Глава 19. Осень. "Сир-Секар". (Глава 20)

Глава 19. Осень. «Сир-Секар».

О том, что было тогда, мы забыли.
Придали забвению сами себя.
И только робкий вопрос: кем мы были?
Волнуясь, мечтая, кого-то любя…
Ну зачем придаваться волненью…
Уж и так мы стоим на краю.
Но вопрос: Растворимся ль в забвеньи?
Не преследуя вечность свою?.
Только жизнь как игра, не иначе.
Как искра посреди пустоты.
Мы преследуем счастье, удачу…
Забывая про цвет темноты.
Забывая про жизнь после смерти.
И пугаясь жалких проблем…
Пошатнёмся над куполом тверди — Под печатью забытых эмблем.
И живя, задавая вопросы,
Отвечаем лишь сами себе.
В вечность тянутся жгучие слёзы,
Воцаряясь в глухой пустоте.
Что всему положило начало?
Что кошмарам положит конец?
Но безразличие тенью витало,
Тяготел над печалью венец.

— Ну, куда пойдём?! – Девушка теребила старика за руку. Она неуклюже пританцовывала и мелко дрожала; то ли от холода, то ли от детской радости. Такая тёмная и мрачная, точно банши из страшных сказок; но такая светлая и искренняя, добрая и заботливая…
— Ты разве не хочешь спать? – Удивился Раймонд. Он не мог сдержать улыбки. И холод отступил: старику было совсем тепло.
187
— Нифига! Я вообще могу не спать! А хочешь, мы встретим рассвет в степи за городом, на вершине Сир-Секар?
— Ты точно безумная… — Рассмеялся Раймонд, и обнял добрую «банши». – Пойдём.

Так тихо на улице. Только ветер гуляет по пустым переулкам. И в эти осенние дни он плачет, скулит, вздыхает; словно сам поминает минувшее тепло, и тщетно обнять пытается оголённые деревья… Он, как бездомный пёс рыщет по пустырям, прячется в узких дворах; поджав хвост, забивается под самую крышу, и, не найдя приюта, жалобно протяжно воет…
— В такую пору прекрасен даже наш Траум… Ты только посмотри! – И Раймонд окинул рукой море редких огней, подёрнутых дымкой. На сиреневом экране неба город отражался, как в зеркале.
— Да…
— Далеко ещё нам!
— Угу. Часа два ходу. Ты не устал?
— Нет. Чувствую себя отлично. Не верится, что двенадцать часов назад я лежал мёртвый.
— Забота и любовь – лекарство от всех недугов.
— Прямо от всех? И даже от тех, если человека переехало поездом?
— Да. – Невозмутимо сказала Ловиса.
Раймонд вздохнул. – И ты правда думаешь, что любовь может вернуть человеку отрезанную ногу или руку?
— Да. — Так же твёрдо ответила Акко. — Любовь может вернуть даже утраченную веру в добро.
— Прости, ты про маму?
— И да, и нет… – Опустила глаза Тёмная Вода. – То, как поступила с тобой мама… Это ужасно. Но бывают вещи страшнее. Даже мы не пережили их… А теперь, мы и вовсе счастливы, счастливей всех на свете! Но знаешь, можно потерять веру в людей так, что никакой поезд не сравнится с той болью и отчаянием… Я знаю, мой старый сутулый Раймонд, ты почти подошёл к этой черте. И я – почти подошла. Но даже за этой страшной чертой – настоящая любовь способна воскресить.

Юноша долго молчал. Признаться, он был другого мнения. Раймонд считал, что дойдя до определённой черты отчаяния и боли, никакая любовь не в силах будет спасти. Спасти сможет только одно – смерть. Небытие. Вечный покой… Любая любовь, и вообще эмоции, за этой чертой будут не только не нужны и бесполезны, но вульгарны и отвратительны. И правда здесь своя, для каждого человека. Возможно, для Ловисы всё так, как она сказала. И хорошо, что так. Что у неё остались силы спасти себя и его… Что в ней осталась эта Любовь, которой она одарила почти погибшего в иссушающем болезненном одиночестве старика…
– Скажи, Виса, ты не оставила бы меня, если бы синцы взяли меня в плен, а тебе удалось бежать?
— Дурак. Я не боюсь смерти. Я бы сделала всё, чтобы её приблизить.
— Боюсь, в синских лапах быстрой смертью бы мы не отделались…
188
— Я боюсь боли, Рэй. Как и все живые её боятся, кроме, может, монахов ордена Гебет-унд-Блют. Но любовь — сильнее боли. Если есть любовь, настоящая любовь, никакая боль не сделает тебя самым несчастным существом на земле…

