Глава 20. Сломанные Игрушки. "Жертва Эсфирь". Часть 1. (Глава 21)

Глава 20. Сломанные Игрушки. «Жертва Эсфирь» Часть 1.

Запомни, малой, мир удивительно злой
Мир-это боль, мир-это бой, ты это-ноль.
И постепенно станет манить алкоголь
Но не ослепни настолько, чтобы не вытереть гной.
Кто не плюнет в душу по пути – плюнет в спину.
Лозунги «это всё к лучшему» — скорми кретинам.
(Триада. «Гуинплен»)

Первое сентября три тысячи шестого года. Я стоял на линейке. Это был мой первый день в новой школе. Мама заставила меня приодеться в тот день. Она накупила массу новых шмоток. Дорогих и бессмысленных. Штук пять модных узких штанов, которые я никогда не любил; пару жилеток чёрного и тёмно-серого цвета, три футболки-варёнки, две водолазки тёмных оттенков, а также пять джинсовых пиджаков. Я стоял, честно сказать, на линейке, как клоун. Угрюмый и грустный, разодетый в эти новые новомодные шмотки. Я чувствовал на себе испытующие взгляды, в которых скорее читалось одобрение и интерес, но мне от них было нехорошо.
Уже на первых уроках ко мне начались подколы. Эсфирь Бланш, которая на каждом уроке садилась прямо позади меня, на пятой последней парте, приставала с расспросами. Она была кем-то вроде королевы класса, а может, и всей школы. Юная, стройная, красивая, одетая по последней моде, и ныне – в серую водолазку и короткие узкие джинсы, обнажающие лодыжки и маленькие стопы. Она, отчего-то, сразу прицепилась ко мне. Задавала неприятные и личные вопросы, про отношения, мастурбацию, положение в обществе и цели в жизни. Я, признаться, не испытывал к ней ничего, кроме равнодушия и отторжения. Уже тогда я немного чувствовал людей, какие они на самом деле, и что от них следует ожидать. И в отношении Эсфирь сразу понял, что от неё – счастья не жди. Вообще, я в первый день пригляделся к классу. Равно как и меня изучали будто под микроскопом – перед тем, как начать «тыкать палкой», пробивая на рефлексы…
В классе «9В» были типичные для любого школьного коллектива «альфач» и «беты» — Жюльен Шеффер с его компанией; и был уже устоявшийся изгой-омега – Дэвид Бродд, низенький пухлый брюнет, который на любые подколы и издёвки улыбался неестественной дурацкой улыбкой, и замирал в позе «а-ля морская фигура», отчего издеваться над ним стало сущим удовольствием…
Как и везде, большинство в классе составляли «гаммы» и «эпсилоны» — равнодушная и прагматичная «серая масса» — конформисты и эпикурейцы, которые старались не «светиться», но во всём разделяли мнение руководства и «альф». Были в классе и девушки, одна из которых врезалась мне в память. То была миниатюрная и стройная Офэль Ву. Она казалась такой одинокой, ранимой и утончённой девушкой «из снов», из наивных грёз молодого дурачка-романтика… Офэль не общалась в классе ни с кем, кроме подруги своей – бойкой и толстой Хельги, которая заботилась о скованной смуглой девчонке, как о родной сестре. Стыдно теперь признаться, но поначалу я было, чуть не влюбился в тихую и стройную Офэль. Сердцу юноши простительны ошибки, увы, но я слишком много допускал их на своём пути…
202
Офэль была влюблена в Жюльена. Она следила за ним, ловила каждое его слово, нюхала прогорклую форму с физкультуры, провожала его домой. Прячась за деревьями, как стыдливая «маньячка». И рыдала, убивалась, грозила покончить собой, оттого что Жюль и не думал обращать на неё внимание, и заглядывался на Эсфирь Бланш. А толстая Хельга Цабаль утешала хрупкую девушку, обнимала, как любящая крепкая мать…

