Глава 17. Осень. "Жак". (Глава 18)

Глава 17. Осень. «Жак».

Мы стоим с тобой перед белой стеной, перед белой стеной одни.
Белая стена, кричи не кричи, и бей кулаками – не бей, она не расскажет тебе,
Того что там есть за ней. И есть ли хоть что-то, хоть что-то за ней…
(наутилус. Белая стена)

— Я расскажу вам, то, чего не напишут в газетах. Про войну. –
И Жак сел поудобнее в скрипучий стул; сложа руки в замок он уставил взгляд в черноту стекла, по которому царапали снежинки.
— Ведь я – старый солдат. В семидесятых и восьмидесятых я нёс службу пограничника, защищая Уршурумский проход. Почти двадцать лет сражений, жизни в блиндажах и горном лесу; двадцать лет, которые не высказать, не выплакать за вечность… Ни в каких газетах не писали и не напишут, сколько наших парней полегло в горах Урманчестана, сколько их пропало без вести, сгинуло в плену и сгорело в огне Эсхатонов… Вы знаете, нынче об этой войне не принято говорить; при Солнцеликом Урманчестан и Син стали нашими «лучшими союзниками», а полумиллионные потери – неудобный конфуз, который надо быстрее замять и забыть. Будь проклята та война… Война, в котором мы были преданы… А теперь весь Эспенлянд поплатился за свой Иудин грех. Впрочем, предательство и продажность захлестнуло весь Белый мир намного раньше той войны, но не будет об этом… В общем, в Траумштадт я приехал только в 2999-ом году.
После войны я искал покоя, искал чего-то нового, чтобы забыться… Я хотел побывать в Зверринии: в Шаттенвальде и на реке Мара, в горах Ллойда, в диких Фаркачарах и на Юшлорских озёрах… Потянуло к земле старика, подальше от продажной столицы и южных окраин… И судьба дала мне шанс связать с Траумштадтом свой закат. Что ещё нужно человеку, которых искал покой и забытье? Наш город, настолько отдалённый от большого мира, окружённый суровой девственной природой, должен стать настоящим ковчегом среди бури. Но теперь, он стал ловушкой.
Многим жителям Траума, здесь родившимся, и прожившим всю жизнь, тяжело представить, как живут люди там. За триста лет со дня основания в нашем городе не было войны, и до эпохи Железного Гофмана – Траумштадт был воистину райским гордом. Конечно, в 2830-ые, когда с приходом к власти Гофмана-Рудокопа начался Век Труда и строительства Гранд-Эспенлянда, Вольный Траум перестал быть «Фордом Милосердия»… Город, основанный Святым Вильгельмом и монахами-пилигримами, наводнили сотни тысяч рабочих и заключённых из Линдешалля,
164
Дождевого Предела, Пармы, Монтебло… Со всех уголков Эспнлянда; ведь «Гофманской» Империи нужны были уголь и нефть, которые нашли здесь в несметных количествах… Тяжёлые это были годы. Впрочем, с приходом к власти Велизария-Людвига Гольдштейна, наступила «великая оттепель», и люди стали жить чуть спокойней. Смогли наконец насладиться результатом нечеловеческого труда и убойных темпов развития… Наступил благословенный Век Искусства – принёсший Траумштадту вторую славу – уже не как Городу-Карьеру, а как второй столице музыки всего Эспенлянда. Это был век Амадея Дункельхайта, Фридриха Эрменриха, Катарины Танцфайер, Сисси Алленфельд… Повсюду открывались музыкальные школы: скрипка, фортепиано, орган, клавесин, флейта… Музыкантом был едва ли не каждый второй! В начале 29-ого века почти не случалось войн, мы снова наладили связь с Грандвестом, Ассорией, Мирсином, Дэрлендом. При Гюнтере Гольдштейне население Траумштадта дошло до полутора миллионов, и наш город уже признали самым спокойным и самым романтичным местом в мире… Удивительно! Как называли Форд при Гюнтере – Столица Красоты, Город Молодых, Город Влюблённых. Город-Мечта – Траумштадт. И даже летний зной и зимняя стужа не умаляли очарования мощёных улочек, чистых многоэтажных домов, скверов, цветочных клуб, изящных и величественных школ и соборов… Пришла эпоха благополучия, люди смогли жить «для себя», детей уже растили не как солдат и рабочих, а просто как наследников ещё более лучшего века – о котором так мечтали… Но вот только «лучший век» — запомнился всем как Век Декаданса… Жизнь во всём Эспенлянде, не подстёгиваемая постоянной войной и трудовыми свершениями – начинала гнить. Стали гнить и людские души… Я давно понял, что Империи – это проточная вода. Империи живут в войне, в свершениях, в строительстве «будущей жизни». Живут для чего-то. Как только эти высокие цели оказываются достигнуты либо оставлены – империи начинают гнить, как бессточный водоём. В них заводятся хвори и паразиты, а сами люди, не объединённые общей идеей – начинают искать врагов рядом с собой, начинают ненавидеть друг друга. Растёт паникёрство; народ, веками живущий в войне и открытой угрозе, вдруг обрёл покой и стабильность. Но пуганая ворона куста боится – и не могут люди принять счастье. Так уж устроена их сущность. От счастья люди дуреют, гниют, ищут острых ощущений… Гибнет само понятие дружбы и верности – ведь дружба и верность всегда были «вопреки чему-то», всегда объединяли «против других». А когда не стало явного внешнего врага… Люди стали искать изгоев в собственном мирном обществе. Вот и вы – дети – такие изгои, не вписавшиеся в новый прогнивший мир… Или я ошибаюсь в последнем? Знаете, я всегда любил историю и психологию. В юности, когда я учился в ФГУ – мечтал работать историком-архивариусом… Но как видите, не суждено этому было статься, и я ушёл в армию… В 80-ые я много путешествовал по всему Эспенлянду, особенно по Дождевому пределу и Линдешаллю, там – совсем другая Эпоха. Западные земли населены несравненно гуще, там много городов и деревенек, автомобильных и железных дорог, много церквей, старинных замков, много истории и культуры… Там мягкий климат и мягкие люди. Но эти люди «сгнили» ещё сильнее «зверринцев». Там вы почти не найдёте ныне крепкой любви и крепкой дружбы, отношений, построенных не на выгоде… Людей развратил комфорт и безопасность, внутренняя истеричность и эгоизм. Уже тогда эти люди с трудом могли сдерживать пассионарность и крутой нрав южных диких народов, в том числе урманчей, которые после «воссоединения» массово нахлынули в Эспенляндские города как рабочие и торговцы. Но по факту – как сплочённые волчьи кланы в блеющее стадо разобщённых овец. Я знаю, о чём говорю… Я воевал с этими волками двадцать лет, не допускал их, и Жёлтую Чуму в родную страну… Но теперь, по факту, во всём Эспенлянде уже не осталось солдат и Воинов. Мужчин, готовых защищать свободу и честь Отечества, и Женщин, готовых хранить верность… Да… Эспенцы уже давно не рыцари.

