Глава 13. Осень. "Чёрный Донжон". (Глава 14)

Глава 13. Осень. «Чёрный Донжон».

Листья жгут – сладкий запах смерти,
Жизни горькая строка.
Листья жгут, и вряд ли кто заметит,
Как сгорает осень, уснувшая у костра…
(Високосный Год: «1637»)

В город Раймонд вернулся к вечеру следующего дня.
Мама встретила его в дверях.
— Не дождалась тебя, сын. – Сказала она. В голосе её звучало напряжение. Вообще мама почти никогда не говорила Раймонду «сын». Обычно называла его по имени.
125

Мама стояла рядом в домашнем кремовом платье и шерстяном платке, накинутом на плечи.
— Рада, что с тобой всё в порядке. – продолжила она. – Я ждала тебя вчера.
— Я проведал дачу. Заночевал там.
— Я так и подумала. – Майя заломила руки. Её лицо выражало крайнюю озабоченность. – Вчера к ночи вернулись Удо и Отто. – Мама сделала паузу, и отрешённо повернулась к окну, теребя подол своего платья. Этой новости Раймонд по-своему ждал. Хотя ему была безразлична судьба Города, но в старике жило ещё юношеское любопытство.
— Правда? Что они увидели там? Как далеко смогли добраться? — Юноша пытливо посмотрел на маму. Женщина была очень напугана. От неё исходили волны страха, но Майя пыталась держать себя в руках.
— Город отрезан… — Произнесла она. – Как сказал Удо, в пятистах километрах отсюда пути разворочены взрывом. Вокруг – ни души. Дорогу взорвали с помощью товарного состава, начинённого взрывчаткой. Кто это сделал, зачем, не известно… Возможно и наши – чтобы закрыть доступ в Город. После недавних дождей Юшлорское озёро вышло из берегов и затопило всю насыпь. Ехать им пришлось по воде… И вода прибывает. Убитых людей не видно, следов войны, кроме взрыва – тоже. Только сырость и грязь. Насилу вернулись, детки. У Отто – сказала Ют – развился ревматизм, из-за холода и согнутых коленей. Знаешь, лучше т е б е стоило взяться за это дельце…
Мама обречённо посмотрела в окно. Там, на подоконнике, прыгала синица и улыбалось солнце.
— Мне страшно, сын. – Продолжала женщина. – Город отрезан и нам остаётся только ждать. Но ждать слишком страшно. Ты не слышал, что говорят в городе?
-Нет.
— Вчера объявили о закрытии фермы «Мясная Сказка». На всех УРБов напал какой-то мор, все погибли буквально за ночь… Ах, боже, мы все останемся без мяса! Теперь на Гофманских разломах роют могильник для палых унетерменшей… Тонны мяса! Ют говорила, могильник размером с футбольное поле, и глубиной десять метров… Чем мы питаться будем теперь?? Я боюсь, начнётся голод… А детишкам теперь каково?? Будь проклята эта война и этот поганый мор… Ветеринарная инспекция постановила, что всё мясо необходимо утилизировать. За чем они там следят, эти ветеринары, что допустили такое?? – Женщина брезгливо поморщилась, поправила причёску и присела на диван. – Но настоящая беда в другом. Стали погибать Люди. И даже Дети, слышишь?? Это что-то страшное, и никто не может сказать, что происходит… Знаешь Эйвери Юма?
Раймонд покачал головой. Он мельком слышал о Эйвери – какой-то знакомый мамы по работе. Вроде начальник цеха.
— Так вот. – Продолжала говорить, и всё больше накручивалась Майя. – Вчера Эйвери нашли мёртвым в постели. От чего погиб – непонятно. Весь жёлтый, окоченевший. Глаза ужасные… Словно чёрные маслины вместо глаз, а на теле никаких ран… Приезжала полиция. Труп сразу увезли в морг, приватно провели вскрытие, но после него отказались выдавать тело родным. Что они там нашли? Что?? В Старом Городе тоже паника. Ползут слухи — два дня назад в Рудниках погибла некая Орианна Грюн, тоже никаких ран, и лицо с гримасой ужаса. Говорят, родные сами ощупали и внимательно осмотрели тело, и обнаружили что-то ненормальное. Как будто исчезли
126
внутренние органы, там хлюпает жидкость, а половые органы разбухли и напитались кровью. Когда приехала полиция, тело женщины силой забрали и увезли, а родственники через день куда-то тоже пропали, и пока не объявились. Это какая-то дьявольщина, Рэй! А что, если маленькие детки начнут умирать?? Безвинные светлые ангелы?? А что… если Я умру!? – Майя вдруг почти закричала, затряслась, и расплакалась…
— Не бойся, мама. Я с тобой. – Рэй сказал на автомате. Он думал о своём, глядя в окно. Истории о таинственных смертях не сильно тронули его. Он это… предчувствовал.
Женщина всхлипывала. В ней в этот миг не было спеси. Простой страх – животный, примитивный. Он вышел на поверхность, а вся накипь из пафоса и благого воспитания попросила подождать.
— А ещё… — Майя шептала, глядя сыну прямо в глаза. Шептала в странном помрачении. – Ещё, все говорят, что зимой откроются Окна, и будут такие продолжительные и страшные, каких ещё не бывало… В садах и парках повылазили одуванчики, на Розенштрассе зацвёл терновник. Все соседи запасаются углём… Я хочу, чтобы и ты помог таскать его наверх. Но боюсь, это ни к чему… Мы не переживём зимы.

