Глава 11. Осень. "Альмагарден". (Глава 12)

Глава 11. Осень. «Альмагарден».

Я не знаю, как жить,
Если смерть станет вдруг невозможной…
(ДДТ. «Расстреляли рассветами»)

Распрощавшись с Ловисой, Раймонд решил наведаться к бабушке. Он давно её не видел, и хотел снова оказаться в том месте, где в раннем детстве было так уютно и безопасно…
Вот только то детство — давно прошло.
Раймонд всегда считал, что смысл жизни – развитие. Нужно становиться лучше; мудрее, добрее, храбрее; читать книжки, осваивать навыки, делать добрые дела… Всегда сравнивать себя сегодняшнего — с собой вчерашним, и стремиться, чтобы ты Сегодняшний был лучше.
С бабушкой Амалией произошла иная история.
В молодости (которой Раймонд не застал) – бабушка была очень сильной и пробивной женщиной; настоящей карьеристкой. Она много работала; тянула, как вол, всю семью, в том числе и мужа.
106
Купила всё – квартиры, дачи, машину; устроила жизнь себе и детям. Но после шестидесяти семи лет, с бабушкой начали происходить недобрые перемены. Её воля и ум стали стремительно уходить, будто вода из пробитой бочки… На смену им, наружу полезли какие-то уродливые, примитивные черты характера… Бабушка временами становилась капризной, эгоистичной; закатывала истерики, как маленькая девочка; кричала, плакала, звала на помощь… Она совершенно не терпела замечаний, не терпела вопросов; разговоры «по душам» вела только когда пожелает сама, и на малейшее несогласие или тень давления – разжигала скандал. Уже позже Раймонд понял, что это были манипуляции и энергетический вампиризм…
Впрочем, так происходило не перманентно. Иногда, будто возвращалась прежняя бабушка – добрая, умная, любящая… Но эти времена просветлений становились всё реже и непродолжительней…
Бабушка, вроде бы, всегда была не против, чтобы Рэй гостил, или даже жил у неё по несколько дней. В четырнадцать лет внук даже думал переехать к бабушке насовсем, так как жить с отцом стало опасно. Но и этим планам не суждено было сбыться…
Однажды произошёл ужасный случай. Случай, после которого Раймонд понял, что он – совершенно один в мире. И больше – ни на одно существо нельзя положиться; ни одно существо нельзя обнять, и показать свои слёзы…
В этот день всё было как обычно: бабушка гуляла по парку; она очень любила гулять на улице, дышать свежим воздухом. Рэй готовил картошку. Он иногда подметал пол в квартире Амалии, хотя бабушка не отличалась чистоплотностью, и квартира походила на помойку… В тот вечер бабушка, как и всегда, придя с улицы, проследовала в спальню прямо в уличной обуви. Внуку не нравилась эта привычка, так как улицы в Городе очень грязные, особенно захарканная площадка перед подъездом. В совместной жизни Рэй хотел подружиться, найти компромисс; объяснить, попросить то, что беспокоит; и сам всегда хотел выполнить просьбу, помочь… Но в этот день Рэй допустил «непростительную наглость», и сделал бабушке замечание. Он сказал ей: «Зачем? Зачем ты так всегда делаешь, неужели самой приятно жить в грязи и чужих харчках? Вот же тапки – обувала бы в коридоре, чтоб грязь не разносить…»
Сделать это замечание было ошибкой. У бабушки случилась истерика. Она заревела белугой, да так, что сделалось страшно… Это был бессвязный вой, такой, будто её режут живьём. Он продолжался минут десять. Выплакав все слёзы, бабушка стала тихо плакать, что Рэй не даёт ей жить в собственной квартире, говорила, что уйдёт жить на улицу, а «ты подавись». Потом снова кричала; грозила, что выбросится в окно – и ринулась к подоконнику, но Рэй схватил её за локоть. Амалия вырвалась, и на весь дом выла, срываясь на хрип: «убивают!!! Убивают!!!»
Рэй сам мечтал умереть в этот момент… Было бы в миллион раз лучше, если бабушка избила его железным прутом.
Он быстро собрал вещи и ушёл.
А потом, с ним случилось отвратительное продолжение. Через неделю на улице его остановил сосед, что жил снизу бабушкиной квартиры. Молодой и напористый помощник судьи. Он чуть было не избил Рэя, думая, что взаправду, 14-летний юноша издевается над немощной бабушкой. Это была страшная ситуация, пусть даже он и не тронул парня. Страшна своей несправедливостью и отвратительной предвзятостью. После этого случая, Рэй впервые расхотел жить. На следующий день подросток выпил литр отравы для колорадских жуков. Впрочем, он тогда не знал, что эта
107
отрава, разведённая водой, не слишком опасна для человека… Ему было страшно больно. Не физически, нет. Душевная боль была невыносимой, и Раймонд трое суток проплакал, уйдя на заброшенную дачу, но и после этого уже не оправился…
Людям плевать, какая у тебя душа. Насколько ты можешь быть тонким, ранимым человеком. Насколько ИМЕННО ТЫ можешь быть жертвой обстоятельств и травли… Если ты – МУЖЧИНА, или даже парень-подросток; в конфликте с бабушкой, женщиной, стариком, ребёнком… – всегда будешь виноват ТЫ. Не важно, хоть тысячу раз будь прав по совести… Ты виноват уже тем, что родился в теле физически здорового мужчины. «Лба», «лося», «кабана». Солдата, «боевого холопа», работяги-обеспечителя… Тебе отведена роль Атланта, на котором держится мир. И всем плевать на твою душу, переживания, красоту, эмоции, слезы… Если ты не завоюешь в конкуренции с другими «самцами» место под солнцем, общество будет вить из тебя верёвки, принуждая угождать «более слабым», и бояться «более сильных».
Поэтому человеку с тонкой, ранимой, искренней и справедливой душой – никогда нельзя рождаться в теле мужчины… Особенно – мужчины-неудачника; без заступничества, и с исковерканной с детства судьбой. Раймонд это слишком рано понял… И всегда сожалел, что не родился хрупкой девушкой. Неприметной девушкой-лесби (ведь Рэю самому нравились девушки); скромной и доброй, немного странной… Которую любили бы близкие, оберегали, и дали наконец жить спокойно и быть собой… Просто тихо жить, без конкуренции и агрессии.