165
Старик Жак печально вздохнул. Он уставился в одну точку, и свет тусклой лампочки играл тенями на его морщинистом лице.

— Вы не были в Фойербруке, молодежь? – Старик чиркнул огнивом, и закурил резную трубку из юшлорского бриара. Он выпустил пару колец серебристого дыма, быстро тающего в полумраке…
— Нет. Покачали головами Ловиса и Раймонд.
— А мне целый год довелось пожить в Фойербруке. Это очень красивый город; как нигде, в нём много готических соборов и величественных мостов. Фойербрук построен в дельте великой Ёрги-реки, где могучий поток разбивается на сорок четыре рукава, и многие дома там стоят на сваях, а мосты и висячие сады даже сложно сосчитать… Это город острых черепичных крыш и шпилей, мрачной гранитной кладки, ярких витражных окон, шпилей, флюгеров, верфей, парусников… Город искусства и любви. В Фойербрук невозможно не влюбиться.
Голос старика стал тише, и шелест снежинок по стеклу вторил тиканью старых часов. Густой дым заполнял комнату. Ловиса закашлялась.
Жак говорил дальше.
— Фойербрук – Любимый город Вильгельма. Оттуда он и отправился триста лет назад далеко на восток; может, ища приключений, а может, желая доказать возлюбленной своей королеве Жизель, на что способен простой бедный рыцарь… Во всяком случае, к Жизель он более не вернулся, а здесь, спустя годы, возник наш город. В 27-ой век, Век Великих Открытий, изгои и пилигримы заселяли Зверринию, идя по стопам Великого Эспена и Вильгельма; спасаясь от непростой жизни метрополии. Спасаясь от налогов, преступности, постоянных войн.
Жизнь была тяжёлой. Зимы непривычно суровыми и долгими. Но первые жители держались дружно. Помогали друг другу. Вы, конечно, знаете, что до Гофмана наш город носил второе (а точнее первое и основное имя) — Форд Милосердия. Траумштдадт рос. И вскоре по факту он стал уже не фордом, а маленьким чистым городком. По факту до Гофмана вся Зверриния лишь формально принадлежала Фойербрукской короне, но города и поселения здесь были вольными, они не платили налог в казну и никак не участвовали в жизни остального Эспнлянда, только принимая на свои просторы фанатиков и изгоев. Да… Всё изменил Железный Гофман и роковые 2830-ые… Когда в Заюшлорье и Акелдамских болотах нашли уголь и нефть, ударными темпами началось строительство Трансюшлорской железной дороги. Сколько человеческих жизней, сколько судеб виновных и безвинных было похоронено под её насыпью… Почти полвека ушло на строительство ТЖД. И около миллиона человеческих жизней… Аббадон-Оливайр Гольдштейн, близкий друг Гофмана и отец Велизария-Людвига, а также штатгальтер Зверринской провинции, тоже не отличался милосердием. Дорогу строили силой каторжников, военнопленных, отловленных бродяг, да и просто руками всех неугодных королю. Он убивал сразу двух зайцев, избавляясь от врагов, и прокладывая путь к великой сокровищнице Зверринии.
В те годы Траум испытал настоящий бум. Да, это стало концом тихой жизни первых поселенцев… Пилигримы, монахи и изгои, основавшие Форд – вынуждены были уходить на юг. Их след, как и след последних кланов ильшеман, давно простыл… А город строился столь быстро, что уже к концу правления Аббадона-Оливайра достиг миллиона жителей! Сюда ехали за большими деньгами. Ведь богатства недр буквально валялись под ногами, и уходили на километры в недра… Не только уголь и нефть, но и железняк, поташ, калийные, натриевые соли, нефть, известь, фосфориты… Всё это было так необходимо Эспенлянду…
166

— Мяу! – Вдруг раздалось из тёмного коридора, и Жак запнулся на слове. А потом воскликнул:
— Фердинанд!
В комнату вальяжно зашёл опрятный рыжий кот с белым «галстуком» на груди. Он недоверчиво обнюхал Ловису и Раймонда, и проследовал к пустующему креслу в углу. Фердинанд свернулся калачиком, предвещая стужу, и слегка прикрыл глаза, наблюдая за старым солдатом и гостями, и безмолвно слушая их разговор. Жак потерял нить беседы, хотя Ловиса и Рэй знали историю Города. Да и кто не знал… Только молодым отчего-то интересно слушать рассказ старого солдата. В худом и высоком старике было что-то особенное, загадочное. То ли он напоминал породистые лики кайзеров со старинных картин, с их завитыми усами и благородным взглядом, в котором отражались честь, достоинство и тайна… То ли волшебника-сказочника, рисующего в воздухе небесные замки; то ли старый забытый людьми фонарь на окраине парка, в пустом плафоне которого бродяга зажёг свечу, чтоб скоротать под ним ночь… Но Жак был не простой старик. В нём, несмотря на благородство и тихое свечение его души, шевелилось что-то зловещее. Жак был настоящий Воин. Воин, каких почти не осталось в наши дни.