В комнате, наполненной прохладным и каким-то дряхлым сумраком, мама Рэя выглядела действительно жалко. Она казалась полупрозрачной и невесомой, сгорбленной, почти как старушка, но всё же красивой. Раймонд не находил в своём сердце любви. Но он отчётливо понимал, что теперь Он единственный мужчина в жизни Майи. Хотя, конечно, есть и Удо, есть дядя Фариборц, есть «Леди Лэйла», что так и осталась в Трауме на «ПМЖ» из-за гибели Фойербрука… Есть и её друг Ксавьер, и много кто ещё есть. Но… Раймонд всё равно чувствовал ответственность за свою маму.
— Ты никогда не рассказывала о том, как в детстве мы пережили одну такую зиму, мама… – Раймонд присел рядом на кровать. — Расскажи об этом.
— Что рассказывать… — Майя снова сделала паузу. На сей раз, недолгую. Словно пыталась что-то мучительно вспомнить. – Тебе тогда было три года. Отец работал на котельной в ночную смену… Мы с тобой оставались ночами вдвоём. А потом враз стало холодно. Среди ночи. Я проснулась от пробирающего до костей мороза, и подойдя к батарее обнаружила, что она ледяная. Уже позже мы узнали, что разорвало трубы под землёй от такого похолодания… Я посмотрела на термометр, и ужаснулась. Вечером за стеклом было минус 10, теперь он показывал минус 64… Принялась топить печку… Благо, угля было запасено заранее. Ты проснулся и плакал… Я накрыла тебя ещё одним одеялом. В доме от печки стало немного теплее. Минус 5. Ахах. Я хорошо помню эту цифру… Старалась держать её последующие дни. Не греть сильнее, чтоб не расплавить металл печи. Она и так светилась почти оранжевым… Под утро пришёл папа, он был чуть живой, сказал, что всё в руках стихии. В руках Бога. Да, трубы в ту зиму прорвало… Закапывать на три метра помогает пережить только обычные морозы. Но не Окна… Мы остались без воды и отопления на весь февраль-март-апрель, но это разве беда? Когда Окно закрылось, я ревела от счастья. Мы продолжали топить печку, плавили снег. Как и все в городе… Это даже сблизило людей в ту зиму. Окно продержалось три дня. Всего-то, правда! Минус 60, минус 70 градусов при страшном ветре… Но многие не пережили эти три дня. Потом стало потихоньку теплеть. Четвёртым утром мы проснулись от щебета птиц за стеклом, а не от гула ветра… Вслед за Окнами обычно приходит оттепель, а я так удивилась тогда, как смогли выжить они, зверушки и птички, без печки, без одеял? А потом узнала, что птицы и звери, оказываются, роют ямки в сугробах, и там пережидают Окна… Снег для них – единственное спасение. А иногда, его почти не выпадает…
127
— Значит, мы переживём и эту зиму. – соврал Раймонд. Для себя он всё давно решил. Но он искренне хотел успокоить маму. – Мы натаскаем угля. Утеплим получше оконные проёмы. Закроемся все на кухне, поближе к печке, и переждём. Окна быстро закрываются. Ведь так? Город как-то живёт уже триста лет, и сколько раз сталкивался с Окнами, но ведь всё ещё жив?
— Ахах… Какой ты у меня смелый… — грустно улыбнулась Майя.
— Не шути так, я серьёзно.
Вместо ответа мама обняла сына. Сильно. И поцеловала его в лоб. Но почему-то юноше померещился в этих объятиях холод, и он едва заметно задрожал…

Утро выдалось ясным. Раймонд забылся в квиетической полудрёме. Он лежал на кровати рядом с окном. В комнате летала пыль и прыгали по стене солнечные зайчики. Кусок неба в окне манил бездонно-голубым. Но Раймонду не было до него дела…
Мама тихонько постучалась в спальню сына.
— Ты сегодня никуда не идёшь?
— Нет, мама. Я бросил работу.
Пауза.
— Ладно, это твоё дело. Через час приедет машина, нам нужно натаскать угля. Ты единственный мужчина в доме, помнишь?
— Да. – кивнул сын. – Я натаскаю.
Мама не сказала больше ничего и ушла в свою комнату. Рэй снова закрыл глаза, но он не давал сну унести его в своё царство. Почти каждую минуту юноша беспокойно размыкал веки и вздрагивал. Он сам не заметил, как провалился в чёрную липкую бездну; погас свет большого окна и исчезли солнечные зайчики на стенах. Падение, падение… И тут хореический ужас охватил его, и Раймонд открыл глаза, содрогнувшись всем телом. Солнечные зайчики так же плясали на стенах, с крыши тихонько капало, а солнце клонилось к югу. На улице раздавались гудки грузовой машины.
— Вставай! – Мама вошла в комнату. – Пришла машина.

Раймонд не ответил ничего. Он поднялся с постели, надел ветровку, и вышел в подъезд.

Яркий свет ударил в глаза. Солнце на миг стало огненным моргенштерном. У парня закружилась голова, он едва не потерял сознание, оглушённый этим моргенштерном, безжалостным и шипастым. В десяти шагах от подъезда стоял обшарпанный, воняющий соляркой грузовик, доверху нагруженный углем. Раймонд поплёлся к нему, и встал сзади, когда его догнала мама и вручила большой тряпичный мешок. Водитель выглянул из кабины и велел парню отойти в сторону. Затем он надавил на рычаг, и многотонный кузов начал со скрежетом подниматься; уголь посыпался из него, как оползень с горных кряжей, и оползень этот грохотом отразился в стёклах
128
домов, подняв облако бурой пыли… Рэй закашлялся. Мама стояла рядом, и закрыла лицо платком. Пыль кружилась в свете солнечных лучей, медленно оседая на мокрый асфальт. Юноша раскрыл мешок, и начал складывать в него уголь кусок за куском. Когда набралось порядка шестидесяти килограмм, он взвалил мешок на плечи, и поплёлся к подъезду. Кружилась голова. Отчего-то вдруг сузилось поле зрения, и парень стал видеть всё вокруг как через узкую длинную трубу… В голове стоял шум. Но, невзирая на всё, Раймонд пошёл вверх по лестнице. В его доме не было лифта. Только ступени. Семнадцать пролётов по двадцать ступеней в каждом.
Рэй шёл наверх, забыв обо всём. Усталость казалась таким же сном; отдалённым, и его не касающимся. На восьмом этаже он вошёл в распахнутую дверь и высыпал содержимое мешка в большой деревянный ларь, что стоял в кухне напротив печки. Уголь лишь слегка прикрыл дно. И бурая пыль его взлетела в воздух, оседая на столе.
Раймонд вышел в подъезд, повесив на плечо пустой мешок. Он почти не слышал собственных шагов. Странное дело… В голове нарастал непонятный гул, на фоне которого явственно слышался шелест. Шелест сухих листьев и бумажных листов. Ещё так иногда шуршит свежее бельё на ветру. Или крылья воздушного змея. Открыв дверь подъезда, в лицо юноши ударил ветер. Он был сухой, ниспадающий с неба. И в то же время, тянул сыростью отовсюду, из разлившихся по улицам луж, из ветхих отсыревших домов. Из облетевших и почерневших от влаги деревьев… Яркое солнце светило в глаза. Людские голоса в стороне… На миг Раймонду показалось, что он вышел из ворот Колизея и солнце, что застыло в небе, он видит последний раз… На улице кто-то — пожилой герр и высокая полная фрау — везли на небольшой тележке два мешка угля в сарай во дворе…
Рэй подошёл к куче, и снова стал укладывать влажные куски в мешок. Водитель скривил лицо и сплюнул. Он грубо произнёс — «обмудок».
«Это что ли мне?» — Вяло шевельнулось в голове у юноши.
Мама подошла сзади и окликнула:
— Не спеши. Впереди целый день.
Сын не ответил ничего. Второй мешок он набрал тяжелее первого. Рэй не чувствовал усталости. Он ничего не чувствовал. Тело стало будто не его. Сознание спало наяву. Старик как бы видел себя откуда-то сверху, и управлять отделившимся телом было всё трудней и труднее… Раймонд поднялся на крыльцо подъезда, и упал. Завалился набок. Мешок скатился вниз, и бурые комки, похожие на грязь, рассыпались по такой же грязной земле…
Юноша был без сознания. Он не видел, как мама подбежала к нему. Как положила руку на лоб. Как пошла за шофёром; как тот сплёвывал и ругался, но потом согласился подхватить обессилившего юношу и донести до квартиры…