Дальше шли молча. Снег скрипел под ногами. Далеко на востоке показалась серая лента рассвета. Раймонд и девушка свернули на Элсмирштрассе, в народе называемую «Арбат». Теперь здесь тихо, и только от ветра негде укрыться. А витрины салонов и магазинов всё так же светились уютным желтоватым светом, будто город жив, будто нет войны, и будто снег этот падает обычным рождественским утром. И с рассветом проснутся люди, откроются двери салонов и бутиков, выйдут дворники убирать грязный снег; а под вечер, уличные музыканты играть будут до самой ночи неизвестные элегии, и старый шарманщик закрутит свой потрескивающий вальс, и дети-попрошайки будут подпевать ему на идише…
— Рай. Ты помнишь, здесь мы повстречали продавца зонтиков…
— Угу. – Ответил юноша. – Эх, зонт нам теперь не понадобится…
— Понадобится! – Улыбнулась тёмная девушка. – Будут дожди ещё, погоди. Эх, лето, конечно, не вернётся, но осеннее солнце и дождь мы ещё увидим!
Старик Раймонд пожал плечами.
Под снегом городская окраина выглядит меланхолично. За Виляйштрассе заканчивались последние рядки частных домов. Дальше – белёсая пустошь. Немного левее – заброшенный песчаный карьер и свалка на его дне. Ветер стал тише. Мохнатые хлопья сыпались теперь ровно, почти вертикально, прилипали к пальто и волосам, нехотя таяли, коснувшись кожи…
— — Ой, смотри! – Девушка вскинула руку налево. Стылой ночью дышала степь. Северо-западная окраина Траумштадта.
— Что там? Не вижу…
— Собаки. Сейчас услышишь.
Раймонд вглядывался в тёмно-серый горизонт. Ступеньками уходили вниз отвалы грунта, на которых шелестел молодой осиновый лес. Под ногами чавкал мокрый снег. Ветер поднялся снова, и в его монотонном гуле стал различаться собачий вой. Его высокие, рвущие душу нотки вплетались в ветер, как траурные ленты в белокурую косу. Мороз пробежало по коже.
— Бедные… Тихо молвила девушка. – Нет им пристанища. Они погибнут этой зимой.
— Зачем они появились на свет? Зачем вообще все несчастные появляются на свет? Собаки, изгои, УРБы… Вот так вот открыли глаза, и на тебе! Страдайте. С первых шагов жизни только боль и отчаяние. Будешь уж тут плакать, родившись… Лучше уж болтаться где-то в небытии, на задворках вселенной, и никогда не попадать на эту планету…
— Их никто не спрашивал… Но жизнь парий хотя бы свободна. В ней даже есть что-то… Прекрасное. Парии видят Окна лишь раз. Рождаются, когда тепло, сбиваются в своры, разражаются щенками… С каждым годом их становится больше. А потом – раз! И гибнут все. Старые, молодые, совсем маленькие… Остаются лишь «несвободные», у которых есть дом. Или кто-то жалостливый приветит на время холодов… А потом, всё начинается по новой. Видишь, как много сейчас собак…
189
Как много их в Старом Городе. Скоро здесь будет собачье кладбище. Интересно, собаки знают легенды о Окнах?
— Вряд-ли. Но сколько я знаю собак, убеждаюсь, что они почти как люди.
— Вот именно, Рай. Почти. Я бы не оскорбляла собак сравнением с вонючими двуногими шимпанзе… Собаки – ангелы нашего мира. Для тех, чья жизнь высохла без любви, как пустыня без дождя, собаки протягивают лапу помощи… Дай немного – покорми, приласкай – и ты получишь друга, каким немногие из людей могли бы быть. Собака будет рядом, если ты нищий, если ты безобразен внешне, если ты лузер, если алкаш, если конченный чудик… Собака будет ластиться к тебе, как ни в чём не бывало, даже когда ты будешь закапывать труп врага! И в холод, и стужу, она будет радоваться, лишь бы ты был рядом, лишь бы любил её! Да, конечно, собаки тоже разные по характеру – бывают верные и храбрые; бывают, что родину продадут за подачку, и будут облизывать каждого встречного… Но парии обычно вернее и злее, чем изнеженные городские компаньоны-социошлюхи, которые стали слишком похожи на хозяев-людей… Знаешь, я люблю больше всего именно волков и парий, а также полудиких горских овчарок… Я чувствую с ними родство; и порой, мне самой хочется взвыть, вскинув морду к Луне, и зимней ночью убежать в Фаркачарские степи… Да, Рай… Свою собаку ещё надо повстречать, что тоже не всегда просто… Только со своей поймешь, какое это счастье – обрести четвероногого ангела… И всё же, среди собак, даже изнеженных городских, ангелов куда больше, чем среди людей. А мерзких мразей, наверно, нет вовсе.
— Это точно, Ловиса. Это точно… Знаешь, я всю жизнь мечтал о собаке. О самой бездомной, паршивой, никому не нужной. Чтобы, как и я, была озлобленной и трусливой. Но родители и слышать ничего не хотели… Они ненавидят животных. Мол, они все грязные, блохастые и воняют.
— О да… По этой же причине, и моя мама не терпит никого, кроме чистюли Мари.

Парень и девушка затерялись в сумраке. Городские огни скрылись в тумане, только ступеньки карьера едва виднелись позади. Фиолетово-чёрная степь распахнула свои объятья. Пустая, одинокая… То и дело здесь попадались полыньи. То мелкие болотца, не промёрзшие ещё и припорошённые снегом. Болотца эти промерзают нескоро. Из-за соли, которой напитана вся земля окрест. Полыньи обходили стороной, и узкая тропка следов петляла на чистом белом покрывале. Горизонт на востоке начинал светлеть. Жёлтым янтарём потёк самый краешек, приподняв водянистую завесу туч. Прямо на горизонте очертился контур горы Сир-Секар.
— Гляди! – Радостно помахала Акко. – Ещё километров пять!
— Вижу… — Раймонд стоял зачарованный. Непонятно, почему, но это зрелище его тронуло.

В Юшлории нет гор. И в Траумштадте, и на тысячу километров к западу, северу и югу – бескрайние низменные равнины. Географы говорят, что вся Юшлория медленно тонет, погружается в недра. И спустя тысячи, а может, миллионы лет, здесь будет глубокое море. Впрочем, края эти, и так – почти море. Особенно на запад, к рифтовому разлому, в котором раскинулось гигантское Юшлорское озеро, а точнее — целая система озёр, которая дала название всему региону. Никто точно не знает размеров Юшлорского внутреннего моря — каждую весну и осень оно выходит из берегов, затапливая плоские ландшафты, сапропелевые болота, белёсые солончаки… И равнина в
190
межсезонье на тысячи километров превращается в одну большую беспокойную воду; и только насыпь – прямая как стрела насыпь железной дороги, пересекает море, связывая Траум с остальным миром.
Сир-Секар – ильшеманское название. Оно переводится примерно как Гора-могила, или Могильная гора. В те далёкие времена у ильшеман было предание, будто гору эту принёс на своих плечах могучий монах Бхаскар; принёс её из цветущего края далеко на юге, за Фаркачарскими степями. Но проходя мимо озера Сулу-Вираг, что ныне раскинулось у подножья горы, в голове Бхаскара проскочила греховная мысль, и силы покинули святого монаха, а гора, всей своей чудовищной тяжестью придавила Бхаскара-богатыря… И теперь западный склон горы навеки окрашен кровью. Хотя теперь известно, что это не кровь, а родник, бьющий через окислы железа, оттого и окрашенный красным — легенда жива поныне… И она пережила ильшеманский народ, живший на этих землях задолго до прихода Вильгельма… А эспенцы дали горе другое название – Одинокий Холм. Или Сахарная Голова, но второе — не особо прижилось.
Одинокий холм – маленькое чудо. Словно огромный пасхальный кулич он высится над равниной. Его высота над Траумштадтом – почти четыреста метров. Но всё равно, даже самая вершина холма, лежит ниже уровня мирового океана… Из города холма не видно. Разве что только, со Свечи Святого Ллойда… Одинокий Холм это соляной диапир, прикрытый многометровой толщей известняка и мергеля. Его вершина голая, как и окружающие степи. Лишь редкие кривые осинки, уцепившись корнями на крутых склонах, нарушают идеальность «Сахарной головы».
Сто лет назад у подножия Холма начинали строить цементный завод. И весь Холм грозились срыть. Но к счастью ли, к печали – Городу эта жертва оказалась не нужна. И завод закрыли. Лишь фундаменты будущих печей для обжига глины и извести напоминают о временах, когда поезда до Вальдштадта ходили каждую неделю, а зал Дункель-Амадеус был переполнен… Но это уже другая история. А холм так и высится ха городом. Одинокий. Мрачный. Грязно-белый. Весной и осенью -подёрнутый осиновым пестроцветьем.