— Так на чём я остановился? — Произнёс он.
— Вы рассказывали про Век Труда и Век Искусства в жизни Траума… — Монотонным голосом напомнила Акко. Хотя вопрос был явно риторическим.
— Так вот. – Продолжал Жак. – Кайзер Максимилиан VI даже хотел перенести в наш город столицу из Фоербрука. Как в самое безопасное место, которое трудней всего захватить любому врагу. Но к счастью, или нет, этого не случилось. Месторождения угля постепенно истощались, поезда стали ходить в Траум всё реже. Наступал Век Упадка. Всё реже стали приезжать столичные и заграничные музыканты. Город начал возвращаться к той тихой, заповедной жизни, которой он жил в первые годы основания. Только жители его были обычными людьми: музыкантами, рабочими, фермерами, жандармами… А не бродягами и монахами, что шли в след за Вильгельмом. Сменилось десятое поколение. Более миллиона траумчан покинули свой город, уехали на Запад и на Юг, или удобрили родную землю. Траумштадт стал самым бедным и самым депрессивным городом во всём Эспенлянде. Да и на всём Мидлэнде… Большинство жителей не бывали за пределами Юшлорской низины. Ведь до ближайшего крупного города Вальдштадта две тысячи километров, а до Фойербрука – семь. Поезда ходят редко, и билеты столь дорогие, что нужно работать год, чтоб накопить на дорогу в один конец… Я думаю, так сделано специально. Чтобы было почти невозможно покинуть Траум. А других дорог сюда нет и вряд ли будет. Разве что синцы построят… Вы знаете, почему у нас нет и никогда не было аэропорта? Почему в Траумштадте под запретом пассажирские термопланы и аэростаты, когда в Фойербруке они обычное дело, и на воздушных шарах летают даже развлечений ради?
— Окна, кто ж не знает… — Ловиса допила травяной чай и тихо сидела в кресле. Она переводила взгляд то на Жака, то на вальяжного Фердинанда, то на Раймонда. Парень молчал и слушал. Он вообще старался пореже говорить. У Раймонда грубоватая речь, и он очень стеснялся своего голоса и манеры общения. Ведь он всю жизнь молчал, и только с Ловисой стал немного раскрываться… И потому от неопытности говорил, будто рубил топором. Это выглядело жестковато. Люди понимали такую манеру за невежество и грубость. Ведь они привыкли пользоваться «культурой речи» и эвфемизмами, на любую ложь и мерзость умеют навести лоск. В этом и заключается вежливость и правило «хорошего тона»…
167
— Да, Окна. – Подтвердил Жак. Первые несколько лет Вильгельм-Основатель и пилигримы о них не подозревали… Пока не наступила страшная зима 2750-ого… Конечно же, в те годы ещё не был открыт Гофманский угольный разрез, и у людей не было никакого топлива кроме дров, чтобы противостоять страшным холодам. Из дерева же были и первые дома. Но пилигримы пережили ту страшную зиму почти без потерь. Их горящие сердца и вера, любовь и сплочённость, грели не хуже угля.
Как только Окна не пытались назвать… И Зёв Пустоты, и Волчья Пасть, и Ворота Рая, и Перламутровый Глаз Ананки… Но прижилось слово «Окна». Простое, и отражающее их суть. Окна – это разрывы в атмосфере, через которые на землю спускается космический холод. Холод, и разреженность воздуха, когда всё живое ощущает чудовищную слабость и безволие. Близко к земле Окна открываются только зимой. Но в небе, в километре от земли, а то и меньше, они возникают ежеминутно; как облака сменяя друг друга; исчезая, соединяясь, собираясь в грозные группы… Атмосфера Зверринии, а Юшлорской низины в особенности — похожа на дьявольский калейдоскоп, где осколки тёплого воздуха и смертоносные Окна-пузыри вращаются в каком-то макабрическом танце… С земли это выглядит не так жутко. Небо в такие дни становится ярко синим с перламутровыми разводами. А звёзды ночью видны особенно ярко. Воздушный шар, попадая в Окно просто схлопывается. Не говоря о том, что экипаж погибнет ещё до падения шара на землю. Температура в сердце Окон зашкаливает за минус сто.
— А дирижабль? – Спросил Жака Раймонд. Односложные вопросы у парня получалось задавать относительно «по-людски». Даже незнакомцам.
— Дирижабль… — Отвечал старик. – Теоретически, дирижабль может выжить, если летит совсем близко к земле. У дирижабля преимущество над аэростатами в управляемости. Но Окна не просто встречаются на пути, как гигантский пузырь в атмосфере. Они засасывают в себя со страшной силой. Когда возникает Окно, образовавшийся вакуум тут же начинает втягивать воздух, образуя чудовищные ветры. Боюсь, даже паровой дирижабль затянет в Окно, как соломинку в водоворот… Впрочем, если лететь у самой земли, то шансы быть засасанным в Окно не стапроцентны. Осенью над Юшлорскими и Вороньгинскими озёрами Окна вряд ли откроются ниже тридцати метров над землёй. Но такой полёт, даже летом, это игра в рулетку со всеми заряженными в револьвер патронами… Надежда на осечку, надежда на чудо.