Тогда впервые я понял, что вся романтика и слёзы девушек – дешёвка. Лишь игра гормонов, которые впрыскиваются их яичниками, заставляя влюбляться в наиболее успешных и любимых всеми парней. Примитивный механизм «эволюции», по идее своей, отфильтровывающий к вязке только самцов с самым жизнеспособным генофондом. Впрочем, эта «эволюционная» схема ожидаемо давала сбой, ибо человек последние столетия лишь деградировал, медленно, но верно превращаясь обратно в обезьяну. Эти юные, прекрасные ангельские создания, внутри оказывались эгоистичными свиноматками, не способными контролировать бурление эстрогенов и возбуждённое лоно; убиваясь по пройдохам и подонкам, сибаритам и богачам. Принимая за Святую Любовь свою похоть и паразитарную зависимость, как подсказывает им естество, заточенное на «выживание вида». Вот только отчего-то вид, поправший нравственность и духовность в пользу «естества и свободы нравов» — гниёт и погибает… И бессмысленно искать в женщинах поддержку, утешение и понимание: вся их мнимая красота, загадочность; их мысли и эмоции, порою запутанные на культуре, воспитании, искусстве – будь то прекрасной музыке и фильмах, стихах и религии — лишь накипь химии и физиологии.
Это было первое великое разочарование в женщинах. Ещё тогда я где-то прочитал, что женщин от мужчин отличает то, что лучшие из мужчин способны полностью подчинить инстинкты воле и духу, а среди женщин – на это не способен никто. Помнится, я тогда не поверил…
Романтичная натура юноши желала идеализировать этих красивых, таких загадочных созданий… Но в школе я всё больше и больше убеждался, что создания эти, милые и добрые снаружи – внутри скроены из похоти и корысти. Мне было очень паршиво от этого знания… Тот случай, когда понимаешь, что, может быть, лучше уж жить в неведении… Как живут многие конформисты и романтики, некоторых из которых называют «оленями». Впрочем, тяги к социальной копрофагии и мазохизму у меня не было… И, вскоре, так и не познав никакого опыта свиданий и отношений, я перестал надеяться найти любовь и отрёкся от этой темы. Закрылся, ожесточился в своём гордом «Шопенгауэрском» одиночестве… Стал стремительно замерзать на холодных и неприступных вершинах собственных моральных устоев (люди о гордости и праведности говорят не иначе как с сарказмом). И, готов был замёрзнуть, как человек хранивший в сердце свет справедливости… Ведь я всегда, в своих светлых мечтах, рядом с собой представлял девушку чистую, сильную духом, мудрую и милосердную; справедливую, с тяжёлой, как у меня судьбой, мизантропку; искреннюю и честную… А главное любящую, способную на самопожертвование во имя «меня любимого» и нашей Идеи… Ведь я был именно таким… И за Любовь, за Правду, я свернул бы горы. Так же, мне было важно, чтобы девушка сама не была пассивной, делала первые шаги; даже не столь первые, сколько чтобы была активной и искренней рядом со мной, а не «наградой на неприступной башне». Полный цугцванг, в общем. Такого на нашу планету не завезли-с.

Я, порою, вспоминал кодекс Эспенляндской Женщины. Составлен он был лет пятьсот назад, в светлые времена Эйхенкройцев. В эпоху нравственного расцвета Белого Человека, стремления к искусству, философии, поиска религиозных истин… Кодекс гласил, что Истинной Женщине
203
подобает быть скромной, образованной, почтительной к родителям; преданной Родине и высоким идеалам. Каждая женщина подходила под воинскую присягу, но редко участвовала в боях: роль женщин на войне была – спасать, лечить, обеспечивать быт и надёжный тыл. Женщине полагалось проявлять безстрашие и стойкость, ведь в этом – она ничем не уступает мужчинам. Женщины тех времён под градом вражеских стрел и мушкетных пуль выносили с поля боя раненных; без всякой брезгливости и высокомерия сносили тяготы фронтовой жизни, грязь и голод, боль и лишения; лечили своими руками тяжелейшие ранения; ампутировали, перевязывали, усыпляли безнадёжных… Идеал Женщины тех времён – скромная, аскетичная, образованная, верная: прежде всего достойный Человек; Мать – Хранительница очага, преданная Жена-соратница. И многие, если верить истории, соответствовали этому идеалу. А что ныне… Что стало с людьми, и с женщинами – в особенности? Правильно говорят, что женщин развратить проще всего, в этом, увы, их природная склонность. Именно с развращения женщин начинается загнивание и гибель всего общества… Хочешь завоевать народ – сделай так, чтобы женщины этого народа превратились в феминисток и шлюх, и уже через пару поколений бери тёпленькими и мужчин – среди них не останется Воинов. Ибо никто не вдохновится на подвиги и свершения продажной куклой; никто не будет силён, не имея опоры в виде любви Матери и Жены, никто не захочет погибать за продажное мясо… Так что когда говорят, что у нас не осталось настоящих мужчин, рыцарей – я молча смеюсь. Не для кого быть Героем и Рыцарем…