— Да, долго мы идём…
— Не уставай! Скоро будем. – Тёмная Вода прибавила шагу. Её рот щерился улыбкой маньячки. Непослушные волосы выбивались из-под чёрного помятого картуза. Девушка вообще любила носить мужские шапки – картузы и кепки с козырьком. Впрочем, это только подчёркивало её трансцендентную женственность, воплощение тёмной Инь… Без устали девушка шагала по грязной снежной каше. А снег, знай себе, так и падал с неба. Он приставал к маленькой банши, облепляя её волосы, пальто, помятый картуз и потёртые джинсы липкими овсяными хлопьями…
— Ты – Маленький Замёрзший Кай; а Я – Твоя Герда! – Вдруг, обернувшись, заявила девушка, и рассмеялась. – Ты помнишь эту сказку??
Раймонд изумлялся сегодняшней эксцентричности Ловисы. Такая мрачная, угрюмая и сутулая; теперь она веля себя, как маленькая восторженная девочка. И в этом сквозил какой-то трагизм и душевная каталепсия.
— Конечно, помню. – ответил Рэй. – Знаешь, когда мне эту сказку читала на ночь мама, я всегда жутко грустил, что у меня нету такой сестры. И вот… Теперь, ты есть.
— Я растоплю все ледяные осколки в твоих грустных глазах и холодном сердце! – Улыбалась Акко. – А сейчас — мы с тобой идём во владения Снежной Королевы… Она давно состарилась и умерла, и
191
мы сами сядем на её трон, и будем повелевать северными ветрами и дыханием Окон!
— Да, и мы не пустим в Юшлорию никаких синцев, устроив здесь Вечную Зиму… Ты не замёрзла, грустинка?
— Не! Мне не так то просто замёрзнуть. Знаешь ли… Когда в тебе зажглось Солнце, так просто уже не замёрзнешь!
— Ну… Я бы не стал так говорить, идя во владения Снежной Королевы. Хотя, я понимаю, о чём ты… С Солнцем в сердце замерзать не страшно.
— Не бойся, Рай… Ничего не бойся. Моего тепла на нас обоих хватит. Чем холодней зима – тем теплее сердце.
— Я не боюсь. – И Раймонд пристально посмотрел в глаза Ловисе. В её овальные, слегка раскосые чёрно-карие глаза. Всегда погасшие и бездонные, теперь они лучились странным нездоровым светом. И за этими лучами, как за солнечной короной, скрывалось нечто чёрное, страшное… Такое страшное, что нельзя выразить словами. Как Чёрная Дыра в сердце звезды, что пожирала пламя, и всполохи этого пламени в отчаянии рвались на свободу…
Акко опустила взгляд. Локон седых волос упал на лицо, и вместе с ним, на лицо девушки упала тень. Налетел ветер. Колючий, как тысяча стрел. Он ударил в спину, и какой-то липкий страх заполз в душу Раймонда. Старик оглянулся по сторонам. Мир вокруг стал необычайно резок. Всё предметы словно обведены лезвием ножа и бесстыдно выпячиваются наружу. И серая, тяжёлая тень повисла над миром. Такая тяжёлая, что её не в силах перенести…
— Карр-карр… карр-карр… — где-то вдалеке поднялась в небо стая воронья. Оглянувшись назад, Раймонд видел ломаные линии города. Он и не заметил, как настало утро. Сумрачное, промозглое утро. И торжественное «карр-карр…» раздавалось всё ближе. Ловиса стояла рядом. Из её глаз медленно стекали слёзы. Словно замёрзший мёд; липкие, тягучие. Они обволакивали лицо девушки, делая его похожим на маску. В этом бескрайнем сером мире Ловиса вдруг сделалась совсем маленькой, крохотной, тёмной… Как мёртвая мышка, брошенная в сугроб. Раймонд молча обнял девушку. А та вцепилась в его спину со страшной силой, прижав к себе.
Так они и стояли, уткнувшись друг в друга. А в небе, крича, словно проклиная весь мир, кружилась над белым полем стая воронья…

— Акко… Что с твоими волосами? – Старик Раймонд крепче прижал драгоценную банши к себе, уткнувшись подбородком в жесткие чёрные локоны, обелённые сединой.
— Я не знаю… — Девушка стояла в оцепенении. Экзальтация сменялась в ней апатией и дисфорией едва не каждую минуту. Какая-то странная… нет, страшная трагичность кружилась вокруг неё.
– Я… Видела сны. – Виса пошатывалась, её инисто-чёрные волосы просыпались на лицо, будто траурная вуаль. — Три ночи подряд мне снились кошмары. – Всхлипнула девушка. — В одном из снов я видела Зверя…
— Что за зверь? Что он делал? – Раймонд в этот миг ощущал себя защитником. Ему и вправду… было совсем не страшно.
Тем временем слева, невдалеке от города, снова раздался вой бездомных собак. Страшный, безумный; впервые Раймонд слышал, что так воют собаки. И ветер, беспокойный степной ветер
192
вторил этому вою.
— Я не знаю, Рай. Но я не видела, не представляла ничего более страшного…