Раймонд стал убивать в себе ранимость и нежность. Не загонять вглубь, нет… Паршиво быть мягкотелой черепахой под панцирем – всё равно разобьют, и сварят суп. Юноша именно выжигал чувственное нутро, искренность и альтруизм… И жестокий холод мира, ядовитые шипы судьбы – способствовали этому. Романтичный, ранимый и хрупкий парень, как никто другой способный любить и грустить — превращался в апатичную амёбу, в биоробота, мечтающего о смерти. Только внутренне чувство доброты и справедливости всё же теплилось в нём, но уже как тихий блёклый призрак…

С бабушкой Раймонд снова поддерживает отношения. Конечно, уже без особой любви, без веры в неё, без доверия… Ничего этого нет, и не будет. Просто многие обиды если не забылись, то сумели притупиться. Старик-юноша не был особо злопамятным… Он помнил и много хорошего… Те короткие блики счастья в солнечном детстве, в которых рядом была бабушка. Та, настоящая. Добрая Старшая Мама из истлевшего архивного прошлого… И Рэй хранил о ней осторожную память.

На часах три ночи. Дорожка, мощёная окаменелым деревом, петляла вдоль кирпичного забора. Дождь становился тише. Листья осин тревожно трепыхались на ветру, срываясь и падая от порывов. Где-то вдалеке блеснуло Хальмарское озеро. Впереди, мрачным готическим силуэтом возвышался костёл Святой Селестины. На небе странные бледные полосы протянулись от горизонта к зениту. Стало тяжело на душе. Какое-то нехорошее, липкое чувство закралось в душу. Тени скользили по окнам. Причудливо выгибались, и заглядывали в сны. Земля слегка подрагивала и гудела.
Там, вдали от глаз и событий, в её чреве, происходило что-то неведомое.
108
Вот и бабушкин дом. Высокий, старинный, пятиэтажный. «Гофманский ампир» — как и добрая половина домов в Трауме. Строгие, прямоугольные формы, лепнина на карнизах, высоченные потолки, витая ограда на крышах… Дома эти строились на века, из шлакоблоков и красного кирпича, а стены неизменно покрывали штукатуркой телесного цвета. В подъездах таких домов всегда пахло сыростью. И торчали наружу разные трубы; ржавые, в облупленной краске, с бурыми скользкими натёками… Двери были скрипучими. Оконные рамы – вечно рассохшимися, и дребезжали на ветру… Вот и третий этаж. Тени скользили по гулким ступеням. Чернота ночного неба пристально глядела в окна.
Раймонд осторожно отворил голую деревянную дверь. Бабушка, должно быть, крепко спала, закрывшись в своей комнате. Она всегда засыпала одна, тихо включив патефон. Но сейчас он давно умолк. Пластинка остановилась. Юноша не стал тревожить бабушку, а прошёл в дальнюю комнату. Там на тумбочке стояла человеческая голова. Желтоватый ночной свет скользил по белой коже и каштановым волосам молодой красивой женщины. Её глаза остекленели в нехорошем, полным собачьего обожания взгляде. На лице запечатлелась глуповатая улыбка. Губы выдавались вперёд, будто для поцелуя. Голова была аккуратно отрезана, и пеньком шеи стояла на подносе. Раймонд дотронулся до кожи… Настоящая. Только покрыта каким-то консервирующим лаком, из-за чего кожа на ощупь походила на винил. Глупая улыбка и обожающий взгляд вперились в Раймонда. Юноша накрыл голову покрывалом. Наверное, это дядя. Оставил здесь сувенир. Дядя Раймонда знаменитый в Траумштадте хирург. У него дома много таких «сувениров»…

Раймонд задёрнул шторы и начал погружаться в сон. Дерево скребло по стеклу, его корявые тени плясали в комнате. Как в детстве. Усталый парень вспоминал, как в этой самой тёмной комнате он лежал с бабушкой, и смотрел диафильмы про динозавров. А свет от фар автомобилей скользил по потолку. Одинокий фонарь освещал дерево и канализационный колодец. «Ты сам виноват» — говорила мама, не желая отпускать сына в тот день к бабушке. А малыш лежал в старом скрипучем кресле-раскладушке, и представлял, что «виноват», это такой клубок чёрных ниток.