Уже утром седьмого сентября Эсфирь начала особенно агрессивно цепляться ко мне. Она, словно бы, навязывалась в отношения, липла ко мне, пыталась обнять и потрогать за пах. Она говорила, что я нравлюсь ей, что я – особенный парень, и она хотела бы стать моей женой. Меня чуть не стошнило от этих слов; неужели она верила, что я поведусь на такой грубый мерзкий развод… Меня взяла досада на подлую и топорную провокацию, и я высказал Эсфирь всё, что о ней думаю. Сказал, что она – не в моём вкусе, и что я лучше сдохну, чем вступлю в отношения с ней. Ну, последнее, конечно, было грубовато, но я психанул тогда. В ответ Эсфирь не на шутку разозлилась. На перемене она подошла и начала пинать меня. Сперва наступала на ноги, а потом пыталась пнуть в пах, ударить по щекам, приговаривая всякую мерзкую чушь про вред мастурбации, и про то, как она мне всё отобьёт в омлет. Я не на шутку разозлился, я испытывал безмерное отвращение к Эсфирь, несмотря на её внешнюю красоту и сексуальность. Она видела это, чувствовала своим нутром, и распалялась всё сильнее. Я отражал её неслабые удары; я был сильнее, но медлительнее. Сказывалось одинокое затворническое детство без подвижных игр во дворе… Эсфирь, изловчившись, пнула меня в промежность. Куда метила, она не попала, но оставила грязный след на брюках. Я разозлился, и жестко пнул её в ответ, под колено. Эсфирь охнула, а потом заверещала подобно сирене…
На место сбежалась толпа. Один, белобрысый десятиклассник, выслушав короткую жалобу «королевы школы», бросился на меня с кулаками. Я удачно ударил его первым в челюсть; он упал на пятую точку, тут же вскочил, и мы сцепились. Я бил снова — в челюсть, в нос, сам пропустил пару ударов… И тут – нас разняли. Это была Дана Файнблюм – завуч. Она сразу набросилась на меня, обвиняя, что я напал на Гаспара. Я пытался объяснить, как на самом деле развивалась ситуация, но завуч не хотела слушать. Гаспар тихо прошептал мне: «тебе конец».