На вершину холма наполз снежный туман – северный ветер гнал тучи; их косматые грязно-серые животы ползли по верхушкам деревьев.
Теперь Ловиса шла безмолвно, съежившись и опустив голову. Мир вокруг дурным образом преображался – словно парень и девушка попали в детский кошмар. В голосе ветра был слышен орган и детский плач, вторили ему проклятья на неизвестном, шепелявом языке – и проклятья эти гнилостной слизью обволакивали сердце. Раймонд потерял ощущение реальности – всё вокруг кружилось, как в безумной пьяном танце – и тени проносились перед глазами в дьявольской чехарде.
— Акко… — Раймонд нежно сжимал холодную ладонь девушки. – Ты точно хочешь попасть на вершину? Может, повернём назад?
— Нет… — Мизантропка попыталась улыбнуться. Так улыбалась она почти после каждого ответа, такая милая забавная привычка… Но улыбнуться не получилось. Только глаза тёмной Акко горели страшным аспидным пламенем. Лицо девушки было землисто-серым. – Мы… Пойдём туда. Мы многое должны успеть.
— Вспомни нашу прогулку на Лебединый Пруд. Помнишь, тогда было похожее наваждение. Может быть, это всего лишь газ, или ночной смог с заводов?
— Нет, Рай… Это не газ и не смог. Это – гроза над миром.
— Мы с тобою сходим с ума… Волчонок. Но знаешь, я рад такому безумию. Ведь к чему-нибудь оно и выведет…
— Да… Выведет.