Сны снились нехорошие. Раймонд опять очутился в сумрачной, грязной полуподвальной комнате с одним большим, расположенным высоко от пола окном. Под ногами сырость и какая-то слизь. Стены покрыты скользким голубым кафелем в бурых разводах… В окно глядела ночь. Среди необычайно больших, близких звёзд, пролетели две кометы. И что-то гулко ударило – «Бом-м-м-м…».
В центре комнаты из земли торчал толстый, как ствол старого тополя, бронзовый стержень. Он уходил куда-то под землю, Раймонд ощущал, что уходил очень далеко. До самого центра земли. Где-то там, под толщей коры, в жаркой недоступной глубине, ворочались неведомые, исполинские механизмы. Как механическое сердце громадного спящего зверя. И толстый, шипастый бур старательно вгрызался в это сердце… Он вращался среди утрамбованных человеческих костей. Кости скрипели, и превращались в прах под зубастой, похожей на рыло чудовища, коронкой…
«Бом-м-м-м… Бом-м-м-м…» — Кто-то зазвонил в Великий Колокол. И густой инфразвук расколол пространство.
«Это бьёт Маятник Земли» — кто-то сказал в голове Раймонда. Бронзовый стержень с жутким
109
рокотом завращался; вместе с ними завращались звёзды на небе, а кометы, теперь их было шесть – завели дурманящий хоровод. Их головы, похожие на мохнатые светящиеся шары, шли ровным кругом, а огненные хвосты выписывали таинственные узоры. Стоны земли поднимались к звёздам…
Мятник раскачивал мир. Словно помехи на телеэкране завибрировало пространство. Стены комнаты таяли, делались полупрозрачными, и всё обнажало свои скелеты…

Раймонд в оцепенении глядел на город. А в нём, как на картине сумасшедшего художника, писавшего картины чёрной тушью, сверкали абсолютной чернотой углы и контуры. В провалах между ними зияла антиматерия, засасывая с утробным чмоканьем ночных мотыльков… Отовсюду, из каждой точки пространства, тянулись тончайшие, но жёсткие графеновые нити; они, как плотная ткань из чёрных ниток, шили пространство… Ещё один удар… И чёрное волокно угрожающе зашевелилось, издавая зловещий металлический шелест.
Страшный механизм вращался в земле, приводя в движение стержень. Раймонд коснулся его. Что с Акко? – вдруг пронеслось в его мыслях. Он бежал по городу, но это был уже не тот город… Чёрные линии разбегались в темноте, и не было ни верха, ни низа; только звезды мерцали со всех сторон. Стёкла домов, пронизанные графеновыми волокнами, тихо осыпались осколками, и будто плакали, поглощаемые чёрной утробой… Зловещие блики отражали звёздное небо и водящие хоровод кометы… Раймонд бежал куда-то. Бежал по гулкой лестнице. Куда-то наверх. Ступени трещали и рушились; они взлетали всё выше и выше, в самое звёздное небо… Вот крыша. Крыша, и вокруг – ничего. Только звезды. Только вечность… И в углу, в зеленоватом свете холодных светил, видна тень. Раймонд подошёл ближе и тронул тёмный плачущий сгусток. Тень обернулась, и сердце юноши упало. Вместо знакомого лица, под капюшоном был холодный белый шар без глаз и носа. С утробным причмоком на шаре открылся большой красный рот, обнажив два ряда острых зубов.
— Я твоя Акко! – Знакомым голосом проскулила красная пасть. И заплакала, закрыв шар-луну бледными ладонями… Акко всхлипывала, съежившись, и поджав под себя колени. Она забилась в угол, и сделалась маленькой; юная девочка, зловещая банши… Раймонд, шепча что-то невнятное, и припадая к полу от инфразвука и вибрации, схватил Ловису за руку, и они бросились бежать прочь по лестнице.
Маленькая банши бежала рядом с долговязым угловатым Чудовищем. С удивлением Рэй увидел, что у него вместо рук – страшные клацающие ножницы, и они до кости изрезали нежную ладонь бледной банши… Прогремело что-то страшное. Антрацитовые стрелы завились в спирали… Где-то в чёрных и жарких недрах заворочался изгнивший Иггдрасиль, отравленный ядом Дракона и израненный страшным буром… Иггдрасиль пускал новые побеги, на которых висели гроздьями уродливые мёртвые головы… Кометы на небе пытались сложиться в какое-то слово. Ступени не кончались. Пролёт сменялся пролётом. А под ногами, сквозь чернильные штрихи лестницы, мерцали звёзды…
По стёклам вдруг кто-то забарабанил. Камнепад? Ещё и ещё. Шелестящая чёрная проволока взбесилась; она извивалась, будто эманации Ярости; пела, словно натянутая пила; разрезала камень, как масло… Что-то сыпалось с неба; роило, как взбесившиеся галки, и стукалось о стёкла. Что-то сухое и тяжёлое.
На лунном лице Акко открылись три глаза. Два непомерно больших и чёрных; а третий, на лбу,
110
был маленьким, голубым, совсем без зрачка. Два больших глаза моргали, из них катились слёзы… Девочка всхлипывала, утираясь рукавом. Из распоротого запястья истекала Любовь, проливаясь Печалью на стальные ножницы…
А по стёклам стучали костяные челюсти. Клац, клац, клац… С сухим щелком они ударялись в стекла. Челюсти летали по улицам, пожирая звезды. Бронзовый Маятник Земли всё сильней раскачивали чудовищные механизмы, скрытые в недрах. На искривлённом изуродованном Иггдрасиле распустились листья. И были они подобны зелёным купюрам. И мёртвые плоды-головы пожирали эти листья беззубыми ртами…