По окончанию занятий, я вышел из школы, но там уже собралась толпа. Пять девушек, Эсфирь в том числе, и около тридцати парней. Среди них были не только старшеклассники, но даже взрослые – тридцатилетние мужики. Меня сразу взяли в кольцо.
204
— Слышь, ты не красиво поступаешь, так нельзя. – Один из толпы, мелкий, весь в наколках, пытался что-то объяснить. – Парень не должен быть девушку, это не правильно…
Я пытался оправдаться, как сущий идиот… Не понимая по юности, что в жизни, как в той басне – ягнёнку бесполезно оправдываться перед волком. Ягнёнок всё рано в итоге окажется виноватым, хотя бы за то, что появился на свет, а волк захотел кушать. Я честно блеял, что Эсфирь сама пристала ко мне, сама пиналась, а я лишь несильно ударил её по ноге… Что я вообще не намерен искать врагов, конфликтов, я сам такой хороший и праведный… Мне было страшно. Я понимал, какая огромная сила и ярость противостоит мне; понимал, что, вероятно, сегодня умру.
Меня просто начали бить. Рослый накачанный парень, с лицом уголовника, первым ударил меня в лицо. А потом вся толпа приступила к делу. Страх сразу исчез. Я не чувствовал боли. Наверное, это адреналин. Бешеная доза адреналина… Были только искры из глаз. Ослепительные, яркие, как от сварки. Я слышал, как они кричали: «Вали его, вали». Им отвечали: «Крепкий мразь, не падает». Но я упал. В пыльную землю, припорошённую сентябрьской листвой. Меня били ногами. Я инстинктивно закрывался руками. Лицо горело. Кровь заливала глаза. Я терял сознание. Вдруг, всё прекратилось. Я понял это, уже собираясь отключиться.
Я открыл глаза. Я почти ничего не видел. Лицо заливала кровь, а опухоль уже разрослась как прилипший к лицу спрут. Оказывается, подонков спугнули работники магазина, напротив которого меня били. Били конкретно, как уже позже я понял. Возможно, хотели покалечить либо убить. Мне не раз намекали потом. Что я крепкий, как деревяшка, что я крутился и закрывался, никак не желая падать, и что о мой череп кто-то сломал палец. Но всё это было после.

Больше месяца провёл в городской больнице. Диагностировали сотрясение мозга, трещину височной кости, перелом ключицы и вывих фаланги мизинца. Удивительно лёгкие травмы… В больнице было уютно. Она стояла на самом берегу Хальмарского озера, и под окнами располагался храм. Каждое утро и вечер я смотрел на кресты, и слушал колокольный звон. Солнце садилось аккурат над позолоченной капеллой храма, проливая на неё жидкий янтарь, а затем, улыбнувшись на прощание, тихо тонуло в свинцовом озере… Под окнами простирался сквер. Неухоженный, заросший, сумрачный… И, сидя у окна седьмого этажа, каждый вечер в сквере я видел девушку. Я ничего не знал о ней. Совсем. Но я украдкой наблюдал за ней; и уже ждал, когда она снова придёт… Девушка эта успокаивала своим видом, тихим дождливым спокойствием, сквозившим в сутулой фигуре… Она была какая-то не такая; не как прочие люди. Девушка-осень. Девушка из сна. Хотя в это трудно было поверить, да и стоило ли; ведь я отрёкся от любви и общения… Девушка-осень подолгу сидела на скамье, и смотрела на холодную гладь озера… Она была необычно смуглая, одетая в мешковатое серое пальто и чёрный помятый картуз. Иногда, эта девушка кормила бездомных собак, и молча гладила облезлых паршивых дворняжек…
В больнице я много читал. А однажды, совершенно неожиданно, меня посетил далёкий родственник. Старший брат дедушки. Он приехал аж из самого Бенфорда, что на западе Дождевого Предела. Он долго сидел у моей кровати, впервые встретив меня, так искренне интересовался мною, будто мы были близкими родными…
На следующий год старика Олафа не стало.

