империи давно изучили, и покорили себе тайну человеческой ДНК… Народ империи Син несколько поколений как искусственный, отредактированный… Синцы похожи один на другого: они никогда не делают ничего бескорыстно, во всём ища лишь выгоду Популяции и одобрение Власти. Синцы очень сплочены, но у них нет сердечных привязанностей, в нашем романтическо-бескорыстном понимании: у них есть ощущение единства и слаженность действий. Даже семьи – в которых минимум по трое детей – ячейка по производству солдат и рабочих; идеологически правильных и преданных до последнего вздоха Партии Дракона. Вся империя Син похожа на огромный концлагерь, на государство полицейских, солдат и рабочих. И демонических Кураторов, в руках которых безграничная власть; и глаза Красного Дракона неустанно глядят на свою паству, из окон, из стен, с неба, из-под земли, из потаённых мыслей… Синские солдаты тренируются неустанно, будто заведённые; их рабочие покоряют природу: взрывают горы, выкапывают моря, строят города-ульи… Метафорически они строят новую Вавилонскую Башню, и в прямом смысле возгордились добраться до Бога, и свергнуть его. Синцев очень много; по слухам, их в тридцать раз больше, чем жителей всего Эспенлянда; при том, что территория – меньше втрое. Империя Син чудовищно перенаселена, но большая часть земли либо отравлена, либо представляет собой высочайшие бесплодные горы. О нет, Рэй… Это не наш Эспенлянд, пусть гнилой и жестокий, но у нас была хоть какая-то свобода, у нас была Святая, почти нетронутая Природа, где можно укрыться от мерзости мира… И эта наша Природа – очень лакомый кусочек для Дракона. Тем более, наше правительство давно им подконтрольно. Ты думаешь, эта война неожиданность и злой Рок? Разве что для нас – простых жителей, которых у ж е принесли в жертву… Но не для правительства. Наше правительство давно заключило союз с Драконом, и управляло нами, подготавливая к неравной дружбе со Зверем. Давно велась эта пропаганда: «эспен и синец друзья на века, только вместе мы покорим Природу»… У нас Е д и н о е Правительство, как головы единого многоликого Демона… Сейчас происходит не война, а только лишь слияние двух зол… И мы – ненужный балласт. Вырожденцы, сами себя предавшие, позволившие Демонам взойти на престол… Сами поправшие идеалы доброты, память предков; сами уничтожавшие наследие Белых Царей, плевавшие на могилу Расмуса, сжигавшие соборы и церкви… Нет греха страшней греха предательства. Предательства самих себя. Эспенцы – превратились в мелочное презренное мясо. Они, избалованные и трусливые – теперь послужат удобрением для нового Рода. Мы не окажем сопротивления солдатам Дракона. Даже глупо и мечтать… Синцев больше, они лучше вооружены, каждый их солдат стоит пятерых наших. Наши воины выродились. Стали изнеженными и глупыми, смелых и спортивных – единицы. Отъелись на урбятине и свинине, стали жирными, рыхлыми, безвольными… В них нет ничего общего с рыцарями и первопроходцами былых времён… Наше спасение только в территории. В дремучих лесах и безлюдных равнинах. Но уже поздно. Синцы сделают эспенцев новыми УРБами. И будут разводить на своих фермах. У них, говорят, даже «добропорядочных граждан», которые провинились, пускают на мясо и обувь, на мыло и удобрения. Синцы очень практичны. У них ничего не пропадает. Впрочем, говоря о эспенцах «мы», я не имею в виду нас с тобою… Не подумай. Мы – чужие своим, ещё более чужие – врагу. Для всех мы «экстремисты», плюшевая оппозиция сатанинской власти… Мы лишние здесь, и это – не наша война.

Ловиса замолчала. Озвучив эти страшные вещи, двое вдруг почувствовали, будто чьи-то незримые
100
глаза уставились на них, и пространство загустело, понижая вибрации. Но Акко и Раймонд не боялись.

— «Конец былого мира, и звезды гаснут в синих небесах…» — Раймонд тихо напел строки из малоизвестной песни… — Но ты права. Это уже не наш мир… Знаешь, моя мама на днях говорила, что сын её подруги отправился в разведку в сторону Бриша. На дрезине-углевозке. Посмотреть, в каком состоянии железная дорога, и возможно ли выбраться из Траума. Но я уверен, они не доберутся. Болота наверно раздулись и затопили рельсы. Видишь, какие дожди… Наверно, это и к лучшему… До весны в наш город враг не придёт.