Потом Раймонд видел юношу. Тот просто стоял и улыбался. Необычный. Красивый. Стройный. Высокий, немного рыхлый; у юноши узкие покатые плечи, и немного выпяченный зад, который шире плеч. Фигура мягкая, малость сутулая, слабая. Без острых углов и прочного стержня. Необычное телосложение для мужчины; такими же необычными были черты лица незнакомца. Белое, словно крахмальное лицо, с чёрными выразительными глазами и длинными пушистыми ресницами. Маленький, слегка вздёрнутый нос. Алые, чувственные губы… Юноша облачён в обтягивающий, будто латексный чёрный фрак, и чёрный цилиндр. Он улыбается, но как заворожённый. Раймонд чувствует волны вожделения и ужаса, исходящие от него. Рэй понимает, что случится беда. Но юноша смотрит куда-то вперёд остекленевшим взглядом, и женственное лицо его скривила улыбка… Юноша куда-то идёт. Продирается сквозь густые заросли ольхи и ивы. Сверху светит полуденное солнце. Штиль. В воздухе висят стрекозы. Свет играет изумрудной листвой. Но в воздухе повисло зло. Раймонд ощущает его позвоночником. Он кричит юноши: «Остановись!». «Не иди туда!». Но незнакомец в мучительно-сладком мороке продирается через заросли… Он, точно переспевший плод, истекает грязной любовью, и не замечает клыков оборотней, показавшихся за пленительными улыбками… Юноша неуклюже цепляется длинным, не по погоде одетым фраком, смешно и нелепо виляет широким задом… У него чудовищная эрекция, и чресла дрожат в искушении…
Потом Раймонд видит этого же юношу. Но теперь незнакомец раздет. Его бледное, рыхлое тело кажется ещё более слабым и странным. Плечи его необычайно узки, на них едва уместились бы две головы. Живот слегка выпирает вперёд, крахмально-белый и гладкий. Крестец и бедра широкие, рыхлые; отдающие голубоватым под светом летнего солнца… У юноши разрезы по телу. Глубокие, жуткие борозды тянутся от горла к промежности. Из них выпирает наружу жир. На спине, сразу под лопатками, видны обширные кровоточащие раны. Будто у юноши были крылья, и их отрезали, отделив у самых позвонков. Юноша оскоплён. А на бледном лице его страшными чёрными маслинами застыли глаза. Зрачки залили собою весь белок, будто в глазах разлились чернила… Юноша всё так же улыбается. Но на его шее проступает тонкая красная линия. И вот, линия становится шире, и голова юноши падает в траву.
Раймонд кричит, и просыпается в холодном поту.

Старинные часы под потолком мерно тикают. Бронзовый маятник раскачивается за стеклянной дверцей. Ажурные стрелки показывают десять минут седьмого…
Бледный рассвет ласкает раму, прогоняя ночное наваждение. Голова, приколотая к подносу, дремлет на тумбочке.
«Стрёмный сувенир…» — подумал про себя Раймонд.
111
И старик, прогоняя остатки страшных снов, пошёл на кухню.
Бабушка ещё спала. Рэй принялся готовить себе и бабушке завтрак.
Раймонд почти вегетарианец. Несколько лет назад он прекратил есть мясо УРБов, а также свинину и говядину, более редкую в Траумштадте… Он полностью исключил из своего меню молоко (даваемое самками «недолюдей»), и мясо фермерской птицы. После большого голода и видения Ангела-Гавриила, Раймонд начал питаться простой и грубой пищей. Овсяной и ячменной кашей, тушеным картофелем и репой, квашеной капустой, лесными ягодами и травами… Изредка, долгими тёмными зимами, Рэй ел рыбу. Которую вылавливали на Хальмарском, Юшлорском и прочих озерах. А иногда, даже привозили по морозу поездом из портовых городов на берегу моря Паласса… Раймонд жалел всех живых существ, и никому из невинных он не хотел причинять боли. Жалел Раймонд и рыбу, но он рассуждал так: рыба плавает в море на свободе, питается тем, что поймает, пучина – её стихия. Рыбу никто не держит в тесных загонах, не кормит всякой дрянью, не подвергает хирургическим операциям без обезболивания, как это делают с УРБами и со скотом. Рыба просто живёт. Живёт естественной, природной жизнью. И свободной, погибает. Не велика разница, погибнет она в зубах более крупной рыбы, или её захватит рыболовный трал… Просто смерть – это не так плохо. Это часть жизни, и никому не удастся её избежать. Что действительно страшно – так это страдать, будучи живым.
Раймонд благодарил рыбу, перед тем как её съесть. Разговаривал с ней, про себя. Уважительно. «Какая ты красивая, рыба». – Говорил он. – «Ты плавала в пучине Паласского моря, и столько видела… Наверное, видела затонувшие корабли, полные сокровищ, и разноцветные коралловые рифы, и крылья альбатросов, и неведомых морских чудищ… Но ты не попала в пасть к одному из них, а попала ко мне на стол. Спасибо тебе за это, Госпожа Рыба. Твой жир даст мне целительный витамин «Д», который поможет мне легче пережить зиму. Ты, наверняка, бросила много икринок, и теперь тысячи серебристых мальков рассекают волну… И уже скоро, твоя душа снова уйдёт в море…»
А когда случалось покупать или ловить самому живую озёрную рыбу, Раймонд, перед тем как чистить и готовить её, одним движением острого ножа отсекал рыбе голову, и отделял маленькое сердечко. Старик просил прощения у рыбы, но в то же время понимал, что попади она к другим, равнодушным и жестокосердным людям, её бы, вероятно, на живую потрошили, и трепыхающуюся клали на сковородку… Будто это так трудно – сперва отсечь нервы от мозга, чтобы даже маленькое сердечко, даже крохотный разум, но ЖИВОГО существа лишний раз не мучился по вашей воле.
Впрочем, Раймонд говорил и с растениями. Юноша очень любил обнимать деревья. Особенно любил обнимать осину и тополь-осокорь. На его участке в Альмагардене рос большой раскидистый тополь. Старик даже дал ему имя – Густав. «Забери мою печаль» — говорил одинокий парень ему. И старое, рыхлое, зеленовато-серое дерево вбирало душевную боль, как губка…
У Раймонда были и другие друзья-деревья. Из тех, что особенно нравились ему, и сам Раймонд нравился этим деревьям. Он здоровался с ними, как со старыми приятелями и родными. Хлопал по шершавой коре, поглаживал ветви…
Раймонд очень любил растения и животных, камни и воду, светила и небо. Только людей Рэй не любил. Ведь люди являлись причиной всего зла, что происходило в мире; и происходило в жизни забитого мизантропа с добрым израненным сердцем…

