Глава 21. Осень. Новая беда. (глава полностью не влезает, продолжу следующей публикацией) (Глава 22)

Глава 21. Осень. Новая беда.

Отрезки счастья. Обрывки мыслей. Черновик мечты.
Три громких звука. Три робких шага. Три круга тьмы.
Бредовость речи. Грехи соблазнов. И сладость лжи.
Порывы воли. И цепи страха. И слов ножи.
Смешались чувства. Упали звёзды. Очерчен круг.
Сплетались змеи. Слетались грифы. Терзали труп.
Глаза расплылись. В них вились черви. Раскрылся рот.
Желтели зубы. Распухло брюхо. Его взорвёт.
Сплетенье мыслей. Клыки шакалов. Кровавый крест.
Венок из тёрна. Ковёр из дёрна. Под сердцем шест.
И горечь правды. И шелест речи. И нежность губ.
И бездна счастья. И ясность мыслей. И замкнут круг.
Три громких звука. Три робких шага. Эпилог мечты.
Пунктиры счастья. Бессмертье воли. Безвкусность лжи.
Свободны чувства. Всё выше звёзды. Рождают вновь.
Пролог надежды. Зачатки веры. И жизнь-любовь.
209
— Бах-Бах!!! – Раздался ружейный выстрел. И дикий визг, срывающийся на лай, резанул уши. Боль и отчаяние надрывались в этом визге.
Раймонд, вздрогнув, открыл глаза и вскочил с дивана. Акко плакала во сне, ей приснился кошмар; от выстрела она очнулась, и вместе с Раймондом подбежала к окну. Визг захлёбывался кровью, пропадая, надламываясь.
— Бабах!!! – Раздалось снова.
Прямо под окнами во дворе вертелась дворняга с простреленным тазом. Большой лохматый кобель. Он не визжала уже, хрипел, разбрызгивая грязь вперемешку с кровью. Тут к нему подошёл сухой желтолицый мужчина маленького роста, и ударом приклада перебил кобелю позвоночник.
— Наконец-то ветбригада! Так его, так! – Послышались с улицы крики. На место бойни подтянулись зеваки. Рядом с желтолицым мужчиной стояло двое молодых женщин с врачебными повязками на предплечьях. Одна из них держала жуткого вида манкетчер, у другой за плечом висело ружьё.
Как были – юноша в трико и фланелевой рубахе, девушка – в голубой пижаме и тапочках выбежали на улицу.
Пёс ползал в луже крови, задние лапы волочились по мостовой. Большой лохматый красавец, он обмочился, измарался в грязи, собственных фекалиях. Его бёдра и таз картечью превращены в месиво из фарша и костей. Глаза переполнились ужаса. Он уже не скулил, он молча и тупо вперился остекленевшим взглядом перед собой. Такие глаза Раймонд видел у УРБа пятнадцать лет назад… Тогда его так же расстреливали жандармы, а потом разделали прямо на глазах у любопытных зевак. Страшное дежавю.
Желтолицый мужчина с повязкой ветеринарного врача сплюнул на свалявшуюся шерсть, и ногой придавил голову измученного животного. Раздался влажный хруст. Череп крупной дворняги треснул под жестким сапогом садиста. Собака перестала уползать и почти затихла, подергиваясь в конвульсиях. Зеваки – их безликая, слившаяся воедино масса охала, качала головами и причитала: «да, жаль, но что поделать – житья нет от этих собак, вчера вот дочку Эшли Ноэль искусали – десять швов пришлось наложить… А представь-ка теперь – какая душевная травма у девочки останется на всю жизнь!»
— Мрази! – Заревел Раймонд. – Мрази, в вас есть хоть капля сострадания, а, вы, морды холёные!!! – Вид высокого нескладного бородатого Раймонда с безумными от ярости глазами был ужасен. Толпа попятилась.
Ловиса растерялась, и с серым лицом, остолбенев, смотрела то на Рэя, то на толпу, то на дергавшийся ещё труп дворняги.
— Ты кто такой, чмо?
Желтолицый садист подошёл к Раймонду и смерил его взглядом. Он был на голову ниже старика и уже в плечах, но резкая подвижность выдавала в нём бойца.
— Я районный ветеринар. – Сказал желтолицый. – Для тебя — Бек. А ты, гребень, клюв закрой и не мути воду. Кобель девочку покусал. Ты, чухан, если сейчас не исчезнешь — молоки вырву. Поедешь потом в бомон чалиться лет на десять сразу с пропиской.
— Ветеринар должен лечить, спасать, избавлять от страданий… — Раймонд смотрел прямо в глаза Беку. – Ты не ветврач. Ты мразь.
210
На последнее слово Бек резко ударил Раймонда в лоб. Он метил в нос, но юноша непроизвольно чуть наклонил голову. Череп едва не раскололся от стальных костяшек желтолицего.