Итак… — Продолжал Жак. – Всё это одна из причин, почему в нашем городе никогда не случалось войны. Но… — Старик сделал паузу. – Сейчас настало другое время. Вы наверняка знаете, что войну развязала империя Син. И будто бы для нашего солнцеликого Бертольда это стало неожиданностью. Вечно он искал врагов на западе и за Паласским морем, когда на юге в тайне от лишних глаз крепла Империя Красного Дракона. Бертольд думал, что дружит с южным «старшим братом», но Син никогда не был братом Эспенлянду… Это мы, де, отправляли туда бесконечными составами родной лес, металл и уголь по бросовым ценам, ведь с союзником и Большим Братом надо дружить… Конечно же, таков официальный взгляд на вещи. Но на деле – правительство всех Империй Мира давно находится в крепкой связке. И вроде бы ведёт свою индивидуальную политику, гнёт свою линию, но это всё – лишь рябь на поверхности чёрной бездны, о которой «простые смертные» даже не догадываются… С концом династии Эйхенкройцев, Эспенлянд лишился своей души, если можно так выразиться… Тогда, после Великой Революции и Чёрной Декады всё это началось… Ведь все эти Гольдштейны, Барнштайны, Батчеры, Лямары – даже по национальности не Эспенцы, да и не совсем люди, если быть честным… Понятно, что они просто взяли Эспенляндские фамилии, а многие из них – и внешность. Их новая аристократия, курфюрсты и штатгальтеры, ядро духовенства – всё дешёвая картинка, ширма для быдла, за которой
168
происходят совсем недобрые, и не совсем понятные процессы… Для простого народа всё это выглядит чем-то далёким и недоступным, даже бредовым. Цель обывателей – устроить свою скромную жизнь, набить брюхо, обезопасить себя и детей; действия правящих им удобней принимать за чистую монету… Так проще жить. Но с позиции Вершителей и Кураторов – нет никакой войны, нет неожиданности и великой трагедии… Происходит лишь перекройка Мира, передел большого пирога, в котором белое население Эспенлянда оказалось отработавшим ненужным ресурсом. На смену им придёт новый народ, который, скажем прямо, гораздо более выгоден и удобен. Синцы меньше едят и больше работают, они лучшие солдаты и инженеры, они беспрекословно подчиняются начальству и среди них почти не встречается инакомыслящих и творцов… Удобно, не правда ли… У нас же много земли, но мало людей. И люди наши – разобщённые потребители, вырожденцы, от которых Новому Вавилону мало прока…
Синцы – не совсем люди. Они – наполовину ящеры, в их жилах течёт голубая холодная кровь. Им неведомы многие чувства, они – кирпичики «идеального мира», в котором не будет помех – любви, милосердия, страха, бунтарства… Захватывая наши земли, они нашивают на свои шинели и рисуют на танках перевёрнутый крест. Знак Антихриста. Но это не их знак, а наш, и малюют они его для нас, чтобы мы в своём мировоззрении знали, кем они станут для нашего увядшего мира. Знали, и боялись. С выжившими в боях проводят селекцию: оставляют самых талантливых эспенцев – механиков, архитекторов, строителей, врачей. А так же женщин с удачным генетическим материалом. Их используют как инкубатор. Остальных… разбирают на составляющие. На органы и ткани для трансплантологии, на медицинские опыты, на кормовые брекеты, протеиновую пульпу, на сырьё для одежды, мыла, удобрений… Их генные инженеры на основе ДНК эспенцев займутся созданием очередной породы мясных унтермешей. Их технологии безотходного скотоводства совершенны, а «УРБы» больше похожи на белково-жировой генератор, начинённый сознанием и нервами. Горе выжившим! Уверен, через тройку поколений, правнуков пленённых северян будут подавать на завтрак обед и ужин… И наше правительство всегда это знало, и осознанно вступило в игру… Да, я много знаю о этой войне, но я должен молчать. Иначе паника в Трауме станет неуправляемой. Хотя… — Старик вздохнул. – Уж лучше пусть будут массовые самоубийства и побоища, чем город дождётся прихода врага. Но наш мэр Шауль Манн и его приспешники этого не хотят понимать, ведь они – не часть нашего Народа. И для них в Новом Мире уже забронированы тёплые места…
— Я – Продолжал старик. – Давно знал о угрожающей всему миру беде. Я лично видел гигантские, чудовищные заводы, площадью с целый город; города – величиною с кантон; дороги, покрытые сплошным потоком машин… Я видел синских солдат, от рассвета до заката тренирующихся убивать; я видел их женщин, рожающих по ребёнку в год, как УРБоматки; и повсеместные Красные Лагеря, где этих детей с годовалого возраста превращают в солдат и преданных слуг Императора…
— Откуда вы можете всё это знать, если империя Син – самая закрытая в Мире, и находится за Шафрановыми и Небесными горами, которые проходимы лишь в единственном месте – на Уршурумской Заставе, но и она находится на территории Урманчестана… Да, я понимаю, вы охраняли границу и двадцать лет воевали в Шафрановых Горах на территории Урманчестана и Монтебло… Но всё же. Как вы могли заглянуть вглубь Империи Дракона, если она всегда была закрыта для всех? – Спросила тёмная Акко.
Старик на секунду задумался.
— Вы когда-нибудь путешествовали во снах, молодёжь?

169
Парень и девушка утвердительно кивнули.
— Так же, как и во сне, путешествовать можно наяву. Куда бы вы не пожелали отправиться. Даже на далёкие звёзды. Я, к примеру, умею превращаться в Электрического Червяка. А мой друг, Пьер из Эшироля – в Огненного Голубя. Но куда бы ты не отправился, знай. Вам придётся либо вернуться назад, либо остаться там навсегда.
— Вы шутите? — Тихо спросила Ловиса.
— Нет. – Ответил Жак. — Поглядите.