Что-то странное произошло с Раймондом. Он словно отказывался жить. Юноша, хотя он из-за вечной апатии и постоянных проблем не занимался спортом, был довольно крепок. Здесь сыграло роль и здоровое питание, и частые прогулки пешком, и подвижная работа дворника, и чистый крепкий дух… Юноша мог легко прошагать сотню километров, а потом лишь выспавшись, разгружать вагоны или долбить лёд. Но теперь, будто что-то надломилось в нём. Раймонд не хотел жить. Дух его отказывался принимать реальность. А тело лишь послушно следовало за духом, и импульсы его становились всё тише… Но старик вдруг вспомнил о Ловисе. И жизнь тихим огоньком снова зажглась в его груди.
129
Мама весь вечер просидела на кухне. С ней тоже творилось что-то странное. Она была как никогда беспокойна, и руки её тряслись. Она почти не говорила с сыном, распластавшимся на постели.
Рэй заснул крепким сном. Сном, похожим на смерть. А когда проснулся, он тихонько позвал к себе маму.
— Мама. – сказал он. – Прости меня. Я не знаю, что со мной случилось, но я обязательно натаскаю уголь. Я только ещё пару часов полежу. У нас много времени, правда? – Юноша стал совсем худым и совсем бледным. Узкое, угловатое лицо его, казалось лицом религиозного фанатика, под копной грязных русых волос, с запавшими огромными глазами и золотистой бородкой… Он смотрел на маму, и в глазах его было прощение, была любовь. Была странная потусторонняя радость.
— Отдыхай, Рэй. – холодно сказала мама. Её руки вдруг перестали трястись, а лицо приобрело металлическую уверенность. Нехорошую уверенность.
Раймонд сник. Он так хотел сказать, и сделать для мамы что-то тёплое. Но она вдруг сделалась холодной и жесткой.
— Прости меня… — Ещё раз проговорил юноша.
— Прощаю. Слушай, нам надо бы разобраться с углём поскорее. Обещают дожди. Выпей-ка.
И женщина дала сыну стакан с желтоватой жидкостью.
— Что это?
— Не бойся. Крови УРБов и других животных там нет. Других их жидкостей тоже. Это лекарство.
Раймонд улыбнулся. И холодными руками взял стакан из рук мамы.
— Пей до дна.
— Странный вкус, мама. Но я уверен, это лекарство, и я скоро поправлюсь. Я только ещё чуть-чуть посплю… Юноша выронил стакан из рук, и откинулся к стенке. Он вдруг изогнулся, и страшно захрипел.
— Конечно лекарство, милый Раймонд. Разве мама может тебе желать чего-то плохого? Лицо Майи скривила страшная улыбка. – Материнская Любовь – самая сильная в мире.
И женщина накинула зимнее пальто, взяла большой чемодан, и вышла прочь. Забрав последние ключи, закрыв квартиру снаружи на все замки.

******
В город вновь пришла засуха. Солнце поднялось так высоко, что казалось недосягаемым даже для птиц, даже для ветра, даже для мечтаний… Восточный ветер гнал по улицам иссушенные листья и бумажные пакеты; качал тени деревьев, и срывал истлевшие афиши… И долго кружился по двору чёрно-красный скомканный лист, на котором готическим шрифтом было напечатано: « …любви к ставосьмидесятилетию Дункель Амадеус»… И пожухлая трава зазеленела вновь, и жёлтые одуванчики повылезали всюду: в городских скверах, у отмосток домов, во дворах, в палисадах, на кладбищах… Дети прыгали по гаражам, и голоса людей разносились по вечерам так далеко, как
130
это бывает летом после заката… Только в воздухе сквозила прохлада. Даже в минуты, когда солнце, незадолго как скрыться за чернеющей грядой домов, посылало на Город нежные, и жёлтые, как янтарь, лучи…