Ловису немного знобило. Раймонд чувствовал, как дрожала ручка зонта, которую девушка держала над его и своей головой. И капли разбивались о натянутый парус, стекая почти сплошным потоком… Раймонд мягко обнял подругу одной рукой, сдерживая волнение и неуклюжесть. Акко затихла. Она напоминала Раймонду бездомную собаку. Одичавшую, худую нескладную парию, трусливо поджимающую хвост и скалящую всякому зубы… Дрожь девушки прекратилась. Дыхание сделалось ровным. А в голове у Раймонда всё звучала эхом старая пословица: «Когда откроются Окна на небе, закрывайте окна в домах. Бродяга и путник, где бы ты не был, ты прочтёшь о беде в осенних цветах». И он ещё раз вспомнил ту раскалившуюся докрасна печь, завывание в трубах и заколоченные окна его квартирки на восьмом этаже потрёпанного ветрами дома…

Ночью сны выходили их тёмных комнат и бродили по безлюдным улицам. Этой осенью как никогда хозяйничали они в умирающей городе. Прикрыв глаза, повсюду можно было увидеть образы; тревожные и счастливые, странные, нелепые, страшные… Но попытавшись схватить один из них – сны исчезали.

Раймонд становился другим. Он, вопреки погибающему миру, оживал, и от жгущей в груди радости становилось страшно. Долгие годы Раймонду было нечего терять, и он не ценил свою жизнь. Он даже хотел прекратить её. Уйти далеко в степи, перелески, и без лишних свидетелей повеситься на раскидистом дереве. Но что-то, какая-то тлеющая искра поддерживала его. И заставляла каждый раз откладывать принятое решение. Раймонд точно знал, что больше он не потерпит унижений и несправедливости в свой адрес… Он натерпелся достаточно. Но теперь, когда рядом Акко – смерть страшила его. Страшила, а страх делал слабым. Слабым, и счастливым одновременно. Раймонд не хотел признаться себе, назвать вещи своими именами. Но он — влюбился в Ловису. Полюбил впервые за свои девятнадцать лет. И полюбил навсегда. Только глупо было строить планы на жизнь… А Раймонд мог бы! Он мог бы представить, как они с Висой вдвоём жили в его маленьком дачном домике… Растили на грядках капусту и брюкву, занимались гончарным и кузнечным делом, держали пчёл… А в доме непременно стоял бы большой рояль. И они в четыре руки играли на нём вечерами… А потом зажигали свечи, и пили красное вино, разговаривая обо всём, разговаривая бесконечно… А днём бы занимались йогой и танцами, читали книги о телепатии и медицине, астрологии и выходе из тела… И постигали усердно и быстро все тайны вселенной; ведь самая большая её тайна – Любовь, была для них уже открыта. А потом бы они путешествовали. Побывали бы на шхерах Паласского моря и острове Миир; на
101
ледяных вершинах гор Ллойда; в девственной заболоченной тайге Шаттенвальда и квазигосударства Дрёма; и в дождевых лесах близ Шарнуа… Побывали бы снова в Рамине, и в столичном Фойербруке – городе мостов и соборов; городе терпкого кофе и круассанов, любви и молодёжи… И на древнем туманном Дивоне – где под грозовыми небесами блуждают огоньки святого Райнульфа над давно покинутыми замками Первых Людей… И обязательно отправились бы в путешествие по океану! Такому таинственному, бескрайнему, манящему; неподвластному человеку… Раймонд мечтал увидеть дождь над океаном. Не с берега, а находясь за тысячу километров от суши… А ещё – мечтал увидеть кита! Прямо как он выныривает из воды, и видна его огромная, будто палуба авианосца спина, и приветственный фонтан воды искрится на солнце, как фонтаны Шер-Репо…
Но ничему этому уже не суждено сбыться. И нет больше Фойербрука, с его круассанами и готическими церквями; нет Шарнуа и Рамины; и наверно даже на берегах Снежного Моря, и на горах Морвен, и на плодородных просторах Дождевого Предела теперь развивается кроваво-красный флаг империи Син…

Фонари, фонари, фонари…Теперь они горели для них двоих. И в этом бессмысленном сне, всё шло к тому, что и солнце станет светить на двоих. А потом не станет и тех двоих, и не станет ничего. А солнце, как и прежде, будет глядеть в огромное зеркало и видеть в нём безупречный мир, улыбающийся его собственным отражением… Только ночной город об этом не знал, и сны всё так же продолжали кружить под фонарями…