И старик поднялся с кресла, направившись в соседнюю комнату. Раймонд и Ловиса проследовали за ним. Когда старый солдат включил лампу, они увидели большущую карту, занимавшую собою всю боковую сену просторного зала. Раймонд любил изучать карты, но эта была намного красочней и подробней. Юноша долго не мог оторвать от неё взгляда. Траумштадт находился справа. Почти в самом сердце условно изученной части Зверринии. К северу от него буро-зелёным холстом с пятнами болот и озёр простирался Шаттенвальд – низменная, сплошь заболоченная равнина, покрытая дремучими лесами из осины и ели. Эту равнину пересекала Мара – река без течения, соединявшая своими гниющими водами море Ледяное Море и озеро Вандор, до которого сумел добраться Эспен Ллойд. От озера Вандор до Траумштадта триста километров на север. Южнее Траума простирались степи: сперва сырые и низменные, с болотами и осиновыми колками; но чем южнее, тем выше и суше; перемежались они каньонами и бурыми невысокими горными хребтами. В степях этих властвовали седые фаркачарские волки – вырвы, так их прозвали за привычку убивать свою жертву, вырвав одним движением громадный кусок плоти… В этих нехоженых суровых краях из цивилизации — только заброшенная фактория Ёшэльбен-Суттарр (Чёрная Звезда на старо-ильшеманском), что основана как выселки во времена Эванса Пфуля, но превращена в факторию-завод при Аббадоне-Оливайре на месторождениях магнетита – кристаллов железной руды, похожих на маленькие чёрные звезды… Бескрайние просторы на восток, на север, на юг были совершенно не заселены и не изучены… На карте, по её краям, их лишь обозначал белый холст и надпись «Terra Incognito». Раймонду очень нравилось, что в мире ещё оставались свободные земли. Чистые, неизведанные, таинственные. Не осквернённые человеком. Как удивительно это в мире, который давно поделен и куплен…
К западу же от Траума, почти через метр, где холст покрывали зелёные краски низин и голубые разливы озёр, прямой струной убегала линия Трансюшлорской железной дороги. А за низинами, за рифтовым Юшлорским разломом; после таёжных гор Мермаунта, разделявших регион Липовой Пармы, краски карты сгущались, и пестрили названиями. Флюзенвальд, Остенфельд, Реннен, Руст, Салмон, Лернон, Шелль, Аллер, Этьен, Шарльберри… Раймонд только по карте знал эти названия. И даже представить не мог, что там, в этих городах. А чуть выше, к северу, в дельте великой Ёрги-реки, большим красноватым пятном значился Фойербрук. Столица родной страны. Ещё дальше, на запад, на островных скалистых шхерах, вдающихся в самое Паласское море, раскинулись таинственные города Грандвеста и Инфинити-Спатья. Они были построены практически на воде, со всех сторон окружённые бесконечным морем. А на юге карты, ближе к полу, за Виноградным Плато Аманслу, за благословенными просторами Рамаллона и Монтебло, за внутренним морем Дафни — высились Шафрановые горы и ещё южнее – Небесные. Их гигантские, практически недоступные хребты и долины населяли варварские желтолицые и черноволосые народы, дальние кровные родственники синцев, но далёкие от них по культуре и образу жизни. А сама Империя Дракона находилась ещё южнее. Север её территорию сплошь покрывали отроги Небесных гор, достигавших высоты 11 километров… Совершенно не пригодная
170
к жизни земля, не изученная и не заселённая, которая резко обрывалась к Жёлтой Равнине – тёплой, влажной, тропической местности, сердцу и центру Синской цивилизации. Эта равнина была населена чудовищно густо, её города перетекали один в другой, а поля и огороды устраивались на крышах небоскрёбов… Впрочем, о последнем поведал Жак: на карте территории Драконьей Империи были обозначены лишь в общих чертах. Ещё дальше, к югу, карта обрывалась в пол. Там были земли, о которых в Эспенлянде не говорили…
Старик провёл рукой по карте, словно смахнув пыль.
— Всё это, — произнёс он. – Единая Новая Империя. Давняя мечта глобалистов. Мир больше не будет прежним… Прошла белая чума. На её место приходит чума жёлтая. Куда более жестокая и заразная… Настала великая тьма. Она как Уроборос – пожирающий собственный хвост… Как многогрудая свинья, вскармливающая бесов… Она, я уверен, уничтожит сама себя, но из её гнилого праха родится что-то ещё более уродливое…
«Иггдрасиль гибнет от гнили, корни его грызёт дракон, на ветвях его плоды – головы демонов; боль текёт по сосудам во чрево земли, и распускается на поверхности цветами греха...» – Жак процитировал Вильяма Шпринга. Рэй и Ловиса вздрогнули…
— Простите меня за эти слова… — Старик смахнул скупую слезу с морщинистой щеки. – Я не должен этого говорить, нельзя мешать судьбе – происходить. Но если у вас ещё будет возможность и желание – бегите. Даже синцам не хватит столетия, чтобы полностью занять и поработить все просторы Зверринии. Уходите на юг. Быть может, хотя шанс ничтожно мал, вам встретятся ильшеманы. Завоевать их будет непросто – ищи ветра в поле, а поле – бескрайне. Они как волки, свободны и скрытны. До поры до времени… Но на ваш век хватит. И если вы встретите их, они вам помогут…
Ловиса и Раймонд молчали. Оба они понимали, что Жак, пожалуй, вовсе и не человек.
— А теперь – сказал старик. – Пройдёмте спать!
И он погасил свет в холодной зале, приглашая Акко и Рэя в комнату, где стояли две низенькие кровати. – На них… вряд ли кто-то уже будет спать. Ах, Зизи из Армантьера! Ложитесь, дети, здесь. А я лягу на кухне.
И старый солдат прикрыл дверь.
В спальне тепло и немного пусто. Большое, не зашторенное окно в пол стены, застеклённый буфет, сломанные детские игрушки в углу… Раймонд подошёл к окну и долго вглядывался вдаль. Слабый оранжевый свет уличных фонарей и редких окон отражался от сыплющихся снежинок. Город накрыло белым одеялом. И только узловатые стволы деревьев, да громады соседних домов чернели на беспокойно-призрачном полотне… Словно зима пришла в город. И рано она постучалась в двери. Холод уже притаился у входа, как верный пёс, и тихо-тихо подвывал в проводах… За стенкой тикали старинные часы, отмеряя секунды. Ловиса сидела на кровати, едва различимая в темноте. А Раймонд всё так же стоял у окна. Не с того ни с сего, юноша вспомнил: в этом доме ни у кого нет и не было таких больших панорамных окон. Но выдрессированное безразличие обрубило зашевелившиеся было щупальца мистического страха…
Девушка неслышно подошла, и тронула за плечо.