112
Первые лучи рассвета заглянули в окно.
Юноша поставил вариться на медленный огонь гречневую кашу со специями, а на другой конфорке принялся обжаривать лук и тушить репную ботву. Мало кто знает, но «вершки» от репы ещё вкуснее и нежнее чем корешок, если их правильно приготовить.
Тем временем проснулась бабушка. Она омывала лицо в ванной комнате.
— Доброй утро! – сказал Раймонд, выглянув из кухни.
— Здравствуй, внучок! – улыбнулась очень старая, низенькая женщина с растрёпанными седыми волосами и гладкой, пятнистой кожей. – Ты к нам надолго?
— Да нет… Вот хочу проведать сад. У тебя как дела?
— О, а я как соскучилась по нашему саду… Но эта мама не отведёт туда. Вот я бы сама плюнула на всё и ушла жить!
— Ты не доберёшься до туда, бабушка… Я вижу, дядя заходил недавно?
— Какой дядя?
— Твой сын, Фариборц.
— Какой сын? Ты? Ну оставайся, говорю! Кошку спать уложила; прошу ей, не выходи из комнаты, а она лезет и лезет!
— Фариборц приносит тебе еду, ходит с тобой гулять. Да, я ненадолго…
— Какой Фаборц, я клянусь никого не видела! Я твою маму в школу отвела. А ты снова двери расшагакал, и братику в тапок кот наметил; я же говорю, надо двери закрывать! Он из-за полиомиелита не ходил до пяти лет…

Раймонд вздохнул. Когда-то давно, его бабушка была строгой, деловой, но доброй с ним женщиной. Тогда… В пыльно-солнечных кадрах из детства. Всю жизнь Амалия проработала преподавателем в Институте Паровых Машин. «Женщина-Технарь» — как шутили знакомые. Бабушка имела кучу грамот. Слыла очень умной, пробивной и образованной женщиной. Пускай даже ригидной, и жёсткой, как иссохшая палка… Вот так она и сломалась. Быстро, безнадёжно. Как ломается всё, что не умеет выходить за рамки и меняться к лучшему.
— Бабушка, угощайся.
Юноша принёс с кухни горячий казанок с разварившейся гречкой, сдобренной перцем, сушеным укропом, базиликом, и сыродавленным льняным маслом. В сковородке приятно зеленела репная ботва и обжаренный лук.
Бабушка, сев за низенький столик, подозрительно потыкала в казанок ложкой. Амалия никогда не была вегетарианкой. И юноша молча расстраивался, когда она при нём с удовольствием обсасывала ребрышки УРБов, запивая женским молоком. Раймонд пытался приучить бабушку к правильному питанию; полученному не путём страха и боли; и гораздо более полезному -дающему силы и очищающему организм. Но бабушка была упряма. Она быстро дала понять внуку, чтобы не смел учить её жизни. Возможно, невежество в питании и стало одной из причин её пошатнувшегося здоровья, лишнего веса, и мучительных запоров… Юноша опустил руки. Его
113
воззрения в семье не разделял никто. Но так как Рэй вкусно готовил, бабушка иногда с удовольствием кушала его «стряпню». Вот и сейчас, она съела почти всё, и отправилась в спальню, снова тихонько слушать старинный патефон. Раймонд посидел с ней около часа. Солнце ярко светило в окна. В воздухе летала пыль. Говорить было не о чем…
Юноша попрощался, и вышел на улицу.