Больше всего на свете я ненавижу быть в роли безответной жертвы.
205
Так можно охарактеризовать мою главную фобию и отвращение. Но к моей погибели – жизнь загоняла в рамки жертвы, делала «козлом отпущения», а враги оставались счастливы. Такое положение вещей убивало веру в людей, в справедливость. Я не злодей, не мазохист. Я не должен страдать… Это неправильно, противоестественно. Бессмысленно, в данном случае, ибо чрезмерные страдания давно перестали закалять дух и учить мудрости, но озлобляли и убивали. Разве такая судьба была у героев сказок, что мама читала мне на ночь? Там всё было наоборот… Там праведность и жизненные бедствия всегда вознаграждались, а злодеи были наказаны. Почему же в жизни всё наоборот?? И почему несчастных априори считают грешниками, ибо «только с плохим человеком всегда происходит плохое»… Вот так по-детски наивно рассуждал я, и всё надеялся, алкал какой-то защиты и справедливости свыше.
К сожалению, я никогда не был безбашенным храбрецом. Я был и остаюсь спокойным и неагрессивным человеком – драка, насилие – всё это ненавистно мне. Но агрессия ко мне так и липла; багровая, пропитанная ядрёным тестостероном мужская агрессия. Это пошло с детства, с семьи. От постоянных побоев и унижений отца, на которые я ничем, совершенно ничем не мог ответить. Тогда прилипла эта лярва жертвы… Будто клеймо на лбу, кричащее всем – бейте, унижайте, предавайте меня! И как бы я не ненавидел это клеймо, как бы не желал смыть его, выжечь, вырвать с мясом – клеймо висело, и все злодеи уже издали мистическим образом замечали его… Тогда, в семье, я ощущал полнейшую беззащитность. Мои права и чувства жёстко пресекались на корню, я был фактически не человеком, не ребёнком, а бесправной скотиной. Отец всегда возвеличивал других людей, юлил перед редкими гостями и знакомыми в доме; говорил, наедине, что я не достоин их. Я должен был прислуживать, и обязательно улыбаться. За недовольное лицо он снова бил, когда гости уходили. Он постоянно говорил, что я мразь неблагодарная, и смею рыло воротить от него и матери, тогда как должен им ноги мыть и оттуда воду пить.
Я верил, что если бы измывательства отца увидели другие «взрослые дяди», они бы помогли отцу издеваться надо мной. Я искренне верил, что за пределами семьи – всё ещё ужаснее. И, в общем-то… так оно и случилось.

Мало доброго я знавал в жизни. Проклятое нелюбимое дитя, чуланный уродец, рослый угрюмый парень с грубоватой речью, которого так удобно бить… Жалеют и защищают обычно маленьких большеглазых котят, детей, особенно девочек, женщин, старушек… Никто не станет защищать крупного, с виду спортивного парня, который разговаривает прямо и жёстко, не просит и не умоляет… И плевать, что он от отчаяния готов расплакаться, что от одиночества не хочет жить, что от человеческого холода сгорает живьём… Плевать, что он всё чувствует, хоть и не может выразить словами, и внешность его не отражает его душевной утончённости и красоты.
Проще жить с утончённой душой в теле худенькой большеглазой девушки, например. Но совсем паршиво – в теле крупного, необщительного, мрачного с виду мужчины.
«Мудрые» взрослые любили авторитетно поучать «невежественного уродца». С видом снизошедших наставников порой расщедривались на мудрости типа: «есть два взгляда на мир: для пчелы — кругом цветы и нектар, а для мухи – везде говно». Или «свинья везде грязь найдёт».
Что знали эти напыщенные ублюдки о жизни…
Да и пословицы – филистерская лажа, если подумать серьёзно, без пиетета перед «авторитетностью мудрецов». Вот смотрите. Пчёлам необходим нектар, который они собирают с
206
цветов. Они и ищут его. Это их жизнь, не такая уж простая и радостная, к слову. А мухи любят говно. Или протухшее мясо. В них они откладывают яйца. Сладкое они, кстати, тоже любят. Для мух говно — это почти то же, что мёд для пчёл: пища и питательная среда для личинок. Ещё мухи переносят менингит, туберкулёз, юшлорскую язву, и многое другое, но сами не болеют. Как и люди, которые переносят зло и причиняют его другим, обычно сами от него не страдают… Злу хорошо среди зла, как мухам хорошо среди нечистот и бактерий. Но вот пчела говно не любит, и если вокруг одно говно, пчела погибнет. Как погибает под беспросветными бедами и лживой грязью любой светлый человек…