— Больше-всего-на-свете-я-ненавижу-быть-в-роли-безответной-жертвы… – Скороговоркой прошептал Раймонд. – Ни-одна-мразь-не-вправе-больше-унижать-меня.
И с этими словами на устах, бледный угловатый старик яростно кинулся в бой. Бек тут же коротко и резко ударил с ноги. Он метил в пах, но Рэй успел повернуться полу-боком, и удар, разящий как кистень, пришёлся в бедро. Раймонд не ощущал ни боли, ни страха. Он молотил кулаками, метя в нос, подбородок, висок, но большинство ударов не достигали цели. Только один, прямой левой, припечатал садисту в скулу. Жесткую, как дубовая доска. Всё это длилось не более пары секунд. Но вдруг Бек охнул и отступил. Рэй, воспользовавшись моментом, саданул подонка в нос. По плоской жёлтой роже потекла струйка слегка перламутровой крови. Сзади согнувшегося Бека стояла Ловиса. Бледная и отрешённая. В её руке была половинка кирпича. Девушка замахнулась ещё раз, и с дистанции меньше метра запустила кирпичом садисту в темя. Кирпич разлетелся на куски. Бек, пошатнувшись, завалился на бок. Всю голову его заливала кровь неестественного цвета.
Две девушки, стоявшие в стороне, яростно что-то закричали. Одна из них, рыжая — вскинула ружьё, но вторая – белокурая, что-то оживлённо говорила, наклоняя ствол ружья в руках своей визави к земле. Успокаивала, судя по всему. Не давала пальнуть.
— Рут! Рут! – Доносилось со стороны. – Успокойся! Уже послали за жандармами. Асланбек жив, ты видишь!!! Эти психи проклятые, их посадят, не переживай так! Посидят на бутылке, заработают заикание, энурез и опущение почек!!!
Две молодые женщины шипели и плевались проклятьями; толпа судачила, и кто-то куда-то расходился. Всё было как в тумане.
— Проклятые гризетки… — Прошептала Ловиса. Девушка крепко и коротко обняла Раймонда. – Мой милый, мой дорогой. — Её горячие, чуть вздёрнутые губы прижались к огромной гематоме на лбу. – Пошли. Пошли быстрее. С этими людьми нам делать нечего…
Асланбек пытался встать на ноги, невнятно бормоча проклятья и угрозы, но Акко снова приложила кирпичом. По хребту и темени. Садист напоминал безнадёжно-пьяного, и глаза его заливались кровью.

В суматохе девушка и парень скрылись в темноте проулка, и никто не увидел, как вошли они в подъезд дома номер 42 по улице Шванштрассе…
В почтовом ящике девушка нашла свежую газету, и отрешённо бросила взгляд на титульный лист. Там жирным готическим шрифтом кричало заглавие: «Бешеные собаки на улицах Траумштадта! Это конец??!»
Девушка тихо и монотонно стала читать. Её била дрожь.
«30 сентября на Траумштадт обрушилась новая беда. Стаи бездомных собак, обитающие на свалке и близ шахт, как будто сошли с ума. Это не похоже на бешенство, о чём уже есть ряд заключений ветстанций. Поведение собак похоже на необъяснимый страх. Словно нечто ужасное заставляет их искать спасение рядом с людьми, покидая окраины и промзоны; сбиваясь в стаи прямо на центральных улицах и дворах города. За всю историю Траумштадта
211
такого явления ещё ни разу не было зафиксировано. Парии бегают без устали, как будто ищут спасения в подъездах жилых домов и административных зданий; находясь в состоянии неконтролируемого страха нападают на людей; даже врываются в квартиры и дворы частных домов. За последние сутки зарегистрировано 16 нападений. Все люди, подвергшиеся нападению выжили, но четверо, в том числе трое детей, доставлены в больницу в тяжёлом состоянии. У властей города не остаётся иного выхода, как отстреливать животных. За вчерашний день убито 28 собак. Со среды планируется ввести комендантский час и усилить полицейский патруль. Надеемся на ваше понимание…»

Девушка закончила читать. В её чёрно-карих глазах застыл чёрный лёд. Мамы по-прежнему нет. На улице угасала желтизна заката. Подмёрзшая грязь похрустывала под ногами редких прохожих. Толпа под окном рассосалась. Тело пса убрали. Мостовую замыли, что даже кровавого пятна стало почти не видать. Зачем порядочным людям смотреть на такое… Тревожная тьма наползала из тёмных подворотен. Девушка включила свет и задёрнула шторы.
— Мама работает допоздна… — Вздохнула Акко. – Омойся от этой грязи, Рай. Я наложу повязку.