******
Мама Раймонда шла по улице к дому своей подруги – Ют. Ютта жила со своим сыном – Удо, в районе Зальцен, на самом северо-востоке Траума. Но жила она не в многоэтажке, а в небольшом особняке за оврагом. Вообще, в Траумштадте мало кто живёт в частных домах; да и во всей Юшлории и Шаттенвальде почти нет деревень – эти земли не располагают к сельскому хозяйству… Соль и холод, засухи и болота; каменистая степь на юге, и топкая тайга на севере – вот она Зверриния, от Фаркачаров до моря Ллойда, от Бриша до Края Земли… Люди живут в тёплых многоэтажках, поближе друг к другу; жмутся, будто и нет кругом тысяч километров дикой первобытной земли… Жмутся из-за того, что Зверринские зимы холодны, и полны кошмаров…
Напротив дома Ютты заросли сирени и черноплодки. Они спускаются в овраг, куда бросают мусор. В палисаде — три корявых звёздчатых клёна, увешанных скворечниками и кормушками для птиц… Дом Ют не новый, не старый; он ещё крепкий и тёплый, но уже хранит в себе воспоминания трёх поколений. Дому было – чуть больше, чем самой Ют. Пятьдесят пять лет. Дом стоял в стороне от дороги, в тенистом уютном месте. Двор его, и крышу, и голубятню справа – покрывали рыжие от ржавчины металлические листы. Почти десять лет назад Майя с Раймондом вместе нередко навещали Ютту. Маленький Рэй любил сидеть на качелях во дворе, и кормить голубей; а Майя и Ют говорили о своём… Они были школьные подруги, и близко дружили.
Образ маленького золотоволосого Рэя засел в голове Майи, отдавая тупой, но на удивление слабой болью. «Если бы я знала, каким ты вырастешь, Раймонд, каким проблемным и забитым, сколько горя мне принесешь, я бы сделала аборт. И была бы счастлива с Александром. Ты бы не провоцировал его на агрессию, а я не разрывалась бы между вами и Амалией. Ты — проклятое дитя, маленькое чудовище, отрезанный ломоть… Из-за тебя вся моя жизнь насмарку. И как жаль, что я до конца осознала это только теперь…»

Майе вдруг сделалось легко. Она расправила плечи, и достала из кармана пальто маленькое зеркальце. «Я — Красивая, Я — Женщина, и Я — достойна лучшего!».
С этими словами Майя промокнула тушь слюной, и немного размазала вокруг глаз, создав видимость недавних слёз. Она подошла к Ютиной двери, и постучала.
Спустя целую минуту, на той стороне двора послышались шаркающие шаги, и калитку открыл Удо.
— Тётя Майя, здравствуйте! – Удо отворил дощатую дверь пошире, и улыбнулся во всё своё веснушчатое лицо.
— Здравствуй. Всё в порядке? Мама дома?
— Да. Всё в полном порядке! Мам? – Удо окликнул свою мать в глубине дома.
— Сейчас иду.
Ют тоже подошла к калитке. Даже в своём дворе она держалась подобно аристократке: строгое
131
чёрное платье с серой каймой, кулон из потемневшего серебра, прямые светлые волосы, пронзительные серые глаза. Всё в её облике выдавало сложную, образованную, и ригидную натуру.
— Добрый день. – Сказала она. – Ты без сына сегодня?
Майя как стояла, так и выронила сумку из рук. Её щёки задёргались, нос сморщился, на глазах выступили слезы. Сперва выступили, как вода из влажной губки, но спустя секунду, Майя заревела навзрыд… Ют обняла её.
— Что с Рэем? – спросила она обеспокоенно.
— Он умер. Сегодня ночью. – Сказав эту фразу, Майя вдруг почувствовала невероятное, граничащее с эйфорией облегчение. Будто гора с плеч свалилась. И слёзы — только отпускали её страдания… Но тут передёрнуло Ют.
— Как? Как это произошло??! – С её лица слетела строгость. На нём вдруг проявились мягкие, почти детские черты, а глаза округлились.
— Я не знаю… — Ответила Майя почти шёпотом. И закрыла глаза. Её губы упирались в кашемировое плечо Ют. Удо скрылся где-то в доме и его не было поблизости.
— Ему вчера вечером было очень плохо… Хотя он последнее время сам не свой, ты же знаешь его… Он всех ненавидит, в нём очень много негатива и желчи, и, наверное, была больная печень. Он же всегда растравливал себя, искал везде врагов… Может, это и стало причиной… я не знаю. Ты ведь слышала про непонятные смерти, про Эйвери, Орианну из Рудников… А теперь погиб мой сын, мой родненький… разве это нормально, когда матери теряют своих детей… — Майя тихо всхлипывала. — Давай побыстрее, Ютта. Пожалуйста. Здесь нельзя оставаться. Мы тоже все умрём. А Раймонда похоронит Фариборц, я попросила его…
Ют мягко оттолкнула подругу от себя.
— Пошли в дом. – Предложила она. — Всё готово. Мне очень жаль, что так вышло…

В Ютином доме всё по-прежнему. Только свет казался померкшим. А может, это от немытых окон… Ют заварила чай со зверобоем. Удо развалился в кресле, и крутил в руках отцовское ружьё. Ют отобрала его, и сказала, обращаясь Майе:
— Второй день дует восточный ветер. Мы готовы. Отправиться можем прямо сейчас. Но не надейся, что мы сумеем спастись. Это будет игра в рулетку с шестью патронами, и только чудо может нас спасти. Я беру с собой синско-эспенляндский разговорник. Насколько нам известно, всё, что западнее Бриша, захвачено, либо в блокаде. Если мы сумеем преодолеть тысячу километров по воздуху, «на материке» нам придётся начать совершенно другую жизнь. И жизнь эта будет полностью зависеть от наших врагов. И учти… — Ют пристально смотрела на Майю. – Скорей всего, нам придётся выйти замуж за синских солдат. Они, как и другие солдаты, воспринимают наших белых женщин как ценный ресурс, а не как врага. А Удо — прекрасный изобретатель – созданный им дирижабль надёжен и быстр. Мой сын вообще мастер на все руки. Будем надеяться и молиться – что мой мальчик сможет неплохо устроиться в Син-лянде. Он так много умеет… А синцы высоко ценят инженеров и технарей. Впрочем, в технических вопросах я не большой знаток. Скоро ты сама всё увидишь, и сама опробуешь. Главное, чтобы не открылись
132
Окна, и мы не попали в одно из них… В этом случае, наша смерть будет быстрой. Мы берём с собой ружья, удочки, и рыбацкие сети. Так же много тёплой одежды, ящик консервов, центнер
крупы и сухофрукты. Берём с большим запасом. Скорее всего, нам не раз придётся ночевать в дикой местности. Дирижабль нагружен под завязку.
— А если бы Раймонд был жив… — Майя спросила как-то отстранённо, почти что-то «про себя». Ютта на мгновение послышался в её голосе сарказм. Но она не впустила эту мысль.
— Если бы Раймонд был жив, и захотел полететь, я бы осталась в Трауме! Удо сам умеет всё на свете – и управлять «сарделькой» (Ют, конечно же, имела в виду дирижабль), и выживать на природе. Я уже пожила, а жизнь детей, даже Раймонда, мне намного дороже. Но… — Ютта понизила голос. – Боюсь, твоему Раймонду нечего делать в Новом Мире. Он угрюм и необщителен, а его таланты рисовать картины и вырезать из дерева – вряд ли Теперь пригодятся. Он стал бы нам обузой, и не приведи бог, попал бы под раздачу, и мы заодно с ним… Будем честны, Мэй. Твой сын умер быстро, и наверно, это лучшая для него судьба…
С этими словами Ют перекинула ружьё за плечо, и вышла во двор.