Рэй хотел навестить подаренный бабушкой сад. Проведать маленький щитовой домик, площадью двенадцать квадратов. И старый-престарый осокорь, разросшийся капами, и зиявший дуплами… Выходить на работу Раймонд не хотел. Он и вовсе думал забросить её. Не видеть больше мерзкого усатого начальника ЖКХ, который и так всегда урезал зарплату и разговаривал по-хамски. Инвалидской пенсии, и накоплений, которые были у Раймонда, хватило бы на скромную жизнь. Ещё в саду в глубоком погребе лежит молодая картошка и брюква, что юноша выращивал в свободное время летом. И яблоки там лежат – приторно сладкий, суховатый сорт, который хранится аж до весны. А дома в сундуке килограмм сорок крупы, заботливо запасённых на чёрный день.
Щебетали птицы. Свет осторожно скользил по крышам и искрился в лужах. От вчерашнего дождя в небе осталась только сырость, которая таяла в синеве…
— Эх, сесть бы сейчас на велосипед… — Думал Раймонд. Дома у него есть старенький, видавший виды велосипед с шестью скоростями. На нём юноша и ездил обычно на дачу. Но сейчас, после такого дождя, велосипед будет только обузой… До Альмагардена – практически заброшенного бывшего садового кооператива, где почти не осталось людей, от дома бабушки ровно сорок километров. Сперва, съехав с Лорьянштрассе на Розенштрассе, нужно ехать по разбитой «бетонке» среди деревянных бараков; потом повернуть на юг, минуя насыпь и поворот на Старый Город. Далее — больше двадцати километров по полевой дороге, вьющейся между осиновых колок и камышовых болот. Эта дорога всегда в плохом состоянии. Красная, липкая глина, размокая от дождя, становилась совсем непроезжей, а камыш и заросли боярышника, в которых тонула обочина, непроходимы. Поэтому Раймонд отправился в долгий путь пешком. Юноша не боялся ходить на большие расстояния. Он был достаточно вынослив, и мог идти пешком непрерывно хоть двадцать часов подряд… Мысли о Ловисе теперь придавали сил. А путь в одиночестве среди природы, с мыслями о любимом человеке, с которым увидишься скоро… Что может быть прекраснее? Раймонд был почти счастлив. Счастлив, как тихий безумец в горящем доме… Вся его искалеченная жизнь осталась в прошлом. В будущем – только смерть. Но в этот призрачный миг, что отделял прошлое от будущего, Рэй был счастлив, как никто в городе…

Позади осталась насыпь железной дороги, нырявшей вниз, к Старому Трауму. Путнику открылись величавые просторы родной земли. На городских окраинах; ровные, как великанский стол, раскинулись убранные поля. За ними темнели осиново-берёзовые рощи. В понижениях шелестел камыш; кое-где обнажались проплешины солончаков в обрамлении ярко-красного солероса. На белых, изрытых ласточкиными гнёздами обнажениях мергеля, колыхался на ветру чертополох… «Никто не тронет меня безнаказанно» — шелестел он. И выставлял свои колючки, превентивно грозя невидимому врагу… Но коса и пожар — всегда безнаказанно губили его. А он – вновь давал всходы…
Раймонд вдохнул полной грудью чистый и вольный воздух. «Вот она – моя Родина!» — повторял он
114
в восхищении… В детские годы Рэй часто и надолго уходил в леса в полном одиночестве. Там, вдали от недобрых ушей и глаз, он вслух декламировал стихи собственного сочинения. Да, в детстве Раймонд был поэтом. Он писал о природе и странствиях, о рыцарях и драконах; о одиночестве; писал иносказательные, немного жуткие стихи про далёкий космос; и про тайны вещей, и про первообразы Бога… Ещё Раймонд рисовал картины. Акварелью и масляными красками. В основном пейзажи. Писал как родные просторы; так и моря, и горы; и даже другие, фантазийные миры, в которых он путешествовал своим пылким воображением… Но это был относительно недолгий период… Позднее, когда юноша немного возмужал, а отец совсем озверел; параллельно случилось предательство бабушки, а вскоре — неприятности в школе, Раймонд прекратил творить. Вот так, разом. И нынче, при всём желании, не смог бы сложить в рифму и десятка красивых строк. Сердце его закрылось, а запертые за ледяными дверями остатки — иссохли и выгорели. Даже теперь, когда Ловиса пролила на них живительные слёзы своего сострадания и любви, пустыня в душе Раймонда не зацвела… Она лишь превратилась в мокрую, утолённую от огня и зноя, пустыню. Готовую в любой момент снова иссохнуть и ощетиниться мёртвым колючим песком…
Теперешнее счастье – пусть вроде и яркое, походило на картины. Оно было – искусственным. Нарисованным холодным умом, но не полётом души. Оно было… Мёртвым.
Ничто не способно вернуть ангелу обрезанные крылья, когда раны давным-давно высохли, а сердце давно забыло – что такое полёт…
Даже сейчас Раймонд мечтал о смерти. Он мечтал о вечном покое – о небытии, чтобы больше никогда не думать, не страдать, не просыпаться по утрам с отчаянием и ядовитой усталостью… Старик не знал, что будет по ту сторону… И, как человек переживший много плохого, он не верил в «подачки свыше»; не верил, что Там получит долгожданный покой. Раньше Рэй страшился загробного мира, возможной кары за самоубийство, или просто – за бездарную озлобленную жизнь. Ведь официальная религия, переплетённая с гос-идеологией, обещала за «крамолу» и самовольный уход «вечный огонь». Более «продвинутые» пугали реинкарнацией в теле ещё более несчастного существа… Но теперь — и эти страхи перестали иметь власть над отчаявшейся, израненной и страшно уставшей душой. Порой, усталость бывает так сильна, что любые угрозы и кары перестают иметь власть… Рэй только и хотел шагнуть в новый, по-настоящему неизведанный мир. Ведь что бы там ни было, там будет что-то другое… И старик не станет дожидаться прихода кровожадных синцев, а повесится на раскидистом печальном тополе, вдалеке от людских глаз. И птицы, и дикие звери, и опарыши разберут его плоть на прах. А теперь, юноша хотел, чтобы погибли они вместе с Ловисой. Но пока не решался сказать девушке о своей «мечте».