— Пойдём? – Спросила она.
— Куда. – Ответил Раймонд.
171
— Домой. – Девушка пожала плечами, и неуверенно взяла любимого за руку. Раймонд хотел было открыть рот, но Акко сказала быстрей:
— Ко мне домой. Не бойся. Тебе там будет лучше.
— Я не знаю… – Уклончиво отвечал юноша. На самом деле, он страшно стеснялся, да и вообще не представлял себе, как он будет жить в квартире у Ловисы. Как отнесётся к нему её мама? Как заниматься привычными делами: готовкой, умыванием, справлением нужды в конце концов? Рэй подумал было вернуться в квартиру родителей, жить там в одиночестве, хотя после всего произошедшего туда неприятно было возвращаться… Но что-то подсказывало ему, что нужно идти к бабушке. Пусть даже она не слишком любила его, но Амалии нужен уход, а квартира большая, просторная, и вряд ли бабушка будет выгонять Раймонда… Тем более, если он сможет ей объяснить, что же случилось с мамой, папой, что вообще происходит в Городе…
— Я бы хотел перебраться жить к бабушке. – Сказал вслух Рэй. – У неё просторно, а дядя не всегда может навещать её.
— Где живёт твоя бабушка, Рай?
— В самом конце Юльменштрассе, недалеко от Хальмарского озера. Рядом костёл Святой Селестины.
— Это достаточно далеко от меня, но я бы могла ходить к вам хоть каждый день. Но всё-таки… Я бы очень хотела, чтобы ты пожил у меня. Ну хотя бы несколько дней. Пожалуйста, Рай… А потом уйдёшь к бабушке.
— Хорошо… — Неохотно вымолвил старик-юноша. — Но я не уверен, что твоя мама захочет меня видеть.
— Я поговорю с ней. Она поймёт. Ведь главное, что Я – хочу видеть тебя.
— «Ты грустное солнышко…» — Мысленно произнёс Рэй, едва улыбнувшись глазами.
— Я – твой Ангел. — Вслух ответила Тёмная Вода.
И Раймонд едва вздрогнул.

«Добрый загадочный человек, спасибо тебе за всё. Пусть закат твой будет спокойным, а зима – тёплой. Пусть весной придёт смерть, но вместе с ней придут ответы на все вопросы. И беспокойство сменится покоем, а за одиночеством придёт встреча… Ты знаешь это и так. Ты знаешь многое и пережил многое… И ты помог мне найти моего друга. Спасибо тебе. Пожалуйста, не беспокойся о нас. Ловиса и Раймонд.»
Девушка нацарапала записку на листе старой книги и оставила на кровати. И они вдвоём вышли из квартиры Жака, погасив в прихожей свет и бесшумно прикрыв двери…

Милая Герда, снег уже не растает…
Летает над гнездовьем, как перья.
Алые розы всегда прорастают,
172
Чуть выше, чем простые деревья.
И из окна в окне напротив видно, как я,
Зажатый во льдах, спасаясь,
Поджигаю корабли…
Милая Герда, буквально на днях,
Мне снился край твоей большой земли…
Милая Герда, никто не заметил,
Как быстро улетели птицы…
Время застыло унылым столетьем,
Эпохой, у планеты в спицах.
А из земли, что грела нас, как первая книга под детской подушкой,
Растут теперь дороги и дома…
Милая Герда. Ты только послушай,
Как медленно во мне скрипит зима…
Мила Герда, слова застывают,
Внезапно, при попытке ответить…
Битые стёкла всегда попадают,
Случайно – заигравшимся детям.
И где бы я ни жил, всё время падает снег.
Где-то внутри.
Где сердце продолжает свой отчёт…
Милая Герда, поговори… со мной. Как мы любили,
Ни о чём…
Милая Герда, про нас прочитают,
Другие, перед сном, поверь мне…
Алые розы всегда прорастают,
Чуть дальше, чем простые деревья…
(Моя дорогая, «Герда»)

Ветер выл, словно раненный зверь, взметая клубы снега вперемешку с листьями. И не осенняя тоска, но уже зимнее отчаяние висело над Городом. Юноша с девушкой шли по пустынной улице,
173
прижавшись друг к другу. И Раймонд смотрел на Траум другими глазами. Понимая, что скоро всё закончится, и для него, и для Ловисы, и для всех… И только небо останется неизменным. И не скоро его исчертят стрелы вражеских самолётов. И тот же дождь, и то же палящее солнце августа будут омывать слёзы Города, который Раймонд так любил и так ненавидел…
— Вот мама обрадуется! – Смеялась Ловиса. – Нам всегда было немного одиноко вдвоём. А теперь… Я уж точно научу тебя играть на пианино!
Девушка ещё крепче взяла любимого за руку. И руки её были такие тёплые, несмотря на мороз, что Раймонд невольно прижался к подруге, словно отдавая ей свой холод. На парне не было ничего, кроме флисового свитера, осенней ветровки, трико, да поношенных кроссовок. Ловиса была чуть «лучше» в своём демисезонном пальто и уггах.
— Как рано пришла зима… — Произнёс старик, любуясь снежными хлопьями, освещёнными фонарём.
— Это осень… Снег ещё растает и будет солнце. Вот увидишь! – Смеясь, отвечала девушка. – Просто… Небо сходит с ума. Перед Окнами оно ещё выдаст сюрпризов. Любуйся!
— Мне грустно и спокойно… — Продолжал Раймонд. – И так радостно, так легко в то же время. Ведь мы… — Он сам попробовал улыбнуться. – Больше не увидим лета!