Ветер накатывал на жестяную крышу волнами, и казалось, что каждая последующая волна чуть сильней предыдущей. Флюгер вытягивался в струнку, и стрела его обращена на запад. На заднем дворе дома тихо, только гул ветра, так похожий на шум моря, сливался со скрежетом ржавых листов… За двором высилось что-то наподобие ангара: крытое жестью помещение с высоченным потолком и каркасными стенами, кое-где небрежно покрытыми досками и рубероидом. Внутри стоял полумрак, пахло землёй и мешковиной. А в середине сего помещения, покачиваясь на двух страховочных тросах, зависла под потолком пестрая заплатанная «Сарделька» метров десять длиной. Под ней — закрытая маленькая кабинка, тёплая и крепкая, сколоченная из берёзовых досок, и стянутая стальными полосами. Дирижабль выглядел нелепо и бедно. Но Удо уверил, что это уникальный «воздухоплаватель» и если только не попадём в «Окно», бояться нечего.
— Конечно не «Валькиренритт», но своих денег стоит! – Задорно обнадёжил Удо.
— Нужно поторопиться… Восточный ветер ненадёжен. – Ют похлопала Майю по спине, и первая вошла в кабинку.
— От Винта! – Весело крикнул Удо, и включил керосиновый мотор. Двигатель заработал «в холостую», а винт пока был неподвижен. – Всегда мечтал быть пилотом! – Удо довольно подмигнул. Ангар заполнился жутким механическим треском. Майя закрыла уши.
— Поторопись!
Удо, дёрнув за канат, отодвинул в сторону большой железный лист кровли, находящийся над дирижаблем, и дневной свет ворвался в ангар. Все трое устроились в тесной, два на два метра кабинке. Удо настраивал какие-то таинственные приборы — подкрутил вентиль; заработал воздушный насос, и подогретый воздух стал поступать в чрево «Сардельки». Пестрый эллипс постепенно вздувался, становясь уже не таким обвислым и нелепым. Он высунулся сперва немного, затем целиком над крышей ангара. Здоровенная сарделька-гондола, сшитая из разноцветных кусков прорезиненной парусины, нелепая, но надёжная. Ещё пять минут, и верёвки, которым кабинка была привязана к крюку в полу ангара, натянулись как струны. Ют обвела всех присутствующих взглядом. Удо был спокоен и беспечен. Он был добродушен и весел всегда;
133
казалось, никакие заботы и бедствия не выведут его из строя… За Удо Ют была как за каменной стеной, и даром, что муж ушёл от неё сразу после рождения сына. Майя чувствовала себя неважно. Её мутило, а от треска двигателя и запаха топлива подкрадывалась паника. Майя накрылась пуховой курткой и поджала под себя колени.
Удо дважды дёрнул за страховочные канаты, и хитрые узлы развязались; парень поднял верёвки в кабину. А «Сарделька», не слишком быстро, но неотвратимо, пошла вверх…

Сентябрь был в самом разгаре. Тьма и дождь исчезли, будто и не знал их город… Призрак лета вернулся в него, и задремал на пыльном асфальте. Болезненный, мёртвый призрак, чью фальшь обнажали сухие ветви и зябкий пробирающий ветер. И только кошки катались в пыли, и грелись на солнце, и призрак лета им был как друг-апрель…

