Глава 10. Сломанные игрушки. "Варфоломей". (Глава 11)

Глава 10. Сломанные игрушки. «Варфоломей».

Жизнь земная как вода, что низвергается с неба… ©

Я много слышал о Липовой Парме. Каждому известно, что Липовая Парма, это обширный слабозаселённый регион к западу от Зверринии. Парма заселена гораздо раньше, и гораздо раньше приняла подданство Фойербрукской короны. Столицей липовой Пармы является один из самых крупных городов Эспенлянда – полуторамиллионый Вальдштадт. Липовая Парма считается куда как более богатым и процветающим регионом, нежели Юшлория, но плотность населения её выше лишь немногим. Вся Парма, за исключением южных окраин, представляет собой возвышенное скалистое плато, пересечённое долинами и ущельями горных рек. Это – самый лесистый регион Эспенлянда, сплошь покрытый непроходимыми липовыми, дубовыми, берёзовыми и еловыми лесами. Местность Липовой Пармы практически непроходима: огромные перепады высот, ущелья и пропасти, дремучие леса и быстрые реки, бездонные карстовые озёра и заросли ядовитого борщевика… Но есть три веских причины, почему плоские, открытые степи Юшлории — считаются куда как более дикими и безлюдными, покидаемыми людьми, нежели горная тайга Пармы. Причина первая – климат. Юшлория славна на весь мир ужасающими зимами с Окнами, засушливым летом, страшным дефицитом чистой и пресной воды. В то время, как в Липовой Парме, даже самые лютые морозы редко перешагивают отметку минус 20 градусов. А вода бесчисленных рек и ручьев – самая чистая в мире. Причина вторая – природные аномалии, из-за которых во всей Зверринии, а в Юшлорской её части особенно – невозможны
102
полёты на самолётах, невозможны любые «блага» цивилизации, завязанные на электромагнитных волнах. Ну и третья причина – солёные, болотистые почвы. В Юшлории, за исключением Бришского района, и нескольких небольших плато и грив – нет чернозёмов, и даже просто «условно-плодородных» почв. Сплошной просоленный сапропель, на котором лишь полынь и северный тамариск чувствуют себя комфортно… А уж чего стоит само Юшлорское озеро-море… Болотистая, бессточная, зловонная лужа, размером 1200 километров на 400, и глубиной до одного километра. И это – отнюдь не чистое внутреннее море; но грязное, топкое полу-болото; страшно солёное, и не пригодное даже для передвижения на лодке. В общем, Юшлорское озеро давно прозвали Дьявольской пастью. Давно прокляли его, особенно строители-заключённые, которые во времена Железного Гофмана прокладывали через это озеро железную дорогу…
Вот поэтому, в сравнении с Юшлорией, Парма – благословенный регион; к тому же полный тайн и позабытых легенд, оживающих в краю дремучих ельников и седых гор…

Я, проклятый людьми и семьёй, одинокий израненный человечек; однажды, совсем ещё в юности, решил провести остаток своей жизни здесь. В монастыре Кальгорт, у подножия горы Малькырт, на высоте 838 метров над уровнем моря. Мама привезла меня сюда; поездом из Траумштадта, до станции Бриш; потом, с пересадкой до Вальдбурга. Оттуда дизельным «пригородом» двадцать часов среди однообразной и совершенно безлюдной тайги, направлением — север, добрались до затерянного села-райцентра Кальюрт. Прождав сутки в сонном селе, далее — тряслись в разбитом автобусе по каменистой грунтовке ещё десять часов; на запад, до полузаброшенной раскольничьей деревни Верхняя Плаква. Там, в глухой таёжной лощине, меж великими хребтами Пасик и Помяненный, пролегала последняя в этом безмолвном мире горная тропа до монастыря Кальгорт. По этой тропе я отправился уже в одиночестве. Мне было девятнадцать лет…
Тайга дышала прохладой и сыростью. Там, в первозданных горах, я впервые понял, что такое настоящий лес. Не наши затерянные средь соляных пустошей осиновые колки, да заросли камыша и талы. Здесь тайга укрывала навеки: древняя и седая; а горы — нависали над нею, и зеленоватые россыпи исполинских камней, покрытых лишайником; и отвесные, блестящие от влаги скалы; и безымянные бездны, разинувшие свой зёв над зелёным морем… Тропа шла круто в гору. По обочинам чёрной стеной стоял елово-липовый лес. На многих деревьях были отметины – следы когтей медведей, более многочисленных в этих краях, чем люди. Тогда я впервые поразился их силе – многие стволы придорожных осин и ёлок были буквально разгрызены до сердцевины их зубами, а кора, как мягкая кожа, свисала лохмотьями со стволов, изодранная когтями «лесных хозяев». Наверное, здешние медведи были не так страшны, как наши фаркачарские седые волки – «вырвы», но, в отличии от почти истреблённых в окрестностях Траума вырв, здешние медведи людей не боялись…
Лес был бескрайним, дремучим, древним… Он то спускался в сырую тенистую бездну; и здесь сырой зелёный мох, реликтовый хвощ-баюн, да волшебные сон-грибы подстилали полог первозданного храма; то поднимался к самым подоблачным высям Мермаунта, где земля оскалилась острыми камнями, и подгольцевые ельники недовольно скрипели на горном ветру… Здесь небо было так близко, и зловещая жуть благословляла душу… Дорога вилась среди дикой святой тайги. Почти метровые колеи, размытые весенними ручьями, низвергающимися с гор, обнажали под глиной блестящие острые камни – кварциты и диабаз, а также слюду, с вкраплениями алого альмандина… В ветвях вековых деревьев порхали птицы; и филин, хозяин
103
ночи, зловеще ухал, хлопая крыльями в темнеющем небе… Когда настали сумерки – я ощутил странную тоску. Мне хотелось плакать… Но это были не слёзы печали и боли… Нет. Это были слёзы какой-то первозданной тоски. Грустно-счастливой тоски. Наверно такие чувства испытывал блудный сын, возвратившийся домой, и склонившийся над могилой давно почившего, но любящего, и всегда ждущего отца… Тоска возвращения домой. И лес – дикий святой лес, прорастал в моей плачущей душе…