Или вторая фраза: «свинья везде грязь найдёт». Я ненавижу её особенно. Во-первых, из-за сравнения с «нечистым» животным. Свиньи и УРБы – самые «нечистые» существа. Но не в смысле плохие, нет. В смысле… самые несчастные, самые угнетённые на этой проклятой планете; при этом – очень умные. «Нечистые» они в смысле зашкаливающих эмоций боли и отчаяния, которые их заставляет переживать человек. Ведь то, что страдает, испускает волны ужаса и боли – нечисто. Но это не оскорбление, как не будет оскорблением называть нечистым кишащий бактериями гной, выходящий из воспалённой раны… Страшные эмоции воспалённого болью разума – такой же гной. Но это не повод оскорблять и издеваться над страдающими существами… Ведь вы, и только вы – причина их страданий и «нечистоты». Я считаю, сравнивать человека с УРБом или свиньёй – гнуснейшее оскорбление. Добрый и мудрый человек так никогда не скажет… За такое надо молча бить. Сильно бить. Это я тоже понял позже…
Так вот, попробую донести для невежд с «фимозом» души и сердца, кто сам не разглядит очевидного. Свиньи – прикольные забавные животные, очень умные, по характеру больше всего похожие на добродушных собак. Они умны, эмоциональны, чувственны, легко дрессируются. Будут очень привязаны к человеку. Если он будет любить их и нянчиться, как, например, с любимой собакой. Да любое животное будет любить… В животных грязи куда меньше, чем в людях… И свиньи валяются в грязи чтобы А: охладиться, Б: создать защитный слой от кровососущих насекомых, В: для борьбы с кожными паразитами, Г: для очищения тела, ибо грязь, высыхая и откалываясь кусками, очищает кожу. Природная грязь для свиньи – косметика и лекарство. Да и люди последнее время всё чаще обращаются к лечению сапропелями… Земля, это не грязь. Грязь, она в ваших сердцах… И свинья не ищет беды в своей жизни. Она не хочет страдать. Это вы, люди, заставляете страдать животных, заставляете жить их по колено в собственном дерьме в клетке метр на два. Это вы – грязь. И вы сами находите тех, над кем издеваться. Не они находят вас.

Меня всегда обвиняли в высокомерии и гордыне. И как горько это было слышать маленькому и искреннему и ребёнку, в котором НЕ БЫЛО НИ ЁТЫ ГОРДЫНИ И ВЫСОКОМЕРИЯ. Уже позже я попытался сформулировать, что есть гордыня, а что – гордость.
«Гордыня – это не подать руки изгою, лишь за то, что его презирает общество. Гордыня – это когда не признаёшь вину, будучи виноват. Гордыня – это жизнь напоказ. Это невежество и нежелание постигать новое. Гордыня — это судить по одежке и судить вообще. Гордыня — это эгоизм. Это трусость перед сильными и жестокость к слабым. Гордыня – это страх запачкаться простой работой. Это «звёздная болезнь», мажорство. Это неблагодарность. Это нежелание делиться собственным счастьем с теми, у кого его нет. От гордыни рождается несправедливость, кривда, обман. А порою – насилие и жестокость. Недаром Гордыня – первый и главный грех.
207

Гордость же – это не позволят унижать себя. Не унижаться самому, ни за какие плюшки – ни за деньги, ни за признание, ни за собственную шкуру, когда её захотят содрать. Единственное, за что можно «унизиться», это за шкуру своих близких, но это не будет унижением… Гордость – это не бояться идти против правил. Это когда думаешь своей головой, и ничего слепо не берёшь на веру. Гордость – это одиночество. Хороший человек всегда гордый, а гордый – одинок. Гордость – это смелость, это самоуважение, правдивость, прямота. Это — когда общаешься одинаково с царём и с нищим; с тем, от кого зависишь, и с тем, кто зависим от тебя… Гордость – это уважение к себе и уважение к другим. Это синоним Духа, основа честности, искренности, силы… Гордость, истинную Гордость от Бога — невозможно сломать. Ведь она – и есть Его Свет. А вот гордыня ломается всегда, стоит лишь приложить усилие».