Ловиса чувствовала себя неважно. После того, как Раймонд не пришёл в обещанный вечер -слабость, и неведомая доселе дикая грусть сдавили её душу, подобно Нюрнбергской деве. Ловиса не знала, что с ней, но все её тревожные мысли крутились вокруг Рэя… У девушки было предчувствие, что что-то случилось, что-то не так. И поделиться своими мыслями было не с кем. Ловиса каждый день утром и вечером выходила бродить по городу; она гуляла там, где Раймонд подметал дворы, с надеждой вглядываясь в лица прохожих. Но не находила знакомых лиц. Ловиса, укутавшись в чёрное пальто, ходила и там, где они гуляли вместе. На Лорьянштрассе и Андлауштрассе, на Хальмарском озере, в парке у костёла Святой Селестины… Девушка всё чаще задумывалась о Боге, слушая церковный колокол. Она спрашивала Его, глядя в синее чистое небо: «увижу ли я Рэя?», и небо отвечало ей: «Да». И лучи солнца весело играли на золочёном церковном кресте… Но девушка впадала в оцепенение. Наступил странный период, когда всё стало бессмысленным и ирреальным. И можно целый день не делать ничего. Любая деятельность была не нужной. Ни ей, ни спящему предсмертным сном городу… Только в один из дней, вместе с мамой, Ловиса помогала ворочать рабочим тяжёлые мешки с углём, которые складывали под черепичный навес во дворе. Герань на подоконнике вдыхала свет. Но цветки казались такими же грустными и фальшивыми, как сам этот свет, наполненный пылью и едким запахом штукатурки…
Днём на Ловису находило странное помрачение. Она могла часами качаться в кресле, жевать и сплёвывать цветки герани, которые так любила… Смотреть в окно, но видеть: мир вокруг – совсем другой. И вот серые стволы ив тянутся к ней подобно щупальцам; последние капли луж, уходящие под землю, пенятся кровью; а железный витиеватый забор – рёбра скелета, прорастающие зелёным пореем… А когда солнце заглядывало в комнату, освещая пылинки, замершие в воздухе, с девушки стряхивалось оцепенение, и на миг охватывал ужас: свет этот казался неземным. Но уже через мгновение всё возвращалось к той же отрешённости… Ловиса выходила на улицу, накладывала прогорклой рыбы бродячим котам, и подогу смотрела на них, присев на качели.
Девушка, как и Раймонд, была вегетарианкой, и питалась только овощами да дикими ягодами. Девушка вообще ела очень мало, а рыбу она покупала только для бродячих животных. Ведь они, в отличии от людей – хищники, и мясо им жизненно необходимо. И намного правильнее, если они будут есть дикую и свободную рыбу, а не человечину. От одной мыли, что все в городе, да и во всём Эспенлянде, кормят своих котиков и собачек мясом УРБов, которые умней и чувствительней любых животных, Ловису охватывала ярость и отвращение. Девушка понимала, как устроен этот мир. Понимала, что в нём неизбежно есть хищники и жертвы, а смерть и боль – бессменная часть
134
дьявольского Адам-Ришона… Но то, как изуродовал эти понятия человек, подчинив живых существ; поправ закон Естественного отбора; создав монстров безгранично уродливых, слабых, несчастных – не укладывалось в Природу… УРБы в незапамятные времена являлись обычными людьми, но были завоёваны и порабощены более сильной расой. Десятки поколений селекционеров и генетиков нашей цивилизации делали из УРбов существ идеально удобных, чтобы взять с них ВСЁ. УРБы стали очень громоздкими – теперь средний вес «унтерменша» пятьсот килограмм. Но бывают монстры весом две тонны… У них очень ломкие кости, и нежное, жирное мясо с «красивыми» прожилками. УРБы кротки… Они покорно принимают из рук мучителей пищу и лижут руки… Только старые и не охолощённые самцы способны проявить ярость; но из-за того, что УРБы всю свою жизнь проводят в тесных загонах, где не могут даже встать во весь рост, и ходят под себя, их силы ничтожно малы. Они медлительны, мгновенно выдыхаются, их без того редкая ярость быстро иссякает… Самки УРБов очень плодовиты, разражаются минимум тройней. Только младенцев у них сразу отбирают, чтоб молоко выпили наши дети – Цветы Жизни. Рождаются и живут УРБы в крытых загонах; на больших фермах они вообще никогда не видят солнца. Всю жизнь их усиленно кормят специально разработанными кормами, чтобы существа набирали вес. К пубертанту самцов кастрируют, и выдёргивают зубы. Некоторым подрезают сухожилия на ногах. Это для «безопасности». Передвигаться живому мясу ни к чему, тем более движения сжигают жир, снижают КПД вложений. Детёнышам «недолюдей» полагается быть максимально «удобными» и быстрей набирать вес. Индустрия животноводчества направлена на быструю и эффективную прибыль; о пользе такого мяса для «Цветов Жизни», тем более о сострадании к «скоту», речи не идёт. В последние поколения появились «чудодейственные» гормональные препараты, от которых УРБы чудовищно быстро жиреют, кожа их становится тонкой и бледной, совершенно без волосков… Это выгодно, и очень удобно при забеловке.
Забивают «унтерменшей» по старинке: перерезают горло. Хотя бывают и более зверские случаи. Ведь у УРБов нет никаких прав, и сам процесс забоя никак не регламентирован. Некоторые «хозяева» любят подвергать свой «скот» нечеловеческим пыткам. Просто, ради удовольствия и спортивного интереса.
Ловиса слышала рассказы, как живых УРБов рубили мечом, отрабатывая приёмы фехтования; взрывали им в анусе пороховую петарду; отрубали кисти рук и лодыжки, чтобы сделать летом холодец, а туша осталась живой и не сгнила… Правда, тогда туша всё равно сгнила, в агонии, от сепсиса и болевого шока. Так же считаются особым деликатесом только что вынутые семенники «скота»; сразу после кастрации их жарят, а иногда даже едят сырыми. Считается, что сырые яйца УРБов очень полезны для мужской потенции. Ещё из них производят стероидные гормональные препараты, популярные у культуристов и прочих «во-дибил-диров». И всё это — не считается жестокостью. Это норма. У мяса – прав нет. Впрочем, УРБокомплексы и частные фермеры стараются избегать лишних свидетелей. Ведь в мире много мягкосердечных людей… Их надо держать в неведении, чтобы и они ТОЖЕ покупали мясо и молоко, с этикеток которых улыбались нарисованные жирно-бледные лица, радующиеся одарить «высших людей» своим мясом и сослужить добрую службу…

Да… Все эти страдания и рядом не стояли со страданьями дикой лани или зайца, которых, например, поедает волк. Ведь и заяц, и лань, жили ОБЫЧНОЙ жизнью; бегали и спаривались, любили и боялись, кушали и рожали… Знавали небо, зелень свежей травы, лучи весеннего солнца, прохладу родниковых вод… И смерть; в лице волка, в лице болезни, или лесного пожара… Она
135
придёт к каждому. Такова жизнь. Такова странная гармония этой Природы, и не нам судить, хорошо это, или нет… Но «цивилизованные люди» поиздевались и над смертью, и над жизнью. Будто сам Сатанаэль; Бог-Враг; не Творец, но Исказитель…

Ловиса думала про всё это, и плакала. А самый облезлый и худой кот мурлыкал, и тёрся о её ногу. Он, как будто, всё понимал; всё на свете; и искал у Акко заботы и защиты… И Виса гладила его – долго-долго, за ушами, и тёплый худой живот; и непременно оставляла ему добрый кусок рыбы, и следила, чтобы «Облезыш» её доел… Ведь иначе здоровые дружные коты отобрали бы у него всё, да ещё надрали уши…
Потом девушка шла домой, и садилась за пианино. Так же раскачиваясь на стуле. Перебирала нехитрые грустные аккорды, иногда вплетая в них ещё более грустный в своей нелепости «мажор»…