Солнце клонится к закату. Тишина, удивительная прозрачность повисли над миром… Иссохший иван-чай и пожелтевший лобазник едва колышутся на ветру… В небе зажглись первые звезды; а на юго-востоке, опережая луну, мерцала сквозь легкую дымку Фата… Впереди показались домики. Бедные, из кирпича и шлака; из фанерных щитов, заполненных соломой; из шифера и жести… Их островерхие крыши сиротливо возвышались над низеньким лесом одичавших яблонь и боярышника. Вот он – Альмагарден. Ныне заброшенный, заросший, забытый… Раймонд, заметно устав и засыпая на ходу, пересек накренившуюся ограду напротив сгоревшей будки правления. Железобетонные столбики с беспорядочно намотанной ржавой егозой утопали в рыжеющим малиннике…Позади осталась степь, в которой, наверняка, уже шерстили ежи и охотились на них лисицы; да ночные птицы издавали печальный крик, хлопая крыльями в вечернем воздухе… Они здесь хозяева. И Раймонд тихонько поприветствовал их. Вдалеке ухнул
115
Филин – Его Величество Король Ночи…
Слева блеснул ночным серебром Пруд Печали – юноша так назвал его. То небольшой водоём в окружении высоченных, стройных, как мачты фрегата, тополей. Тополя шептались и вздыхали над чёрным зеркалом, их отяжелевшая листва ловила ветра и ночные шорохи… Над Прудом Печали маленький Раймонд с живым и горячим сердцем часто читал свои стихи. И даже писал, прямо на ходу, и они лились, будто песня…
Поросли репьём и крапивою,
Запустели родные поля.
Затуманились думой тоскливою –
Ты моя сторона не моя.
Молча вянут леса запустелые
Тихо листья сырые гниют.
Облака бесконечные-белые,
Над полями-лесами плывут.
Тихо шепчут берёзки опавшие,
Ветер в листьях сухих шелестит.
Осени — серость угасшая,
Над рекой журавлём пролетит.
Я хочу, чтоб печалью осеннею,
От любви наполнялись сердца.
Да, я слышал небесное пение,
Знал объятия Бога-Творца…
А деревья и тихая вода внимали ему… Светлому искреннему отроку, что плакал от переполнявшего его восторга, и в ладонях удерживал Свет…
От пруда берёт начало Аллея Воспоминаний. Устланная вечно опавшей листвой тропинка, ведущая вглубь Альмагардена, сокрытая в коридоре ранеток и диких слив… Ветки их, узловатые и сухие, смыкались над головой. Чуть в сторону начинался старый, таинственный берёзовый лес. Лес, помнивший Вильгельма… Исполинские деревья, сплошь изуродованные свилью и капами, вымахали до невозможных размеров. Нигде больше Раймонд не видел берёз, толще метра в диаметре. И нигде не встречал священной омелы и «ведьминых мётл»; а здесь, они проросли едва ли не из каждой ветки… Берёзы стояли редко. Меж исполинских стволов раскинулось шагов двадцать пространства; а кроны всё равно смыкались, заслоняя небо даже облетевшими, белёсыми корявыми ветвями. В этом старинном лесу при Гельмуте Четвёртом добывали бурый железняк, а теперь глубокие ямы, устланные ковром листвы и павшими ветками, зияют в земле. Их глубина достигает ста метров, но они не заполнены водой, как большинство заброшенных шахт и карьеров Траума. Альмагарден находится на слегка возвышенном плато, и грунтовые воды
116
очень глубоки от поверхности. На дне этих ям снег лежит до июля. А спустившись, можно найти кусочки железной руды. Иногда очень необычной формы. Такие, с натёками, и как бы сосульками, или пузырями. Раймонд в детстве любил камни, минералы. Даже имел небольшую коллекцию, которую собрал сам, здесь, в родной Юшлории; в этой коллекции были сердолик и янтарь, друзы горного хрусталя с маленькими непрозрачными кристаллами, белый кварц, железняк, ракушечник, образцы калийной соли и желваков кальцита…

Закончилась Аллея Воспоминаний. Дорога уходила немного вниз; по сторонам раскинулись рядки маленьких, словно игрушечных, домиков. Некогда все они были выкрашены в голубой. «Цветочная улица», «улица Майская» — вспоминал Раймонд… На всём лежала печать запустения; даже мародёры теперь редко наведывались в Альмагарден… Раньше они собирали железо, в нулевые годы выдрали весь металлолом, вывезли ценный инструмент и стройматериал… Теперь дорога в Альмагарден стала почти не проезжей, и одичавшие яблони да вишня, слива да терновник, малина да игра – кормили драгоценными плодами поселившихся здесь птиц… Домик Амалии был один из последних, уже на спуске к болоту. Сразу за забором участка в пятнадцать соток шелестел берёзовый лес… Старик осторожно шагал в неспешных осенних сумерках, а призраки воспоминаний выходили ему навстречу и шли рядом с ним… Скрипнула калитка. Подул ветер, словно приветствуя анахорета. Колыхнулась листва. Боярышник улыбнулся, махая лапками-ветвями. Его кислые оранжевые плоды мерцали отражённым сияньем Фаты. «Съешь нас» — кивали они — но Раймонд не очень любил плоды боярышника. А старый-престарый тополь Густав, великан в шесть обхватов! Величаво шелестел сердцами-листами, а ветки его, могучие как руки Энта, оставались неподвижны.
Раны, оставленные неведомым злом, давно зажили… Добрый Энт-Густав оправился от той встречи… Ужас присутствия рассосался со временем, был изгнан дождями и ветром…
— Ну здравствуй, дом… — Тихо сказал Раймонд. И повернул ключ.