Старик прошёл в ванную. В ванной было ещё холодней. Голубоватый кафель придавал маленькой комнатке болезненный вид. Здесь всё очень старое. Трубы обросли ржавчиной, на которой топорщились слои белой, голубой, желтоватой краски… Несмотря на бережную уборку двух женщин, в ванной воняло сыростью и канализацией. На пластмассовой полочке над зеркалом стояли пара баночек с шампунем и большой брусок мыла. Юноша походя заметил, что и шампунь, и мыло – вегетарианское, на ореховом масле. Придирчиво выбранное в бакалее, той же самой марки, что использовал сам Раймонд. Он нежно улыбнулся. «Добрая, добрая девушка… Ты вправду одна такая, маленькое, любимое, грустное солнце…»
На полочке совсем не было кремов и косметики – но кожа Ловисы была идеальна. Красота – она идёт изнутри. И не скрыть её даже чёрными лохмотьями. Даже увечьем. Даже одиночеством… Уродливую же душу видно даже за красивой мордашкой, и никакие крема из свиного жира, никакие меха тысячи соболей, никакие миллионы эспенмарок, потраченные в салонах красоты не скроют душевного уродства. Напротив, изуродуют ещё сильнее. Гниющий раздутый труп в мехах и шелке мерзее, чем просто гниющий труп.
В зеркале Раймонд увидел, что его лоб распух, как у гидроцефала. Глова кружилась и пульсировала. Но терпимо. «Да, если бы удар пришелся в нос… Вряд ли я здесь бы стоял теперь!» Кулак Асланбека был словно отлит из металла, а разил со скоростью пращи. «Жёлтая мразь. А он ведь из каких-то южных народов, живущих рядом с империей Син. Синский мерзавец… Оккупант». – Раймонд рассмеялся. Рано разрушившиеся и удалённые зубы обнажили несколько щербин. Улыбка Рэя была жутковатой. Холодная ненависть восставала в парне. От бессилья он ударил кулаком в кафельную стену. Раздался глухой звук, и кусок кафеля, отколовшись, упал на пол. На нём блеснула капля свежей крови. «Блинн… Прости… Я обязательно починю.» — пронеслось в голове старика. И он с вегетарианским мылом смыл мерзостные прикосновения Асланбека со своего лица и тела.

Ловиса ждала Рэя в зале. Теперь сумрак полз изо всех щелей; он, как чудовище – выбирался осторожно на свет: минута – и вся комната, весь этот маленький мир, оказался в его власти…
212
Девушка нажала кнопку выключателя. И чудовище молниеносно забилось под кровать. Только серый лохматый хвост скользнул по полу… Герань отбрасывала тени. Причудливые, растянутые по полу и ползущие на стену; качающиеся, и едва раскачивающие люстру… Раймонд сел на диван. Девушка села рядом с ним.
— Знаешь… — Молвила тёмная Акко. – Я видела сон. Я не рассказывала тебе. Сон, после которого у меня побелели волосы.
Девушка запнулась.
— Когда ты долго не приходил, я заболела. Я много спала, и начала видеть странные сны. Такие яркие, что я не могла отличить их от реальности. Сны эти накладывались один на другой; я просыпалась, и оказывалось, что просыпаюсь я тоже во сне, и весь этот сумасшедший дом начинается снова… Я видела высокую чёрную башню, от которой меня отделяла огненная река. Через эту реку был перекинут верёвочный мост, я шла по этому мосту, а он раскачивался. Потом поле – белое, как наша степь… и в этом поле со всем сторон выли волки. Они выходили из тумана, я видела их ярость, прямо чувствовала, что они ненавидят меня! Но это были не наши седые вырвы из Фаркачаров… У этих были…. Словно человечьи глаза. Теперь мне кажется, что то были глаза Асланбека, его помощниц-гризеток, и мерзкой равнодушной толпы… Я бы погибла там… во сне. Но вдруг мне явился Вильгельм-Первопроходец! На бронзовом коне, словно он сошёл с постамента. Он назвал меня своей дочерью. И дал мне в руки криг-мессер, как у ландскнехтов, на старых гравюрах… Я взяла в руки меч, а Вильгельм ускакал в тумане, крикнув: «ещё увидимся!..»