С неба начинала капать тьма. Тяжёлая и склизкая. В воздухе то тут то там возникали разрывы, из которых слышался плач и журчание воды… А может, так просто казалось макабрическом калейдоскопе цветов и звуков… Воздух загустел, он напоминал холодную нечистую воду, и холод её просачивался в костный мозг.
Где-то на востоке показалось солнце, и солнечный ветер донёс до странников: «разбито зеркало, и в осколках я вижу ночь…» И солнце скрылось. Скрылось, как кусок мяса, брошенный в стаю голодных волков – так чёрные тучи набросились, и хищно поглотили янтарный камень.
— Рай, ты слышал, когда-нибудь, легенду о Окнах? – Ловиса повернулась к любимому анахорету. Она говорила тихо, будто каждое слово давалось с трудом.
— Нет, волчонок. Ты лишь упоминала о ней, когда мы говорили о собаках.
— Так вот… — И девушка собралась с мыслями, набрала ртом воздух. – Слушай. Много-много лет назад. Когда ещё не было на свете городов, войны, страданий – Солнце жило на Земле в янтарном замке. И у него было большое янтарное зеркало, в котором Солнце видело своё отражение и отражение всей Земли – своей возлюбленной. Это зеркало показывало Правду, и никакая болезнь или злой умысел не могли спрятаться в нём. Весь мир был тогда словно тихая песня любви – и
193
Тьма кутала его огонёк в своих объятьях. Но однажды Тьма, когда ещё она была молодой – из любопытства, попыталась заглянуть в янтарное зеркало. И к её ужасу… она не увидела там ничего. Словно её… — обнимающую весь свет – не существовало. «Как так?» — вскричала Тьма. – «Раз нет меня… Значит, не будет ничего!» — И Тьма разбила янтарное зеркало. Тысячи осколков посыпались с башни высокого замка, и в каждом осколке застыла чернота… Солнце в ужасе смотрело с высоких башен, но вдруг поняло, что оно – слепо. Тогда Солнце накинуло плащ из плотных облаков, и пошло искать свою возлюбленную – Землю. Но и Тьма давно была влюблена в Землю – и, взяв её под своё крыло, уводила прочь. Солнце шло на тепло – оно посылало тепло вокруг, и Земля робко его отражала. Робко, безмолвно, боясь выдать себя. И наконец, Солнце нашло Землю, и намертво вцепилось в неё. А Тьма прижалась с другой стороны. Так и стали жить они – прижавшись к Земле с двух сторон, раскачивая её над бездной… Только осколки разбитого зеркала было уже не собрать… И когда в эти разбросанные по земле осколки смотрело Солнце – в мире обличалась Правда. А когда в них заглядывала Тьма…
Девушка сделала паузу. – Ну, тут ты понял? – Акко повернулась к Рэю, и крепче сжала его ладонь…
— Да. Когда Тьма глядит на Землю, то там, где разбросаны осколки янтарного зеркала – открываются Окна.
— И… где разбросаны эти осколки, исчезает Правда. В общем… Это всего лишь легенда. Но… Я любила её. Эту легенду мне рассказывала мама, а ей – бабушка.
— А я никогда не слышал её. Странно, да… Родившись в Трауме, и казалось бы, столько зная про Окна…
— Ты эспенец, потомок людей Вильгельма, пришедших из Дождевого Предела… – Акко чуть просветлела. Её ладонь стала едва тёплой, а по лицу пробежала едва заметная тень солнца.
— А ты? – Спросил Раймонд. Он тоже почувствовал, что сама атмосфера стала легче. Хотя вокруг клубилась всё та же тьма и сонное наваждение, но оно, словно бы перестало касаться девушки и старика.
— Я… Сложно сказать. Знаю точно, мой отец – потомок пилигримов из первой волны поселенцев. Родина его предков – Винтерсвейк, провинция Вилянд. Теперь это юго-запад Винтерванда, как раз те края, где находятся горы Морвен, и замок Альвар. Мама любит рыться в архивах… И, наверное, это здорово. Видишь, хотя мой папа и его предки никогда не были связаны со Звёздными Детьми, мне приятно осознавать, что он родом из тех краёв… А мама… Её далёкие предки жили здесь. Ещё до основания города. Но я немного знаю о истории своих предков по маме…
— Расскажи. Мне очень интересно.
— Ну… Если б я знала сама. – Девушка немного задумалась. – Знаю только, что триста лет назад и раньше, зимы были немного теплее. Окна случались редко, едва не раз в десятилетие. Впрочем, тайга и степи Зверринии всегда оставались самым холодным местом нынешнего Эспенлянда. Даже в Коме и Винтерванде зимы теплее – ведь туда доходит дыхание Океана… Зверриния же лежит в гигантской чаще, протяжённостью четыре тысячи километров, и со всех сторон, кроме севера, защищена горами от морских ветров… Мрачный, неласковый край; потому так долго он был необитаем… Но около трёх тысяч лет назад, каким-то ветром сюда занесло бродячий народ из южных земель. Возможно, они искали богатые дичью и рыбой края, а может, искали спасения от врагов в суровых заболоченных лесостепях… Этого теперь не узнать. Но Зверриния приняла их. Как принимала всех, кто ступал на её вольную землю. Ильшеманы облюбовали центральную часть
194
Зверринии — нынешнюю Юшлорию. Южнее – каменистые Фаркачары, где даже полынь да репей растут «вопреки». Севернее – теперешний Шаттенвальд – сплошные болота и чахлая тайга, бескрайние гари и нефтяные разливы… Только в средней, лесостепной части можно было закрепиться на новой земле…
Пришлые странники называли себя Ельшэм-Мэль, что означало «дети ветра». Уже после Эспенцы немного адаптировали это слово на свой лад, и стали называть бродяжек ильшеманами. Ильшеманы не строили дворцов, заводов; часто перемещались с места на место на лошадях. Они жили в бедных хижинах из тростника, жердей и торфа. Зимой топили глиняные печи – ведь леса тогда было больше, чем сейчас. Вокруг нынешнего Траума шелестели крупные массивы мелколиственной тайги. Ильшеманы не держали скота, разве что своих лошадей, которых они никогда не ели. Они не засевали огромных полей, плохо знали металлургию и военное дело. Зато ильшеманы жили в согласии с природой; умели лечить почти любые болезни заговорами и травами; были невероятно выносливы к холоду и бегу. Ели они очень мало, мало наносили вреда природе. Пищей им служили полудикие овощи, травы, рыба и дичь. Но охотились они довольно редко, ибо высоко ценили любую жизнь, и забирали её, только если была крайняя необходимость. Чтобы выжить самим. Вот такие они были люди, Рай… Говорят, все ильшеманы были очень красивы, стройны, гибки и грациозны. У них была тёмно-смуглая гладкая кожа, прямые чёрные волосы, скуластые выразительные лица, и тёмно-карие глаза. Они зимой и летом носили легкую одежду, сшитую из льняных и конопляных нитей. Ильшеманы были добрыми и мудрыми. Они относились к «первозданным» народам, рождённым в те времена, когда на Землю на нашло Омерзение. Как Вэлы; как Дети Тылля и Пирет, населявших Парму в незапамятные времена, ещё до прихода «белокурых бестий» из Рамаллона, которыми некогда называли Эспенцев…
Ильшеманы обладали интуицией: умели читать мысли и знаки, видели будущее. У них был красивый язык. Мелодичный такой, напевный. И люди эти часто пели. Пели обо всём на свете. О том, что видели, что было у них на душе… И были это в основном грустные мотивы. Грустные и заунывные, как сама Юшлорская степь… К сожалению, я не знаю ильшеманского языка. И мама не знает… так, пару фраз. Последней, кто знал язык детей ветра – была бабушка.
Вот так проходили века… Ильшеманы, в отличии от нынешних народов, не стремились развивать «цивилизацию вещей». Им это было не нужно… Не нужны были все эти заводы, большие города, супермаркеты, чьи полки ломятся «мусорной» едой; не нужны фермы, где в адских условиях выращивают скот, чтобы прокормить бесконтрольно растущую в комфорте популяцию людей… Не нужны были им армия и полиция, разжиревшие кайзеры и курфюрсты, живущие «будто на другой планете»… Не нужен излишний комфорт, который делает мягким и боязливым… Ведь вся эта материальная цивилизация не приносит счастья. «Первые» народы были куда счастливее нас… В общем, дети ветра не стремились «разрушать и покорять». Они просто жили. Просто, были счастливы… В согласии и гармонии с матерью-природой. Да, у их детей была высокая смертность, зато выживали сильнейшие, как и положено законом естественного отбора. Это не хорошо, не плохо. Это жизнь… И к смерти дети ветра относились мудро, не боялись её, но принимали как данность. Рожали Ильшеманы редко, потому что не были эгоистами, и понимали, что перенаселение — это голод и нищета, гибель окружающей природе. Это «новые» народы, строившие свою «железную» цивилизацию, очень любили размножаться. Сначала эспенцы, а теперь синцы. Эгоисты. Не думающие о природе и будущем… Чем меньше людей – тем спокойнее. Можно жить безбедно, пользуясь дарами земли, но не угнетая её; жить в гармонии и счастье, без войны, без разрушения… И даже столь бедная, бесплодная земля, как Юшлория — легко могла прокормить сотню тысяч детей ветра, без ущерба для себя. Так вот ильшеманы
195
существовали не как раковая опухоль Природы, но как её часть. И Природа — любила их…
Но, мир менялся. Где-то там, в невидимых нам резиденциях, где силы, взявшие власть над планетой, вершили тайные намерения… Тьма, зло, омерзение обретали власть. Наступала Кали-Юга, как сейчас говорят…
Постепенно менялась сама природа. Менялся климат, соль выходила из недр, и небо становилось злее: летом оно поливало землю огнём, ещё более жарким, чем на далёкой родине – юге. А зимой трескучие бесснежные морозы стучались в тростниковые хижины… Только не это было самым печальным.
Над всем народом ильшеман заходило солнце. Говорят, какое-то мрачное безумие нашло на весь народ. Словно сама смерть настойчиво звала их к себе. Им уже не было места в меняющемся мире… И мир – выдавливал их. Странные хвори, против которых бессильны были вековые знания целительства; засухи и потопы, страшные морозы зимой… Дети стали рождаться мёртвыми и уродливыми. Будто какой демон издевался над ними, и у обезумевших от боли и ужаса матерей рождались тяжёлые клыкастые уродцы. Люди умирали во сне. Лица принявших ночную смерть были перекошены гримасой страха…
В те годы, около пятисот лет назад – произошёл великий Раскол: большинство ильшеман, сохранивших былой дух и огонь авантюризма, ушли обратно на юг. Власть Демона накрыла Зверринию – говорили они. И Демон хочет, чтобы мы покинули эту землю… Храбрые авантюристы ушли в цветущие субтропические земли за Фаркачарами, откуда некогда вышли… И никогда более они не вернулись. Что с ними теперь, живы ли их потомки – неизвестно. Хотя существует предание, что они ушли на небо. Что раскол этот – символ выбора между мучительной жизнью и яркой смертью. Что ушедшие на юг, на самом деле никуда не ушли, но «вознеслись на небо», к своему Отцу. А оставшиеся – остались пожинать гнилостные плоды навеки осквернённого и изуродованного «древа жизни». Иггдрасиль стал Заккумом – как говорят мудрецы-эспенцы. Ну, ты знаешь, что Иггдрасиль — это древо жизни из эспенляндских легенд, а Заккум – страшное дерево, с плодами-гнойными головами демонов, растущее из центра ада. Оно описано в суфийских преданиях Ассории и Старого Рамаллона… Теперь эти символы стали как бы частью гранд-эспенляндской культуры, слившись воедино, и они хорошо иллюстрируют, что наш мир превратился в мерзкий ад… И нет в нём больше места светлому доброму народу. И светлым добрым людям… Мы — закатные осколки, и должны уйти на радугу…
В общем, я не знаю точно, был ли реальный исход ильшеман на Юг, или его следует понимать метафорически… Правда в том, что большинство детей ветра бесследно пропали. А те, кто остались, сильно поменяли свой образ жизни. Они перестали кочевать, перестали жить прямо на лоне природы в тростниковых хижинах, но начали сбиваться в кланы и строить укреплённые форты-поселения. Они строили избы из толстых осиновых брёвен, а снаружи обносили поселение частоколом, будто страшились чего-то… Седые фаркачарские волки, к которым ранее относились как к лесным братьям – постепенно стали для них врагами и ночным кошмаром. Оградившись от Природы, пустив корни в промёрзшую солёную землю, привязавшись к стенам и абмарам – ильшеманы всё сильнее погружались в болото страха и сомнений… Они пробовали заняться земледелием – растили брюкву и репу, ячмень и овёс, амарант и подсолнух… Но бесплодные солёные земли были неблагосклонны. Многие семьи стали резать своих лошадей, служивших им верой и правдой, и кровь друзей пролилась на землю… Всех, кто остался – преследовали беды. Рок повис над целым народом… Сменялись поколения. Годы осыпались сухими листьями, и обращались грязью на дне застывших луж.