На горизонте зубчатые горы. Серые, во влажном тумане. Пред ними обширная пустошь. Зелёная, будто май. Клевер и ландыши, трава низенькая… Капельки росы. Туман поднимается к небу. Небо дышит прохладой и свободой.
На башенке стоит рыцарь. Он кутается в белый плащ, зябко стряхнув капли с капюшона. У рыцаря задумчивые глаза. Глаза философа. Рыцарь добрый и красивый, с белоснежной кожей и золотистой бородкой. Он смотрит вдаль, где за влажной прохладной равниной протянулся горный хребет. На поясе рыцаря меч. На щите эмблема – клевер и звёзды.
Зажглись фонари. В окнах замка тёплый свет. Так хочется попасть туда… Где-то вдалеке шумит океан. Его дыхание опять принесло туман и морось. Но его не видно. Просто рыцарь знает, что над океаном идёт дождь. И Великий Кит смотрит из водной бездны на небо… Замок огромен. Он как гора, воспарил над равниной. Башенки его скрыты облаками. Большой, большой и тёплый, тёплый улей. Там ждут. Там… любят.

Раймонд всматривался в картину на стене. Картина была живая. Она приглашала старика в самый прекрасный, самый родной, самый искренний мир… Картина была окном. Из окна дышало тишиной и прохладой, а уютный желтоватый свет в окнах замка ласкал сердце… Раймонд сам
117
нарисовал это окно. А может, он его просто открыл? Может, фантастический мир протянул к юноше таинственный и зовущий тоннель, и сам попросил Рэя нарисовать его… Ведь юный стрик писал эти картины в трансе, словно забытая, безгранично светлая и родная вселенная стучалась к нему через толщу пространства-времени…

«Там для тебя – горит очаг.
Как вечный знак, забытых истин.
И до него – последний шаг.
Но этот шаг, длиннее жизни…»

В лампаде заплясал пугливый огонь. Тени поползли по стене. Иссохший букет душицы стоял на столе. Всё в доме дышало воспоминаниями… Светлыми моментами из детства. Здесь никогда не было отца, и матери тоже не было. Здесь никто не бил, не унижал и не оскорблял Раймонда. Здесь жила любовь. Пускай такая хрупкая и непрочная, прогнившая изнутри, как все в семействе мизантропа… Но так стало сейчас. Сейчас это вышло наружу… Сейчас — неведомым образом в домик пробираются тёмные силы… Но в детстве будто бы этого не было. Здесь жила бабушка Амалия и сказочные герои, которых видел и знал лишь Раймонд… Родная земля дышала древней материнской любовью. Близкая. Спокойная.
Юноша затопил печку. Маленький домик быстро стал тёплым. Но это пока… Придут холода, придёт страшная Юшлорская зима, и весь Альмагарден станет отрезан от мира. Метели наметут сугробы; страшный холод и пурга утвердятся безраздельными властелинами забытой земли… И бедный, фанерный домик не сможет согреть, даже если в нём будет гореть самый яркий огонь. И самое доброе сердце… Раймонд мечтал перебраться жить сюда насовсем. Но понимал, что выжить здесь… невозможно. Слишком беден был юноша. Он не мог позволить себе построить новый, тёплый и надёжный дом. Он только приносил каждый раз немного картона и опилок на своём горбу, в рюкзачке, и приколачивал картон к рейкам на стенах, засыпая щель опилками, а когда — и просто соломой. Теперь домик и вправду стал чуть теплее, чуть уютнее, и уже осенней ночью, когда на улице температура уходит в минус 10, здесь можно ночевать. Но зимой в Юшлории отнюдь не минус 10…
В домике есть второй этаж. Он ещё меньше, чем первый. На втором этаже можно разве только лежать… Кровать, стоящая там, занимает ровно половину площади. Зато, на втором этаже есть два больших окна. Одно выходит на закат, второе – аккурат на рассвет. Как красиво бывало летом наблюдать солнце, а луну, а фату! Здесь же, на втором этаже, в тумбочке рядом с кроватью лежит телескоп Раймонда. Но юноша давно не смотрел в него… Между кровлей и внутренней обшивкой уютно шуршали воробушки. Два года назад они облюбовали сухое, недоступное для опасности пространство под кровлей, и теперь там жило несколько воробьиных семейств. Они часто громко шуршали, выпархивая через узкую щель между доской и шифером, и снова возвращаясь с добычей к птенцам. И это шевеление успокаивало Раймонда. Маленькие живые души нашли пристанище в одиноком старом доме, как бы хранят его, и пусть будет им здесь уютно…
Клонило ко сну. Всё плохое забылось. И хорошее тоже. Забылась даже Ловиса. Только рыцарь на башне мок под дождём, а океан гнал тучи к горному хребту через бескрайнее клеверное поле…

118