Я отбивалась от человекоподобных волков с этим мечом, и в тот момент чувствовала себя сильной и безстрашной, сильнее их! Он все ушли… А я добралась до башни. Да. И ещё. Вильгельм сказал мне, что если ты хочешь попасть в башню – ты просто постучи в закрытую дверь. А мне почему-то очень нужно было попасть туда. Я это чувствовала. И я пошла вдоль стены, пока не нашла дверь, и постучала. И дверь открылась! В башне, поднявшись на самый верх, я нашла розу, накрытую стеклянной банкой. Вернее – это была почти погибшая роза, у неё опали все лепестки, кроме одного, а шипы разрослись, как у дикобраза… Я разбила банку и горшок, обняла розу… И тут проснулась. Верней – я думала, что проснулась. На самом деле, я просто оказалась в другом сне. И в этом сне было совсем мерзко. Я оказалась снова дома; здесь, в спальне с голубыми стенами. Сперва я видела свою кошку, затем цветы на окне. На цветах выросли страшные наросты; потом я заметила похожие наросты у кошки на животе. Она мурлыкала, так громко, что страшно становилось от этого звука. А её наросты на животе росли на глазах и шевелились… Я не знала, что делать. Я подошла к окну. И там, за окном, были тучи. Но такие безнадёжные, такие чёрные, что я почувствовала себя утонувшей в вязкой липкой пучине… И в этом не было романтики и красоты. Я люблю тучи, воду… Но здесь всё было дьявольское, и меня окружала не вода, а страх и омерзение, ставшие холодной и липкой субстанцией… Тучи были… как заледеневшая трупная слизь. Как экстракт самого гнусного страха… Я не могу описать лучше… Потом всё загорелось. Но то были не языки огня. Это были собачьи языки. Они торчали и шевелились отовсюду, лизали мне стопы, когда я шагала по полу. Они были мокрые и холодные. Они сплетались в клубки; извивались, как огромные слизни, и издали смотрелись, будто пламенем охвачена вся квартира. И вдруг, я увидела в этом пламени Зверя…
«Я помню, ты пыталась рассказать мне про зверя, когда мы шли на гору Сир-Секар» — Подумал Раймонд.
За окном совсем стемнело. Сквозь дребезжащую раму ветер колыхал занавески. Мама всё не приходила.
213
Ловиса, понизив голос, продолжала:
— Я… никогда в жизни не видела ничего более страшного.
Этот зверь походил на косматого клыкастого волка, ростом с телёнка. Но он был не животное… Он менял лица. Он смотрел на меня глазами … тебя. Твоими глазами, Рай… Но в них клубилось что-то страшное…
Глаза Акко расширялись от ужаса. Вместе с рассказом пережитый кошмар оживал перед нею. – он… — Продолжала Ловиса. – Он Дьявол. Он забирает души, как чудовищная Чёрная дыра… Он притягивает… Обволакивает, как слизь из протухшей крови; как комья мясных червей, что начинают шевелиться внутри… Он всесилен, я чувствую это… Он – дьявольский хирург. Он пришёл, потому что стало слишком много греха и страха… Я не знаю… тебе, наверно, смешно слышать мои слова… – Девушка произнесла последнюю фразу совсем тихо и жалобно. А потом… Разревелась. Тихо, без звука. Только всхлипы и дрожь робкого тела почувствовал Раймонд рядом с собой. Он ласково обнял Акко. И сказал:
— Не плачь, Анима. Анима Сола… Я с тобой. И никакой зверь не тронет тебя… – Хотя сам, спустя секунду, ощутил ком в горле от бессилья, ярости, и презрения к себе – ведь понимал, что не сумеет защитить Ловису даже от садиста Асланбека и его прихвостней. Что уж тут выпендриваться, и говорить пустые громкие обещания, угрожая защитить от самого сатаны… Глупый, слабый, нескладный старик, который не обладает никакими связями и покровителями, да и сам-то даже не умеет драться! Одно он знал точно – за Ловису, он бы отдал свою жизнь. Никогда раньше старик не мог представить такого! Он даже презирал мужчин, что жертвуют ради меркантильных расчётливых женщин своим здоровьем и удачей, ввязываются из-за них в драки. Называл их язвительно «благородными оленями». Но Ловиса перевернула всё. Она ведь была совершенно особенной девушкой. И Раймонд вдруг понял: Акко пожертвует ради него всем. И жизнью. И, быть может… даже своею душой. Возможно ли такое???
Девушка прижалась к старику сильнее. Словно прочла его мысли. Она всегда успокаивала. На любые его выставленные шипы и брызги яда… Порой хотелось упасть на колени, и рыдать. Рыдать от счастья, повторяя: «такого не может быть…»
Уже спокойным, но тихим и сонным голосом Акко молвила: — Я и вправду, не боюсь, Рай. Рядом с тобой мне не страшно, даже если нас вместе сожгут на костре, как защитников крепости Альвар на горе Бен-Мор… Или начнут пытать кровожадные синцы. Не страшно. Достаточно… Хотя бы на день, быть по-настоящему счастливым, чтобы не бояться ничего на свете… А я, была счастливой. И счастлива сейчас.
Часы на кухне пробили десять раз. На кухне скреблась кошка.
— Ах Мари! – Воскликнула девушка, разом смахнув оцепенение. – Пойду убирать лоток!