196
Теперь уже осёдлые ильшеманы мало походили на своих далёких предков. Из бесстрашных и мудрых бродяг, не знавших равных в беге и холодоустойчивости, дети ветра превратились в нищий, робкий народ, который окопался в своих бревенчатых фортах, но только ближе становился к погибели… Их напевы, что пастухи в степях выводили на флейте, и девушки ночью мурлыкали за прялкой, стали ещё печальней…
Так вот, с историей заката ильшеман связаны ещё две легенды. Может быть, я расскажу тебе их позже. Когда смогу увязать мысли в складную речь. Только это – тоже грустные и жутковатые легенды…

Теперь… — Вздохнула тёмная Акко – Пришел закат и Эспенлянду. Старость, слабость, немощь, безумие… Белый мир погибает последние сто лет. Как пятьсот лет назад начали погибать мои предки… А тогда – именно «белокурые бестии» эспенцы пришли на смену ильшеманам. Сильные, предприимчивые, плодовитые: они несли с собой всякого рода механизмы и знания, о которых «дикие» дети ветра и не догадывались. Впрочем, история не помнит открытого противостояния эспенцев и ильшеман, ведь первые белокурые поселенцы отнюдь не были «бестиями», а с началом индустриальной эпохи Гофмана и массового переселения сюда зеков и пассионарного пролетариата – коренного народа Юшлории фактически не осталось… Так, несколько семей, в основном полукровок. Я – одна из немногих, в ком течёт кровь ильшеман. А может даже… уже единственная. Ведь я единственная дочка своей мамы, а о других потомках детей ветра в Трауме даже мама ничего не знает, а я уверена – она пыталась разыскать «родню». Мама помешена на «чистокровности», хотя и любила «белокурого» мужа больше всего на свете…
— У тебя очень необычная внешность… — Раймонд улыбнулся. – Ещё тогда, когда впервые увидел тебя на прогулке с твоей мамой, я сразу запомнил тебя. Хотя память на лица у меня не очень.
— Да, знаю. – Ловиса опустила глаза. — Это одна из причин, по которой мама настояла на домашнем обучении. Я бы слишком выделялась в классе.
— Понимаю… Но ты очень красивая, правда.
— Спасибо… Мне приятно это слышать. Хотя я всегда считала себя уродкой.
— Расскажи ещё о жизни своих предков. Ты никогда не хотела так же, как те прежние дети ветра, всю жизнь скитаться с родным племенем по Юшлорским просторам, скакать на лошади – юность в сердце, ветер в волосах; охотиться, стрелять из лука, а каждой ночью сидеть у костра и смотреть на звезды??
— Ну. Я не уверена, что всё было так романтично… — Акко сцепила руки на уровне талии. Она шла так же в меру быстро, без устали, хотя её ноги давно промокли, а пальто облепил мокрый снег.
– Единственное, что я по-настоящему люблю, по чему тоскую – по нашим легендам. А может, это просто оттого, что в детстве мне их рассказывала мама. И они стали такими родными. Может, будет время… я ещё многое тебе расскажу. В остальном… Я люблю историю и культуру «белого мира» Эспенлянда. Люблю фольклор Дождевого Предела, баллады о рыцарях и трубадурах, люблю органную музыку и готические соборы, люблю цветы – герань, розы, пионы… Люблю наш старый, проклятый, прогнивший Эспенлянд, каким он был раньше… В конце концов, и «белый мир» иногда порождал настоящих Ангелов, со светлой и чистой душой. Белый мир сотворил много прекрасного и возвышенного – музыку, книги, философию; религию Звёздных Детей в конце концов! Хотя, конечно, в масштабах цивилизации – мир «эспенцев» был построен на
197
крови… И что мне ненавистней всего на свете – так это разведение УРБов. Гнусный каннибализм, а также питание свининой, и чудовищное, бесчеловечное отношение к живым существам… К слову, Рай… С приходом века Гофманских репрессий, под руководством Йозефа Хенце – проклятого врача-садиста, были предприняты попытки взять под контроль оставшихся ильшеманских женщин, и даже полукровок, и путём генных манипуляций над их плодом вывести новую породу «недолюдей» — УСП. Унтерменш смуглый постный. Предполагалось, что у новых «мясных животных» будет достаточно сухая и диетическая плоть. Но садисты столкнулись с яростным сопротивлением оставшихся ильшеман, и осуждением общественности. Ведь если УРБов уже веками воспринимали как скот, их боль не стоила ничего, то ильшеман вроде как считали за людей. И сами «белые» вступились за их права. УРБы – бесправное мясо. Мы, белые – люди. Ильшеманы – тоже люди, хотя и убогие. Так рассуждала и рассуждает общественность! Тем не менее, Йозеф Хенце предпринимал попытки своих гнусных медицинско-оккультных опытов над ильшеманскими полукровками, но злодеи столкнулись с отчаянной яростью. Произошла кровавая стычка, десяток жандармов и трое врачей были убиты, ильшеман полегло почти сотня. Собственно, практически все уцелевшие семейства… Это был чудовищный случай, но общественность узаконила запрет опытов над исчезающим народом, и признала права ильшеман равными правам эспенцев. После бойни с хенцевскими садистами детей ветра осталась пара десятков человек…