Как ни странно, с Ловисой его речь вовсе не была топорной и жёсткой, он иногда даже говорил красиво и мелодично…
— Не увидим… — Печально ответила ему Акко. – Но разве ты не рад?
— Чему? – Спросил Рэй.
— Тому, что познакомились мы именно в этот август. В ПОСЛЕДНЕЕ лето нашей жизни. Мы познакомились, и перед смертью урвали у жизни свой кусок счастья.
— Да. Всё решило всего лишь твоё «Привет». У меня самого никогда не хватило бы решительности познакомиться с тобой первым. И ещё… Ну, я не уверен, что ты поймёшь. У меня тут свои загоны.
— Расскажи. Я хочу знать. – Акко слушала очень внимательно.
— Понимаешь, я считаю, что мужчины и так сильно угнетены. — Раймонд решил не таить своих крамольных и непопулярных в обществе мыслей. И говорить всё, как есть.
– Мужчины постоянно сталкиваются с насилием. Их бьют, унижают, они гибнут на войне. Мужчины, как известно, не плачут. Держат всю боль в себе. Их жизнь, их радость, их чувства дёшево ценятся… Конечно, я не говорю про всех, исключения есть. Бывают же всякие мажоры, баловни судьбы… Но, от них я далёк. Хуже всего приходится так называемым омегам. Изгоям, одиночкам. Мужчинам с тонкой и глубокой душой, не способным наладить контакт с другими, защитить себя. А ведь именно они – наиболее чувственные, и больше всего нуждаются в любви и заботе… По справедливости. Но вместо справедливости, на них отыгрываются по полной. Их губители — «нормальные» мужчины, сами по себе настолько воинственны, что им необходимо иметь постоянного врага, чтобы сплочаться, противостоя ему. Когда нет такого внешнего врага, «врага» ищут среди ближайшего окружения. Им и становится такой вот изгой-одиночка, странный, и никем не защищённый. Люди объединяются в своей ненависти к нему. Он становится чем-то вроде козла отпущения. Вбирает в себя всю грязь и ненависть общества. На него вешают все грехи, свои и чужие… Знаешь, как в басне: «ты виноват уже тем, что хочется нам кушать». Он
174
оболганный, оплёванный, избитый — не хочет жить; а люди любят друг друга, и нежат своих детишек. Они победили, их «добро» восторжествовало над «злом»; их «свет» изжёг болезненный мрак мизантропа. Вот так вот бывает, Акко… И к сожалению, то, что я рассказал, это про меня… Я знаю, что моя жизнь не стоит ничего. Знаю, что меня могут оболгать, обидеть, довести до самоубийства, убить… И никто не понесёт наказания. Меня почти всю жизнь унижали и оклеветывали. Но теперь… Я ничего не боюсь. Не из-за тебя вовсе. Я перестал бояться ещё до встречи с тобой. Просто я устал. Устал от жизни, устал от без меры жестокого, несправедливого мира. Я хочу его покинуть.
Раймонд сделал паузу.
– Так вот, Ловиса. Почему я никогда не подошёл бы первым к девушке. Попробую тебе объяснить. Вы, девушки, живёте в другом измерении. О вас заботятся, вас защищают. Вас любят, и редко бьют в семье. А когда вырастаете, мужчины сами добиваются вашего расположения, ухаживают, дарят цветы, поют серенады под окнами… Совершают подвиги во имя вас. А вы – вправе отвергать их. Вправе унижать. И унижаете чаще как раз самых достойных. Таких вот, как я в прошлом… Одиночек и чутких романтиков. Режете по живому… А сердце своё, вы обычно отдаёте успешным подонкам, которые его растопчут. Зачем, вы женщины, творите эту чудовищную несправедливость? Неужели только из-за похоти, из-за полового инстинкта, который говорит вам, что у мерзавца и мучителя хорошие гены, а у романтика-одиночки дефектные? Риторический вопрос, Акко. Я прекрасно знаю на него ответ… Я не верю женщинам. Да и никому не верю… Вообще, говорят, что одиноким по определению бывает только мужчина. Женщина не может быть одинокой, ведь стоит ей «свистнуть» — набежит не один десяток потенциальных партнёров. Даже пословица есть на сей счёт: «у кого есть матка, у того и жизнь гладка».
Ловису передёрнуло. Будто разряд тока пронзил девушку, её ладонь обмякла и задрожала…
— А я вижу всё это. – Продолжал Раймонд. — Я же не в пещере живу… Хоть я и не общаюсь с людьми, я наблюдаю. Думаю. Читаю книги. Я вижу, и понимаю, как устроен мир. К сожалению… И мне это не нравится. Вот скажи мне. Почему я, и без того переживший так много боли, должен добиваться, унижаться и искать внимания какой-либо девушки, самая большая боль которой – двойка по правописанию и сломанный ноготь? Так не пойдёт. Знаешь, это как товарищи на войне. Если один ранен, другой – поможет идти ему. Понесет его на себе, в конце концов. Здоровый — понесёт раненного. А нормы общества принуждают делать наоборот. Чтобы раненный нёс на себе здорового. Если в роли раненного — мужчина, а в роли здорового – женщина. Так вот я знаю, понимаю степень своих ран. И отказываюсь тащить на себе здоровых. Пусть это делают мазохисты, рабы, феминизированные куколды… Ну или просто здоровяки с «удачными» генами. Я презираю правила и предписания этого мира, и не собираюсь по ним жить. Я лучше просто уйду в тёмный угол, и буду зализывать раны. Тихо. И умру тоже тихо. В конце концов, я не безмозглое животное с тестикулами вместо мозга, и желание быть с девушкой не настолько сильно, чтобы унижаться, ища её общество… А впрочем. Как сильно бы оно ни было, я не отступлюсь от своих принципов. Для меня превыше всего Высшая Справедливость; по ней я живу, и буду жить.

Тишина повисла в воздухе. Раймонд криво ухмыльнулся. – Теперь – думал он. – Эта Акко точно бросит меня.