Тёмная Акко скрылась на кухне, где стоял тазик с газеткой для кошечки. А Раймонд вдруг понял, что роза за стеклом во сне Ловисы – это он сам. И все беды и трудности, которые пережила эта грустная сутулая девушка, нашли метафоричное отражение в её сне. Безстрашная Акко! Надо же было родиться тебе… Прилететь с далёкой планеты эльфов и грёз… О, что мы здесь делаем, в этом жутком, прогнившем насквозь, но странно любимом Траумштадте?? Как этот мир сочетает в себе красоту и абсолютную жестокость?? Великую музыку и пытки, светлые церкви и УРБофермы, Альмагарден и империю Син… Страшный, но закрученный, как повесть шизофреника, мир. Горнило для душ. Версаль для падших, Монсегюр для святых…
214
Тут раздался звонок в дверь.
— Сиди тут. – Приказала Рэю Ловиса. Сама она пошла к двери. Из зала Раймонд слышал, как щёлкнул замок. Как шелестели тихие голоса двух женщин, и он удивился, как похожи были эти два голоса.
В комнату вошла мама Ловисы. Стройная, совсем миниатюрная – почти на голову ниже дочери. Объективно – очень красивая. Но красота эта была не во вкусе Раймонда. Такая холодно-колючая красота, немного надменная. «Красота офицерской вдовы» — Отчего-то, неизвестно откуда, взялась такая фраза в голове старика. Флора была очень смуглая, совершенно не похожая ни на блонди-эспенцев, ни на жёлтых синцев, ни на рослых коренастых урманчей. У женщины большие, тёмно-карие, миндалевидные, слегка раскосые глаза; чуть полные губы; широкое, выразительное лицо: скуластое, с длинным носом, и чуть заострёнными ушами, скрытыми за ухоженной причёской. Волосы чёрно-бардовые, до плеч. Явно неестественный цвет. Естественный – просто чёрный. Чёрный, как битум. Мама Ловисы была последней чистокровной ильшеманкой. Но вот странно – в её чертах было куда-больше цивилизованно-эспенляндского, в то время как полукровка Ловиса походила на дикарку. Флора одета в длинное, ниже колен платье, вышитое цветами – лотосами и лилиями, на плечи женщины накинута тёмная кружевная шаль, покрывающая почти до талии. Глаза женщины, такие же широкие и слегка раскосые, как у дочери, бездонно-тёмно-карие, разительно отличались от глаз Ловисы. Во взгляде Флоры сквозили усталость и равнодушие.
— Мама. Познакомься. Этой мой друг – Раймонд. Раймонд Грау с Шнееглокхенштрассе. Я тебе рассказывала про него.
— Здравствуйте. – Сказал юноша.
Женщина смерила его холодным взглядом. Пристальным. Долгим.
— Доча. Выйдем на минутку. – И Флора с сапфировым выражением лица взяла Акко под руку, и прошла на кухню.
Раймонд отчётливо слышал то, о чём говорили две женщины.
— Ты что, Виса, с ума сошла?? Он грязный и урод какой-то. Что у него с лицом вообще, что с зубами?? Ты где подобрала этого блаженного? Нет. Только через мой труп. Здесь он жить не будет.
— Но мама! – Девушка разрыдалась.
— И не вздумай! Я тебе только добра желаю. Ты умница, красавица у меня. В консерватории обучаешься. А это что-за пёс из леса?
Раздался звук бьющейся посуды. И стальной крик мамы-Флоры.
— Не сметь!!!
— Ты мне отныне не мать… – Акко дико смеялась, но из глаз её лились слёзы. Девушка плюнула в лицо матери, и хлопнула дверью.

Раймонд всё понял. Собственно, другого и не стоило ожидать.
— Я пойду. – Холодно сказал он. И, не дожидаясь ответа, хлопнул входной дверью.
215
— Я с тобой! – Акко в домашней пижаме бросилась вдогонку.
— Не смей! Не смей! – Неизвестно что нашло на Флору… Она бесновалась. У скрытных людей самые жуткие эмоции. – Я вскрою себе горло, если ты с ним уйдёшь!!! – В безобразном исступлении кричала чопорная женщина.
— Я обязательно приду к тебе. Перееду жить. — Ловиса взяла Раймонда за руки. И долго, пристально посмотрела в глаза. Но я должна сейчас успокоить маму. Она может… Прости. Она может убить себя. Я знаю.
— Я понял. Я не сержусь. Я знаю, что я пёс. Это не оскорбление. Это всего лишь факт. – Юноша стоял в дверях. Огромная гематома на лбу и ушиб на бедре неприятно саднили. – Но всё это не важно. Приходи, если захочешь. Бронтштрассе 21. Квартира 130.