— Жутко, волчонок… Мне тоже жутко и больно про это знать. Но ведь и УРБы, в прошлом, были такими же точно людьми… Но их судьба оказалась пострашнее. Если бы они сопротивлялись так же яростно, как ильшеманы! Лучше быть вырезанным до последнего ребёнка, чем так… Это прОклятое племя так и не выбралось из рабства. Их, на сотни поколений вперёд, пожрал Демон цивилизованного, просвещённого, несущего свет Белого мира. Но что винить только белых – придут синцы… всё будет только хуже. Как и сказал Жак – жёлтая чума пострашнее и заразней белой. Наверно, только конец света освободит живых существ от рабства, а землю от скверны…
— Да, Рай… Невозможно воспринимать мир, когда в нём нет справедливости. Поэтому мы ищем справедливость на небесах. И мы будем верить, что за смертью – каждый несчастный обретает покой. А злодей – наказание.

А солнце давно поднялось за облаками. Темнота вокруг становилась гуще, приобретая тревожно-землистый оттенок. Тучи висели так низко, что вершина Сир-Секар казалась срезанной. Девушка и старик вышли на дорогу. На старую, заброшенную «бетонку», ведущую к заводу у подножья. Теперь она заметена снегом, но снег не такой глубокий, как в степи. Идти легче. И Ловиса с Рэем ускорили шаг.
Спустя ещё двадцать минут путники оказались у подножья. Грунтовка, едва заметная меж заросших кочек, уходила влево, где в серой котловине, словно игрушечные коробки, разбросаны постройки завода.
Холм нависал над скитальцами, как древний гигант: седой, суровый, одинокий.
— Ну, полезем наверх? – Акко обвела взглядом белёсые склоны, уходящие вверх и вширь, кажущиеся непреодолимой стеной.
— Мы ведь для этого здесь. – ответил Рэй. – Полезем.
198
— Знала, что ты скажешь так. Ты такой человек… Такой, как я. Легкий на подъем. Дитя природы, сотканное из ветра и праха…
Раймонд шагнул вперёд. Он ухватился за молодую берёзку, растущую на склоне, и сделал первый шаг вверх. И подал Ловисе руку.
Сир-Секар оказался не таким крутым и неприступным, каким виделся снизу. Его склоны, где-то покрытые снегом, а где-то обнажавшие белую глину – проморожены, и покрыты высоким бурьяном, а кое-где — и порослью осиново-берёзового леса, ещё не до конца сбросившего листву. Раймонд цеплялся за репьи и чертополохи, припадал к земле, испещрённой барсучьими и змеиными норами, но без устали лез вверх, на сложных участках подавая руку Ловисе. Впрочем, девушка и сама карабкалась по склону не хуже горной козы. На её бледно-смуглых щеках заиграл румянец.
Налетел ветер, и в сумрачном шелесте дрожащей осиновой листвы раздался печальный свист. Будто кто-то жалобно подзывал собаку. «Фьюююю…»
— Это поющие скалы! Гора рада нас видеть.
Ветер колыхал полынь и чертополох, а на северном склоне холма, задувая в известняковых трубках и впадинах – завывал, как ильшеманская флейта. И стенал, и плакал, как расстроенный орган в старом костёле…
— Ты не устала? Не хочешь передохнуть?
— Не! Теперь – только на вершине!

И вот, наконец, две тёмные сутулые фигурки добрались до вершины одинокого Сир-Секара. До его плоской, овеваемой суровыми степными ветрами вершины. «Закатные осколки» стояли в безмолвии и смотрели вдаль. Никогда они не видели Мир с такой высоты… Степь, белёсая, изъеденная рыжими пятнами травы, простиралась насколько хватало взору. То тут, то там, на её белом покрывале чернели осиновые колки, почти сбросившие листву, прозрачные, одинокие, неприкаянные. Оголённость осени смеялась над миром, содрав с него всё. Словно это была смерть. Смерть, содравшая плоть с прозрачной невесомой души. Мир вокруг бесстыдно оголялся в своей пустоте и печали, как бездомный пёс на городской площади, у которого слезла шерсть и кровь сочится из зияющих ран. Его печаль не была скрыта. Она выплеснулась, вывернулась наизнанку, обнажая тощие рёбра, изъеденные язвой бока, обезумевший взгляд и скрежещущие зубы…
Вниз уходили суровые отроги холма. Его восточный склон, обращённый на скрытую туманом у самого горизонта Свечу Ллойда, был круче других. Отвесной стеной из грязно-белого известняка он нависал над мёртвым озером Сулу-Вираг. Воды его, до предела вобравшие в себя горькую соль, не замёрзли, и отливали почерневшим свинцом. Ветер гнал рябь по амальгаме Лунного Зеркала – так с языка ильшеманов переводилось название этого озера. А с запада, у самого подножья, била толчками кровь богатыря Бхаскара, и влажный камень парил на морозе, и алые сталагмиты медленно росли во впадине меж мёртвых от соли деревьев… Вечная кровь, огибая гору, стекала в озеро; и Лунное Зеркало вбирало в себя её богатырскую силу. Жадно пило её, как любящая дикая женщина пила бы кровь смертельно раненного своего супруга… А ветер всё так же тихонько играл на флейтах Поющих Скал. И иудино древо шелестело последними дрожащими листами…
199
Одиночество, одиночество, одиночество. Этим невыразимым древним одиночеством воплотился мир вокруг. Затерянный на краю света, среди снегов и белой пустоты; болезненный, призрачный, умирающий. В этот час, остро как никогда, Ловиса и Раймонд испытали это чувство. Чувство, что всё катится в бездну. В бесконечную, космическую бездну; холодную, торжественную и абсурдную в своём могуществе.
Две сутулые фигурки обнялись, стоя на краю обрыва. Крепко, как никогда.
А позади них, на сером горизонте, просыпался Город.