К воротам монастыря я добрался уже под утро, когда предрассветный час роняет росу, и летний иней сковывает лужи. Залаяли собаки. Ветра, суровые северные ветра, клонящие можжевельник и подгольцевые ёлки, стучали в ворота.
Мне открыл отец Варфоломей, немолодой угрюмый мужчина, с длинной белёсо-чёрной бородой, и белёсо-чёрными волосами, ниспадающими из-под скуфьи. Он, похоже, не спал, или встал в такую рань.
Над горами занималась заря. Красное солнце выкатывалось из-за исполинского, протянувшегося от края до края зеленоватого гребня Пасика. Седые от лишайника скалы торжественно вдыхали утро. Подгольцевые ельники и беспокойное шумное море низинной тайги окрасились багряным. И кристаллы инея на жестяной крыше монастыря закапали чистыми слезами…

— Я вижу, на сердце твоём большая печаль… – Не удивившись, и не приветствуя, сказал отец Варфоломей, любуясь рассветом. Горный ветер развевал его волосы, и трепал длинную рясу из грубой мешковины. Это место напоминало край земли. Монастырь будто парил в небе над миром — суровый чёрный остров, а тучи куда-то стремительно улетали над головой, обнажая в светлеющей дали бледные звёзды…
— Знаете, я хочу уйти из мира. Не смотрите, что мне ещё мало лет. Там… в мире людей меня не ждёт ничего хорошего.
Я скрыл от слуха монаха, что уже делал попытки уйти из мира. Только немного другим образом. Полгода назад, с конца января до начала марта, я прошёл через длительный голод. Точнее по началу, я вовсе не хотел «проходить» его, я хотел «войти» в голод и больше никогда из него не вернуться.
Не думайте, что уйти из жизни посредством длительной голодовки очень легко. И дело тут не в воле, нет. Спустя пару недель совершенно пропадает любое желание прикоснуться к пище. Напротив, она вызывает отвращение. Организм только расходует и теряет – теряет всю мерзость, все многолетние накопления: отходит желчь, слизь; вместе с чистой водой от питья и клизмы отходят каловые камни; и я поражен был тогда, как в юноше, отнюдь не обжоре и не больном, взялось столько нечистот… Они отходили, когда по горсти, когда по крупице, почти до самого завершения голодовки. Но трудно выносить было другое. Непрерывный отход желчи, которая проваливалась в пустой желудок, разъедала его до неутихающей жгучей боли; поднималась в пищевод и рот, и там, где была нежная слизистая оболочка – образовывались кровоточащие потресканные рубцы, грубые и негнущиеся, оттого было трудно дышать и почти невозможно глотнуть слюну.
Первые три недели я много спал. Почти пятнадцать часов, в остальное время гулял с Юккой, силы вполне были, а также делал работу по дому. В это время я жил у бабушки: она уже тогда стала
104
терять разум, и я легко скрывал от неё голод. Это несложно, в большой трёхкомнатной квартире, где пребывали только я и она… Она никогда не интересовалась, как у меня дела.
После тридцатого дня началась лихорадка. Я не мог заснуть и на час; тело, которое отравляли яды распада, корчило судорогой, а желчь превратила пищевод, желудок и рот в сплошной кровоточащий рубец. Желчь я отхаркивал, промывал желудок; но она, откуда только она бралась! Яркая и жёлтая, жгущая, как жидкое пламя, отходила небывалыми порциями.
Потом я не смог пить. Рефлекс рвоты пересилил рефлекс глотания, и вся вода, которую я пытался выпить, тут же выплёскивалась обратно вместе с желчью. Клизмы я перестал ставить, на тридцатые дни накатила апатия и слабость. Я в основном лежал, думал о смерти, и мысленно приближал её. Я стал очень худым. Скелет, обтянутый кожей. Мне даже нравилось, как я выгляжу в зеркале. Не так много будет вони и жижи от трупа.
Так без воды прошла почти неделя, но на голоде организму нужна вода. Она выводит токсины, которых при разрушении мышц и всякой пакости крайне много. Без воды тело погибнет от собственных ядов. Но я уже не думал об этом.