И с этими словами юноша захлопнул за собой дверь. Его передёрнуло, когда через секунду за этой дверью раздался дикий душераздирающий крик. Но обида и усталость гнали его прочь. Прочь из этого дома, прочь от сквера, где забили собаку, прочь от всей этой осточертевшей жизни… Раймонд почти бегом удалялся по Лорьянштрассе на северо-восток, к дому своей бабушки. Угрюмые фасады проносились мимо, чьи-то жуткие вопли разносились по улице. За жестяными гаражами шпана жгла костёр. Худые, паршивые парии сновали на южной окраине, не решаясь приблизиться к людям, и звезды зажигались над степью. К часу ночи Раймонд добрался до дома бабушки Амалии.

Повернулся ключ. Как и стоило ожидать – бабушка не встретила внука. Она спала в своей комнате под скрипучий и потрескивающий звук патефона. Больная. Старая. Тень болезни, безумия и погибели всё смелее опускалась на её кровать… Седые волосы рассыпаны по подушке. Изо рта текут слюни. Под кроватью банка с зловонной клизмой.
Старик с минуту смотрел на старую больную женщину, лишившуюся рассудка. Вспоминал те радостные моменты из детства, как с этой самой женщиной он маленький, юный и чистый, как первый снег – купался в Дафнийском море… В огромном, тёплом, и сказочном море… И смех, и солнце, и стройные кипарисы, и горные крепости, и гроздья винограда прямо в палисадах… Грустно. Жутко. Вот так она приходит. Старость. Немощь, безумие. Вот так обесцениваются, и пропитываются грязью детские грёзы, после недетских предательств… Раймонд прошёл в свою дальнюю комнату.
Старик вздрогнул от неожиданности. На тумбочке рядом с кроватью снова стояла голова на деревянном подносе. Желтый свет качающегося фонаря с улицы отражался от стеклянных глаз, с обожанием вперившихся перед собой.
— Ну, дядя. – Усмехнулся Раймонд.
Юноша лёг, скинув с себя верхнюю одежду. В голове было пусто. Душераздирающий крик Ловисы и презрительное шипение Флоры будто остались где-то на задворках вселенной. Там же остался и чудовищный эпизод с собакой и ветеринаром… Да, а ведь старик сам когда-то хотел выучиться на ветеринара. Спасть животных, избавлять от боли… Быть добрым и справедливым ветврачом. Выучиться в меде, как дядя, чтобы лечить людей, у него бы не хватило усидчивости и мозгов. Впрочем, животных Рэй любил больше, и учиться на ветврача было проще… Но, из-за апатии и тяжёлой депрессии старик провалил экзамены, поступил только в колледж на библиотекаря, но
216
через год вылетел и оттуда. Работа, судьба, место в жизни… Всё это потеряло значение. «Я пёс, паршивый пёс, что поджав хвост хоронится в степях и помойках…»
С удивлением вдруг Рэй обнаружил, что у него эрекция. – Хе, давно такого не было! – Скривился в ухмылке он. Раймонд зимний Вольверен, самый холодный знак Зодиака, да и сама конституция организма его предполагала холодность и равнодушие к сексу. В свои 22 юноша был девственником. Но отчего это? Ловиса? Странно. К Ловисе Раймонд испытывал скорее платоническую любовь. Сильнейшую дружескую верность, привязанность души и духа. Но вот возбуждала ли она в нём страсть… Вряд ли. Она была слишком святая для этого.
Рэй взял с тумбочки голову. Пристально посмотрел ей в глаза. Улыбнулся.
— Ыыыыы… — Юноша рассмеялся. Губы головы так и тянулись для поцелуя. В глазах застыли обожание и ужас. Раймонд погладил голову по волосам. Мягким, светленьким. И засунул голову под одеяло, обняв крепко-крепко… Нет, Раймонд не испытывал к ней влечения. Кратковременная эрекция уже прошла. Он испытывал к голове какие-то смутные заботливые чувства. Как ребёнок к любимой игрушке. К любимому плюшевому медведю или кукле… И жалость. Хе-хе. Детскую, отчаянную жалость. Голова… Такая одинокая… Тебе страшно, наверное… Никому ты не нужна… Даже дяде… Не бойся, не грусти, напуганная глупенькая голова. Я согрею тебя. И юноша прижал голову к груди, зарывшись в тёплое ватное одеяло.
Часы пробили три. Одеяло вдруг приподнялось, и как ковёр-самолёт поплыло над полом. Луна лила призрачный свет в большое окно. Патефон за стеной заело на вытягивающем жилы такте оперной песни. Жуткий вокал. Грудное, высокое, как ультразвук мецесопрано.
— Ааааааастры глядели на звёзды… Ааааааастры глядели на пруд.