Вечером возвращалась мама. Она приносила пакет молока и свежий багет для себя, и черствый ржаной хлеб с «эко» -капустой, выращенной на компосте и грунте, без добавления навоза и костной муки с УРБокомплексов – для дочки. А в сегодняшний вечер она принесла банку душистого гречишного мёда… И вдвоём с Ловисой они сидели ночью на кухне; и пили травяной чай; пока Луна смотрела в окно и колыхала штору; и ночные шорохи ползли по подоконнику, стенам, бледному потолку… В эту ночь Ловиса рассказала маме, что нашла друга, который оказался ей дороже всех. И наверно, за несколько последних лет, сегодня они с мамой общались близко, по-простому. Не только о музыке и домашних делах…
Заснула Ловиса с пустым, уставшим от боли сердцем. И ночью Луна лила серебряный свет на её одеяло, и где-то в сквере то и дело орали кошки…

Ночью Акко видела нелепые сны: вот вышла она из подъезда своего дома, а прямо перед ним тарахтит грузовик. Рабочий в мятой фуражке и с ницшеанскими усами просит подойти к нему. Она подходит, а он указывает ей на странные кульки, расставленные вдоль дороги. Ловиса понимает, что кульки надо собирать и складывать в кузов. Она идёт вдоль поребрика, а в светлом белёсом воздухе летают стрекозы и шелкопряды. Вот первый мешочек, девушка берёт его и видит, что в мешочке засахарившейся мёд. На него уже начинают слетаться мухи. Акко кладёт его в большую заплечную сумку, которая оказалась на её плече. Дорога уходит вдаль, там всё так же светло; большие рыжие светляки и бабочки тутового шелкопряда роят в воздухе, садятся на деревья, касаются лица и рук Ловисы. Вот и второй мешочек, третий, четвёртый… Сумка становится тяжёлой, и начинает резать плечо. Девушка замечает, что вдоль поребрика лежит тополиный пух, и его становится всё больше, чем дальше она идёт вперёд по этой дороге… И Акко видит, что пух под ногами горит. Девушка вздрагивает, но понимает: пламя не обжигает её. Ей становится даже весело; она шагает, ступая прямо в горящий пух, босая; а потом и вовсе начинает мять и пинать его, словно палые листья. В горящем пухе она видит ещё один кулёчек, и берёт его. Чувствует, что пламя лижет ей ладони, тёплое и влажное, как собачий язык. Ловиса вот уже хотела положить мешочек в сумку, но заметила, что он необычно тяжёлый и влажный. Девушка распаковала кулёк и ужаснулась: там вместо мёда лежал кусок мяса в чёрный волосах, из которого торчали кривые зубы. Безобразная ухмылка вперилась в Акко, всё в животе девушки перевернулось. Её скрючило
136
тупой болью, девушка упала на мостовую. Тело Ловисы охватило пламя и накрыло с головой. Мокрое, тёплое, липкое пламя… Девушка сквозь боль открыла глаза, и узрела – вокруг неё уже не пламя, а огромные собачьи языки, растущие прямо из земли… От ужаса маленькая Акко закрыла глаза руками. Но боль стала настолько нестерпимой, что девушка разжала ладони, и в мерзостном мандраже наблюдала: из её живота растут гибкие зеленоватые побеги с шипами и с чёрными звездчатыми цветами на ветвях…
Боль прошла. Девушка лежит на спине и смотрит вверх. Всё, что она видит – одинокое солнце в блёклой синеве. И к этому солнцу медленно, бесшумно тянутся три чёрно-зелёных ствола, усыпанных шипами. Чёрные шестиконечные цветки на них отрывались и ложились на небосклон. И небо меркло. Девушка стала различать музыку, льющуюся из ниоткуда… И тихий-тихий женский голос, напевающий на печальный и простой мотив… С тоской Акко узнала в этом мотиве, искажённом странными дребезжащими звуками романс «Над скамейкой в тихом сквере».
… Тамас душами играет
Нас предал солнца белый свет.
Мы всё на свете потеряли,
Мы тьму, как маму обнимали…
И нашли ответ.
Слова песни отрывались, как чёрные звёздчатые цветки, и улетали в пропасть. Звуки гасли. Всё срывалось в какой-то чудовищный водопад, закручивающий мир. Ловиса провалилась в черноту. И в тот момент, когда она коснулась её дна, промелькнула мысль: «ах вот ты какая, Смерть…». Дальше ничего не было. И это ничего продолжалось целую вечность…