Через неделю пришла сильная интоксикация, стали отказывать почки. Моча (откуда она только бралась!), была абсолютно бесцветной и без запаха. Она уже ничего не выводила. По всем сгибам тела стали проступать мелкие похрустывающие кристаллы. Кожа становилась жёлтой, с белёсым налётом, от неё исходил запах мочи… Был сильный зуд, невозможно было уснуть ни на час. Более десяти дней я провёл совершенно без сна. Хотя мечтал о нём. Организм погибал, хотя происходило это весьма мучительно.
И вот однажды, в полдень, на сороковой день голода я всё-таки смог уснуть.
Я так изголодался по сну, что провалившись в его исцеляющие объятья, испытал неземное блаженство… Я уже стал было считать, что умер, как вдруг увидел Его.
Это был Ангел, он напоминал огромного роста светящуюся фигуру; в этой фигуре угадывалось, что это мужчина в рясе с длинной бородой. Грозный, но добрый одновременно. Возможно, он просто принял форму, на которую с детства натаскала религия… «Архангел Гавриил – посланец Всевышнего», как позже решил я. Но лица его разобрать я не мог; вокруг фигуры клубился яркий свет, от него исходила сила! Но это была не сила угрозы, нет. Это была такая праведная, добрая сила; великая и исцеляющая. Тогда, этот Ангел мне многое сказал. Он сказал, что я не должен сейчас погибнуть, а также, что я должен перестать питаться страданием. (Да, признаться, я не с рождения стал вегетарианцем, и как бы мерзко это не звучало, раньше я ел – как все. И человечину – тоже). Я, как наивный ребёнок, полагал, что раз не я убиваю, значит – всё норм. Ну раз уж убили уже, скушаем, что уж тут… Конечно поэтому, моё тело и было полно слизи и нечистот, и так страдало на этом очищающем голоде… Ещё Ангел вдохнул в меня Свет. Это было… как откровение, как воскрешение. Как Благая Весть откуда-то с древнего Неба… Я прямо подпрыгнул на кровати! Будучи уже готовым умереть, тело и дух переполнились силой и счастьем. Я стал выходить из голода. Мне казалось тогда, что столько хорошего впереди! Так можно будет устроить свою жизнь, принести столько добра! Выходил я долго. Очень долго. Сперва даже овсяный отвар и сок зимних яблок просто выблёвывались. Так что по сути, голод продлился не сорок дней, а минимум в полтора раза дольше. Но… я вышел. Только вот стоило ли выйти… И что я выиграл, за что что выжил тогда…
Этого я так и не понял до встречи с Ней.
105
— Ты не зря пришёл сюда. – Улыбнувшись, сказал Варфоломей. А солнце уже поднялось над чёрной подёрнутой туманом тайгой, и его негреющие ласковые лучи озарили жестяную крышу монастыря… Вообще, это был не совсем монастырь в понимании типичного Эспенляндца. Тут не было ни красивой церкви, ни огромной территории с сотнями кельей, дворов-клуатров, гостиницы, капитула; ни привычного разделения на должности, вроде келарей и ризничих; не было даже извечного символа – чёрного балочного креста. Кальгорт представлял из себя большое, комнат на десять, бревенчатое здание с пристроями; оно стояло на небольшом участке ровного плато, а над ним терялся в тумане зловещий гребень горы Малькырт, что уходил в небеса на 2396 метров… Там, в клубящейся грозовой бездне, угадывались очертания отвесных скал и языков ледника. Но до вершины было не близко; прямо от монастыря на запад местность плавно поднималась к Малькыртским предгорьям, поднималась как бы уступами: сперва пологие гребни с подгольцевым криволесьем, затем голые холмогоры, зеленоватые от лишайника, и только потом – грозные базальтовые пирамиды, чёрно-серые и мертвенно-ледяные… Будто там и сейчас царствовала вечная Зима… Все окрестные леса так же принадлежали монастырю, и были его практически единственным, бесценным материальным богатством…

— Да, красиво здесь… — Тихо сказал я.
— Я вижу, что ты не от мира сего. И я вижу, что на твоём сердце великое одиночество и неосвобождённая ярость… — Варфоломей не глядел мне в глаза, что, признаться, мне очень нравилось. Не люблю контакта с людьми. Даже с теми, кто вроде бы вызвал симпатию. Старец смотрел в сторону рассвета. А я совсем позабыл о холоде.
— Послушай меня, отрок. Я оказался здесь после одной невесёлой истории. Как сейчас помню тот день… Я расскажу свою историю тебе.