Боковым зрением Раймонд увидел шевеление на стене рядом с кроватью. Сперва старик не придал ему значения. А потом, бросив в унисон с луной взгляд, замер от ужаса. Прямо из стены торчали две огромных когтистых лапы. Больших, мускулистых, около метра длиной каждая. Лапы эти шарили над кроватью, в паре десятков сантиметров от лица юноши. Они были словно слепые, наугад водили по воздуху, а луна обливала их серебром. Раймонд поджал под себя колени, и как завороженный глядел на эти лапы.
— Ур-Ур-Урр… — Раздалось утробное рычание. И поверхность стены пошла рябью. Страшные лапы вдруг вытянулись, то ли растягивая мышцы, то ли обмякнув от оргазма. Когти, величиною с лезвие опасной бритвы, манили к себе. Юноша, открыв рот, смотрел на них; а кровать, сама, медленно, едва заметно, двигалась к этим когтям.
— Ур-Урр… — Стена пошла ещё большей рябью. Луна глядела пристально. Её навязчивый свет становился невыносимым. Раймонд достал из-под одеяла голову. Голова боялась. Аура страха прилепила к ней руки юноши, как электромагнит.
— Уррр – Довольно облизнулась стена.
— Ты хочешь её? – Юноша оскалился. – На, подавись!
И Раймонд бросил голову когтистым лапам.
— Уууур. – Довольно мурлыкнул кто-то жуткий, и воронка в стене смачно причмокнула. Когти цепко схватили голову. Остекленевшие глаза преданно уставились на Раймонда. Из них потекли слёзы. А рот головы вдруг зашевелился; губы, стянутые лаком, разверзлись и прошептали: «я отдам за
217
тебя душу». И голова в этот миг страшно преобразилась, волосы вдруг почернели, скулы расширились, а голубые глаза сделались тёмно-карими. Из цепких лап монстра на Раймонда смотрела отрезанная голова Ловисы.
— Я люблю тебя. Я отдам за тебя свою душу. – Сказала она низким мужским голосом.
— Ахахахахаха – В стене над кроватью открылась страшная воронка – водоворот, пожирающий и затягивающий пространство.
— Проснись! Проснись! – Кричал кто-то.
Раймонд проснулся. Голова лежала под одеялом. Из её рта, раздвинув губы, вылез кончик языка. Старик отшвырнул от себя дьявольское изделие. Луна так же светила в окно. Фата заглядывала сбоку. Боковым зрением Рэй узрел шевеление в стене. Оно уже успокоилось. Как гладь бездонного пруда, когда чудовище, вышедшее из него, снова скрылось в глубине.
— Время ещё не пришло. – Еле слышно прошептал кто-то. – Время ещё не пришло…

Ловиса в эту ночь не спала. Сжавшись в комок на холодной постели, девушка смотрела на небо. Небо опрокинулось на землю. Звезды мерцали в леденящей бездне. Уродливое дитя, рождённое в кризисе ночи, когда ноябрь завывал метелями, а луна была первая, кто увидела молчаливую черноокую Акко… Ты пришла в этот мир, утренняя звезда скорби, чёрная Ниэна. А мама была такой родной, такой близкой. Волны любви исходили от неё, струились, как тёплое молоко из её шелковистой, уютной, сладкой груди. Большая, как добрая бурая медведица… Такой она казалась. Ты помнила всё. Помнила ночные кошмары и истерики, детские слабости и секреты. Флора – откуда взялась ты – последний осколок вымершего племени, чопорный потомок диких степей, бешеный соплеменник траумштадской интеллигенции. Ты, что режет и кроит, с целью спасти. Какой ты стала чужой. Я предаю тебя. И отрекаюсь от тебя. Мой несчастный, сутулый, беззубый Раймонд стал для меня дороже тебя, мама. Ловиса не плакала. Когда смерть уже взяла тебя в объятья, и закружилась с тобою в последнем танце, слезы неуместны. Откуда во мне неколебимое мужество? О нет, я не очень люблю это слово, ведь я не мужчина, и не обязана быть похожей на мужчину. Я женщина, но и женщинам может быть свойственно мужество. Это и смелость, и стойкость, и благородство, и жертвенность. Но многие ли люди обладают ими? Да, я родилась такой, в насмешку над миром. Я родилась такой, чтобы помочь одному. Я смотрела в лицо не только смерти, но и кошмару куда страшнее неё. Ведь что такое смерть? Лишь переход. Но переход куда, что будет за ней? Я смотрела в бездну страданий, в вечность боли. Я видела их. Это гигантский водоворот, издающий утробный булькающий звук. Он затягивает насовсем. И никто, даже любовь, даже… О нет, это я боюсь говорить. Я смотрела в эту воронку. Это страшнее, чем смерть. И теперь ничто не напугает меня. Если мама покончит собой, когда я брошу её, уйду к Раю, я не пророню ни слезинки. Мама любит меня, пусть любит по-своему. В этом я счастливей моего Раймонда. И я буду рядом с ним. До конца.