Потом Акко видела высокую чёрную башню, крышу которой венчал флюгер, и стрела его обращена на запад. Девушка ощутила на себе бальное платье и неудобные деревянные туфли. Туфли её утопали в густой зелёной траве. Дул пронизывающий ветер, а с неба падал пепел, едва отличимый от снега. Ловиса смахнула с лица белую «снежинку», и пыльный сероватый развод остался на её смуглой руке и чёрных волосах.
Девушка вздрогнула: по небу разнёсся гром. И утих. И снова разнёсся, расколов плиту небосвода надвое. Ловиса вспомнила, что так бьёт набат. А с чёрного леса взметнулась в небо стая огненных петухов, но кричали они подобно воронам… Было тринадцать ударов набата. И огненные петухи в небе рассыпались на искрящихся змей, которые прогорали и гасли, обращаясь в пепел. Ловиса шла в сторону Башни. Она чувствовала, что должна идти туда, и ветер гнал её в спину.
Вдруг башня, нависавшая впереди, резко отдалилась, и пропасть с качающимся канатным мостом преградила ей путь. Девушка решимо шагнула. Противно скрипнула пенька и мост, подобно маятнику, начал раскачиваться из стороны в сторону. Акко не успела испугаться, как поняла, что держит в руках длинный шест. Она взглянула на него и увидела, — это не шест вовсе, а огромные чашечные весы, на одной чаше которых лежит Зло, а на другой Добро… И чаша с Добром была тяжелее. Она покренила Ловису вправо…
Девушка стиснула зубы, и слёзы выступили у неё на глазах. Она задыхалась под тяжестью Правой Чаши, всем весом своим клонилась влево, выпустив одну руку, и перебросив Весы на плечи. Она
137
ухватилась за пеньку, и содрала ладонь в кровь; и кровь её, алая и липкая, впитывалась в пыльный канат, и не давала соскользнуть. Ловиса шла вперёд. И солнце на миг показалось в небе. И снова спряталось в свой дом. Неудобные туфли застревали в досках. Но Ловиса не могла скинуть их. Она не могла выкинуть и Весы. Девушка понимала, что эти Весы, это и есть она сама. Слёзы катились по лицу девушки, платье изодрано в клочья. И вдруг Ловиса рассмеялась. «Ах это платье…!» — Подумала она. «Можно вообразить, я иду на праздник! Зачем, зачем оно мне… Такая нелепость… И теперь оно разодрано в клочья!» — Девушка так разозлилась, что схватила окровавленной рукой канат и рванула на себя. И ещё, и ещё. Каблуки она вонзала между досками, намертво упираясь на шаткой поверхности, и за каждый рывок продвигаясь на метр вперёд. Снова выглянуло солнце. И солнечный ветер донёсся до девушки, прошептав: «Ты в этом платье самая красивая. Ты… Справишься».
Мост остался позади. Весы в руках Ловисы исчезли, но их тяжесть налила всё тело девушки. И вместе с тем, утроила её силы. Ловиса улыбнулась и поправила волосы. «Это наша с тобой тайна, Солнце. Но я и вправду… самая красивая».
— И ты идёшь на праздник… — Прошептал вослед ей солнечный ветер.
Башня высилась впереди. Чёрная, неприступная. Тёмная Акко шла к ней через окутанное туманом поле. И тут она услышала разом со всех сторон волчий вой. Девушка улыбалась. Ей ничего не было страшно. Даже когда в тумане промелькнули поджарые волчьи тени. Ловиса шла на праздник. И ничто не могло остановить её. Теперь она знала это. Сзади раздался сотрясающий землю топот. Девушка обернулась. Перед ней стоял Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне.
— Здравствуй, дочь! – Воскликнул Вильгельм, и эхо разнеслось над пустошью.
Ловиса обомлела, но тут вспомнила, что на Празднике возможно всё.
— Здравствуй! Скажи, знаешь ли ты, как попасть в башню? – Девушка крикнула непривычно звонко, и голос её так же разнёсся над туманом, только высокий и острый, как струна рояля.
— Знаю, Дочь. Ведь я основал этот Город! – И рыцарь едва заметно улыбнулся. – Если ты хочешь попасть на праздник… Просто постучи в закрытую дверь! Ведь тебя там – давно ждут.
— Спасибо, спасибо тебе! – Ловиса с восхищением смотрела на Вильгельма. И только сейчас увидела в его лице родные черты. Родные, но совсем на неё не похожие…
— И ещё. – Сказал рыцарь. – Возьми это! Ведь тебе придётся по пути на праздник отбиваться от разбойников. Только Ты сможешь выиграть эту битву, ибо сражаешься за Своё счастье. – И Вильгельм протянул Дочери длинный криг-мессер.
— Благодарю, благодарю тебя! – Девушка взяла из рук Вильгельма изогнутый двуручный меч с блестящим лезвием.
— Прощай!
— Прощай, Папа! – Прокричала по ветру Ловиса, сжав тёплую рукоять.
— Хм… Папа… — На лице Вильгельма блеснула слеза, но он смахнул её на лихие усы, и пришпорил ботфортами без шпор коня.
— Не прощай – Увидимся! – И рыцарь стремглав скрылся в тумане…
Серые тени закружились вокруг. Злобное рычание рождалось, и пропадало в тумане. А Башня всё
138
высилась впереди. И Акко двинулась к ней… И тут прямо из тумана вынырнула оскалившаяся волчья пасть. Карие раскосые глаза злобно вперились в глаза Ловисы, и были совсем человеческие… Но девушка, не задумываясь, рубанула прямо по морде мессером. И неизвестно откуда взялись силы – Ловиса никогда раньше не держала меч – лезвие разрубило морду надвое. Девушка не смотрела на тело, и так же шагала вперёд. Сзади неё раздался яростный рык, от которого передёрнуло сердце. В этом рыке угадывались бранные слова. «Не бойся, это – тупые понты» — мысленно сказала Ловиса. И как только воздух дрогнул за её спиной – развернулась, и рубанула мечом ближе к земле. Волк противно и отчаянно завизжал, завалившись на бок и поджав хвост. Девушка не оборачиваясь шла дальше. Жилистые тени кружили вокруг, но подходить более не решались. В тусклом сером свете отчётливо видны их поджатые хвосты.
Вот и Башня. Клочья тумана стелились понизу, и Ловиса разглядела крышу донжона, на котором торчал всё тот же флюгер. Но теперь стрела его смотрела на север. Ловиса не поняла, почему обратила такое внимание на стрелу флюгера и куда она смотрит, но почему-то ей это показалось важным. Север. И Акко пошла вдоль стены. Вот! Ага… Девушка наткнулась на дверь. Тяжёлую, окованную железом дверь без глазка, без ручки. И тропа к ней давно заросла бурьяном… Ловису затрясло. Она не могла поверить, что эта дверь может открыться. Она казалась неприступной. А сзади кружились волчьи силуэты и их становилось всё больше… От них веяло запахом пота и крови. Девушка стояла в нерешимости под дверью. Но потом собралась с силами и постучала. Просто. Тук-тук.
И… Дверь просто открылась. Тихо, бесшумно. Внутри было светло и тепло… Ловиса сделала нерешительный шаг, сердце билось слишком часто. Девушка перевела дух и двинулась вперёд.
Внутри башни оказались огромные залы. Потолки казались такими высоченными, что напоминали небо в пасмурный вечер. А вдоль стен стояли стеллажи книг. Но всё это казалось тёмной Акко не нужным, и шла она вперёд, и вверх по винтовой лестнице, как велело ей сердце. И вот под самой крышей Башни, где гуляли сквозняки и ветер завывал в трубах, Ловиса нашла маленькую комнату с большим окном и балконом. Прямо напротив окна, на столе, стояла роза в крохотном горшке. И сверху она накрыта стеклянной банкой. «А роза упала на лапу Азора…» — прошептала девушка амбиграмму из любимой старой сказки. И сердце её сжалось, и брызнуло кровью… Акко осторожно взяла розу в руки и увидела, что та почти увяла. Только один лепесток оставался в бутоне – но самый большой и красивый. А шипы были страшно разросшимися, и торчали во все стороны, царапая стекло.
Ловиса заревела навзрыд. В этой розе она увидела своё отражение. Самое родное, что есть на свете. И в исступлении она разбила стекло и пальцами сжала бутон и колючки.
И тут девушка проснулась.