Но Акко, сжав ладонь Раймонда ещё сильнее, почти сразу тихо сказала:
– Я всё это знаю и понимаю. Но я не девушка, видишь ли… Нет, не подумай, я вполне женственна,
175
как там у вас принято считать. Но я же инопланетянка, разве ты забыл?? – Девушка грустно улыбнулась. В уголках её глаз блестели слёзы. – Но знаешь, я только хотела сказать тебе… Ты ошибаешься, очень сильно ошибаешься, если считаешь, что я здорова и не ранена. Возможно, я страдала меньше тебя, не знаю… Но я тоже молила о смерти; я кричала, разрываясь от боли… Я делала попытки закончить эти мучения, эту жизнь, эту пытку… Наверно, я действительно не совсем девушка, ведь мир ко мне никогда не был милосерден. Да и с мужчинами, что уж тут… Всё не совсем так, как ты говоришь. Понимаешь, такие, как ты, Рэй, тоже очень редки. Ты единственный такой парень, инопланетянин… Похожих на тебя я никогда не встречала. И я готова, говоря твоими словами, понести тебя на себе, раз ты ранен. Только ты тоже должен знать, что я – далеко не здорова… Но у меня есть силы. Немного, но есть. Если бы ты был здоровым… Мы шли бы вместе, рука-об-руку.

Окаменевшее сердце старика вдруг раскололось, и брызнуло живой кровью… Слёзы едва не брызнули из его глаз. Лицо бородатого парня смешно сморщилось… Старик отвернулся. Он разглядывал огни ночного города, что искрились в его влажных глазах, и слёзы замерзали на ресницах… Ком стоял в горле. Но мизантроп до конца не мог поверить, что всё это правда, а не жестокий циничный обман какого-то дьявольского сверхразума…
— Акко… Скажи, почему именно в тот день, шестого августа 3014 года, ты решила познакомиться со мной? Сказала своё «Привет»? Ведь и раньше мы с тобой пересекались иногда на улицах, но я, право слово, мало о тебе знал…
— Я тоже мало знала о тебе. Хотя и чувствовала. Видела сияние вокруг твоего тела. Сияние, которое должно было быть голубым. Но оно было серым. Всегда серым таким, тусклым, в разрывах… Мне было грустно это видеть. Я знала, что ты раненный. Но тоже боялась подойти. А в тот день… Я слышала, как трое каких-то мужчин говорили о тебе. Говорили всякие гадости. Один подстрекал другого встретить тебя на Дорненштрассе и «забить до кровавого поноса». Меня передёрнуло от этих слов. И я поняла, что ты, как никто другой, нуждаешься в помощи… Но ты не подумай, пожалуйста, что я тебя решила приютить как бездомную собаку. Нет! Возможно, ты помог мне даже сильнее, чем я помогла тебе. Видишь ли… Я же тоже ранена. И ранена смертельно. Может быть, мне легче идти и нести на себе товарища, чем тебе… Наверное легче, раз именно я решилась на это, и ни чуточку не жалею… Вот. Видишь – я будто знала, что ты не сможешь сделать этого шага, а я – могу. Всё по справедливости, как ты говоришь… А в другом, я уверена, ты мне поможешь, в том, в чём ты сильнее… В общем, скажу тебе так: нести раненного на себе – тоже великое счастье. Великое счастье помогать и заботиться о человеке, который дорог… Так что не только я помогла тебе… Мы оба, помогли друг другу. Если бы я не решилась сказать тебе это «Привет», или ты прошёл бы мимо, или рассмеялся, и не стал со мной говорить… Для меня всё было бы кончено. Я повесилась бы в тот или последующий день…

У парня стоял ком в горле, и слезы блестели на глазах. Он так и шёл, отвернувшись от девушки, разглядывая ночные огни. Только рука его судорожно дрожала, а рука Ловисы была прохладной, спокойной. Она едва заметно поглаживала ладонь старика, будто ладошку родного ребёнка…
— Теперь мы знаем… — Продолжала Ловиса мягким, слегка подрагивающим голосом – Знаем, что осталось немного… Зато, мы можем делать всё, что угодно. Вот я хочу… — И девушка, резко рванув Раймонда на себя, поцеловала его в губы. Неуклюже, по-детски, почти как собака ткнулась мокрым носом.
176
Старик в ответ крепко обнял тёмную Акко за талию, и тихо сказал:
— Ловиса, я не оставлю тебя… Я сам хочу быть твоим Ангелом. Ты сокрушаешь этот проклятый мир, сокрушаешь его законы, саму судьбу, начертанную на моих ладонях, живущую в моих генах. Ты-парадокс. Если тебя никогда бы не существовало, тебя бы выдумали, как выдумали Бога. Как Алгею, как Ниэнну, как музыку. Но и Бог и ты, существуете. Чёрт! Я не понимаю, что говорю… Знаешь, я несколько лет только и приближал смерть, но теперь, я бы хотел, если бы это было возможным, прожить с тобой всю жизнь. Но знаю, это невозможно… Мы умрём, я знаю. Мы не будем дожидаться желтоящеров. Хочешь, я убью тебя, когда придёт время? Убью, как ты сама этого захочешь. Я знаю, самому наложить на себя руки сложнее, и я сделаю для тебя хоть что-то хорошее…
Ловиса плакала. Вцепившись руками в мешковатый анарак Рэя, и положив голову на его грудь. Так и стояли они посреди широкой улицы, а с неба хлопьями падал снег…

— Что это? – тихо спросил Раймонд, проведя рукой по волосам девушки.
Акко вопросительно посмотрела в глаза юноше.
— У тебя волосы с проседью. – Тихо ответил он.
— Это просто снег. Просто снег… Видишь, как кружится он, как ложится на наши волосы, на наши плечи…
— Нет… Прошептал Раймонд. – Это не снег.
— Это безумие… — Улыбнувшись, ответила ему Ловиса.