— Мама будет рада тебе, вот увидишь! – Девушка тянула уставшего Раймонда за руку. В ней самой откуда-то взялись силы, и она едва не бежала по скользкой мостовой. Был час после полудня. Мокрый снег хлюпал под ногами, с крыш срывались капли.
Старик вдыхал сырой воздух, и странное чувство шевелилось на сердце. Будто весна сейчас. Не осень, не преддверье страшной зимы, а только самое начало новой жизни… И травка скоро зазеленеет меж чёрных проталин, прилетят грачи из тёплых стран, оголится асфальт… И будут жечь листья. Прошлогодние сухие листья. Этот дурманящий запах апреля. Юноша понимал, что больше не увидит апреля. И марта, и мая, и лета он тоже не увидит. Но на душе его звенела капель, и жмурилось весеннее солнце… Где-то там, в степи на северо-западе, остался Одинокий Холм. Холодный, суровый, святой. А здесь, в городе, осторожно дохнуло весной. Пасмурное небо окрасилось едва заметной желтизной и напиталось живительной тёплой влажностью… И легкая янтарная желтизна его разлилась по улицам, окрасила стены домов, выцветшие крыши, кроны деревьев; желтизна отражалась в тысячах стёкол, словно Солнце заглядывало в каждое из них, как в волшебное зеркало…
Свернув за угол Шванштрассе, юноша и девушка вошли в знакомый подъезд. Тихо поднимались они по гулким ступеням, и голубые астры улыбались им с подоконников, и иссиня-чёрные тени выглядывали из тёмных углов… Сырой холодок пробирал до костей, забираясь под безнадёжно-сырое пальто. В сквере на Лорьянштрассе кричали дети.
— Вот твой новый дом… — Звякнул ключ, простая дощатая дверь приветливо отворилась.
— Проходи! У нас аж четыре комнаты – мы выделим тебе две, если захочешь! Вот спальня… — Девушка толкнула дверцу в уютную комнату с голубыми обоями. У стены стояла железная кровать, выкрашенная в такую же голубую краску, в цвет чистого неба, и ландыши с амарантами цвели на прохладном покрывале. Рядом столик, на котором в вазе красовались искусственные фиалки. В углу – широкая полка, на ней пара сотен книг. Тут была Углублённая Астрология, Йога Для Начинающих, Практическая Медицина Кристофа-Лоренса, Фааларнские Легенды, Сборник Апокрифических Евангелий, романы «Страна Дождей», «История Белого Замка», «Пересечения Дорог…», «Дуэль Оливера Фон Гросберга», «Слёзы Акины»… И много чего ещё.
Дышало сквозняками окно. Небольшое, но светлое окно, выходящее во двор. Из него видна теплотрасса, раскидистая крона ивы, шиферная крыша соседнего дома… И кусок неба. Нежного влажного неба, уже желтеющего к закату…
— Мне нравится. – Смущённо улыбнулся Раймонд. – Так уютно…
— Я рада! Теперь мы с тобой никогда не будем скучать… Ну, пошли в зал? Я соскучилась по пианино. Ты знаешь, что-то внутри меня рвётся на свободу, что-то такое невыразимое, столь
200
мощное и яркое! Это нельзя выразить словами – в нашем языке нет таких слов, нет таких чувств! Это только музыка может выразить. Вот я играю, чувствую, будто я умерла и попала в рай. Это трудно объяснить, но ты, я знаю… Поймёшь.
Девушка села за фортепиано. Раймонд пристроился на диване. Белая старушка Мари бесшумно подошла и запрыгнула к парню на колени.

Ловиса любовно тронула клавиши. Из глубины чёрного инструмента вырвался грустный негромкий звук. Он как осенний ледок, потрескивая, звенел и переливался на солнце… И голубые фиалки распускались под старой оградой… Жёлтый свет превращался в струны, в струны арфы, и её обволакивающие вариации вплетались в металлический звон рюльцхаймского антикварного фортепиано… Ловиса играла тихо. Нежно, робко. Её лицо расслабленно, а глаза влажны. Едва заметная дрожь шелестела по спине девушки, но это была дрожь не страха, и не волнения. Это был холод. Сырой холод сентября, так похожего на апрель… И Раймонд чувствовал холод. Он прилёг на диван, и Мари легла рядом с ним. В такт грустной музыке Ловисы, старая кошка рассказывала юноше свои сказки. И образы оживали перед глазами. Живые, тёплые, бесконечно родные…
Здесь его дом. Впервые, за 22 года, Раймонд почувствовал себя Дома. Да, именно с большой буквы.
Ловиса легла рядом. На тесном диване, прижавшись к старику. Наверно, это была самая искренняя и самая чистая любовь, на которую способны смертные… Любовь, что сильнее материнской, и сильнее сыновьей; любовь, чуждая кровным узам и всем обязательствам… Это была любовь душ, потерянных в бесконечном мире абсурда и жестокости, и нашедших друг друга снова. Древняя, раздирающая любовь, от которой хотелось выть, от которой теряешь человеческие рамки, превращаясь в солнце, воду, в сырую траву на рассвете… И в утратившем всякие формы рассудке рождаются и сменяют друг друга кадры из снов. Из бесконечных, уходящих истоками в седое прошлое снов. Кадры, которые не описать словами… Только безмолвие, только бездонное звёздное небо, и осенняя пустота… Только подснежники в сыром лесу, и дождь, заливающий город… И море, бесконечное, тревожное, солёное, которое было рядом, было столь же рядом, как самые далёкие пульсары и туманности; как готические соборы Фойербрука; как странствие влюблённого Вильгельма и сумрачного Ллойда; как горн, вострубивший о первой войне…
Так же рядом дремала Ловиса. Тёплая, уютная, до боли родная. Тёмная Вода, что успокаивала пылающие раны, как долгий тихий дождь, идущий над пустыней… И старая мудрая кошка, свернувшись «луной» на подушке, рассказывала влюблённым добрые сказки…
— Бах-Бах!!! – Раздался ружейный выстрел.

201