Я всегда был «не таким, как надо». Не таким, как все. Извечным «штрейкбрехером цивилизации». Ребёнком-индиго, как однажды назвала меня бабушка. В девяностые и нулевые были довольно популярны разговоры о «особенных детях с аурой синего цвета». Я не знаю, честно, какого цвета моя аура. Однажды, в состоянии транса во время сильной грозы, я увидел её в зеркале. Не знаю, правду ли видел я, или это играло воображение… Аура была серой. Экстрасенсы и прочие инсайдеры считают, что серая аура — следствие горя, депрессии, отсутствия энергии. Наверное, так и есть… Жаль, что я сам не экстрасенс и не маг, не умею читать мысли и управлять людьми, вершить судьбы и плести интриги. Да и вообще не отличаюсь какими-то особыми талантами, читерской хитростью и зашкаливающим IQ. В этом плане я самый что ни нас есть «середнячок». Я только… вижу чуть больше, чем видят другие. Вижу контуры Правды за завесами лжи… Вот только что делать с этой Правдой, и как извлечь для себя и других выгоду – не знаю. Да, признаюсь, мной непросто манипулировать, оттого я неудобный винтик в любой системе, «враг народа» в любом обществе… Ни вожак, ни воин, ни раб. Так… опасный и подозрительный элемент. Мутный тип – себе на уме. Одинокий тополь в чистом поле, в который бьют все молнии и ломают ветра. Отец называл меня индиго-ублюдиго. Он много как называл меня. От большинства слов завяла бы бумага.
Да, я всегда знал, что я особенный. Моя душа и характер разительно отличаются от других. От большинства. Я видел много людей, но не встречал «родственной души», даже близко. Оттого закрывался от мира, учился прятать свою «особенность». И нет, я не был «высокомерным снобом», в чём так любят обвинять изгоев – об этом я уже говорил. Как и о том, что жертву, перед тем как пожрать, надо обвинить и расчеловечить, чтобы ответственность за своё зверство переложить на неё. Поначалу, в детстве, я тянулся к людям, верил в них, бескорыстно помогал; но после многократных пинков ожесточился и огородился стеной. Я – прилетел с другой планеты. Я знал это. Но вот зачем? Зачем… Неужели только чтобы страдать? Чтобы шкурой прочувствовать чудовищную несправедливость и жестокость этого мира? Не знаю… Зачем всё это… И да. Быть особенным – это не высокомерие. Это проклятье. Одно из самых страшных проклятий… Вам, счастливым, пребывающим на одной волне со всеми, легко находящими себе друзей и партнёров, непринуждённо завязывающими беседу – никогда не понять, что это такое… Быть везде чужим. Быть будто некрасивая паршивая собака, со страху скалящая зубы, которая хочет тепла и доброты, но её гонят и побивают камнями. Это не круто. Нет.
Только идиот, выдумавший себе «особенность», как сейчас стало модно среди молодежи — может заявлять, что это круто и романтично. На деле быть особенным – это постоянное одиночество и конфронтация, депрессия и безнадёга. Тем паче, если твою «особенность» почитают уродством, а не «волшебным флёром» блаженных и пророков. Но люди, по большому счёту, ничего не знали
208
обо мне. И всегда ошибались в своих выводах. Всегда. А я… не мог и не умел рассказать всю Правду.
Меня всегда пытались записать в жертвы, часто принимая мягкость за слабость; говорили со мной высокомерно, по-хамски, провоцировали. Людям был непонятен мой «статус». Ни «пахан», ни «бык», ни «мужик». Кто ты, чудовище? Опущенный? В мировоззрении многих, иного варианта не дано.
Но со мной нельзя грубо и по-хамски. Пусть я не храбрец и не воин, и не всегда мог достойно за себя постоять – мне чужд мазохизм, подчинение сильным, преклонение перед авторитетами. Агрессия порождает лишь страх или ненависть. Сломить, перевоспитать, бесполезно… Проще уничтожить, что, собственно, и происходит. Со мною можно только добром. Любовью, искренностью, лаской, уважением… Только на языке порядочности и доброжелательности я умею разговаривать и готов открыться собеседнику. Я, пусть жалко и по-детски звучит — нуждаюсь в заботе, доброте и понимании.
Но все относились со злом… И кидали свои проклятья – кто камень, кто плевок, кто равнодушный холодный взгляд. И я озлоблялся в своём одиночестве, превращаясь в циничного холодного мизантропа.