Луна глядела с юга, и лила жидкое серебро на Траумштадтские крыши. Зеленоватая, уродливая, сморщенная Фата, как отверженное дитя ночи, тревожно мерцала на востоке…
Девушка чувствовала, что кто-то касается её сердца. Под кожей, под рёберной клеткой, шевелились чьи-то руки. Они не причиняли боли. Они мягко и монотонно водили по сердцу. Девушка не сопротивлялась. Она чувствовала, что это дьявольский хирург, воплотивший людские кошмары в умирающем мире, он подкрадывается к жертве, но просто убить ему не интересно, с
218
такими, как Ловиса, дьявол обычно играет долго, ведь таких, как Ловиса, быстро нельзя сокрушить. Их нужно подмывать, как поток подмывает скалу, загонять, как охотники загоняют волчицу… Ужас будет кружить вокруг ней, как стая стервятников, и не спешить вырвать сердце, любовно поглаживая смердящим клювом по нежной груди и глазным яблокам. Акко смотрела в его глаза, а он смотрел ей в душу.
В этой круговерти ужаса и предрассветном мороке, девушка ощущала, как хочет она быть рядом с Рэем. Впервые рядом с ним она поняла, то такое – желание. Зов даже не тела, но души. Мёртвые цепкие пальцы дьявола касались её сердца, её чрева, но её тело было словно заморожено. И никто, кроме Раймонда, не мог коснуться её Истины.
Девушка, забывшись в пытках и мороке, заснула.

Солнце подымалось на городскими крышами и трубами заводов. Рассеивался ночной туман. Раймонд наконец открыл глаза. Пылинки кружились по комнате в утренних лучах, солнечные зайчики скакали по подоконнику. Голова, обласканная лучами, валялась на ковре. Она была совсем живая, на щеках проступил румянец, кончик языка вывалился меж расслабленных губ.
— Я уничтожу тебя, дьявол. – Юноша оскалился недоброй ухмылкой. Он взял голову за волосы и потащил на кухню. Бабушка спала. Патефон давно перестал играть. Из комнаты Амалии раздавался свистящий храп, громко тикали часы. Раймонд положил женскую голову на разделочную доску, взял кухонный тесак и рубанул в румяное лицо. Где-то в глубине груди старика раздался отчаянный женский крик; он рвался на свободу, и как волна тёплого воздуха ударял в сердце. Тесак вошёл в обработанную неизвестным консервантом плоть на пять сантиметров. Из стеклянных глаз девушки стали сочиться слёзы. Из раны вяло закапала кровь – Раймонд оскалился. Откуда же может быть кровь в давно мёртвой, замаринованной, покрытой лаком голове?? Чужая боль рвалась под сердцем Рэя, голос её становился совсем жалобным и детским. Юноша рубанул ещё, ещё. Через десяток ударов голова развалилась надвое. Внутри черепа зияла пустота, пахнуло ацетоном и прокисшим мясом. На черепе, изнутри, Раймонд прочёл одно выцарапанное слово: «Акко».

Трамвай прозвенел по Фрайштрассе. Жмурилось в росистой дымке солнце. Остатки снега стаяли, капель звенела с крыш. Наступал октябрь. В городе, как и предвещала Ловиса, настали тёплые деньки. Зима словно насмехалась над миром, то накрывая его белыми кружевами и гася ночник – тусклое солнце – то зажигая его вновь, и укутывая землю в рыжий бархат… В городе жгли листья. Прямо как в апреле. Прямо как в сухом августе… А небо было голубым-голубым. На карнизе дома старика Мартина грелись голуби под прощальным солнцем. Оно, будто поцелуй ангела, коснулось давно остывшего одиночества. А может, и призрак старика теперь грелся над этой крышей, застряв навеки, как мушка в янтаре, в обнажённо-счастливых годах своей юности, когда деревья были выше, дождь теплее, а музыка заставляла плакать… И сидел он, беззаботно болтая ногами над кирпичной мостовой. С замираньем сердца подступая к краю, и провожал старые желто-красные траумштадтские трамваи, развозившие беспечных жителей в городе, в котором не было войны со дня его основания… И щурились нежному солнцу красивые девушки, их юбки напоминали ландыши, а во взгляде лучилась весна. Весна его юности. И может, в мире теней, одинокий Мартин нашёл свою Анну. А может – Берту, Яну, Эстер, Марну, Геллу, Равану… Кто знает, как будет звать твою любовь. Если… ты её, ещё не встретил.
219
Кто-то решительно постучал в дверь. Раймонд, не спрашивая отворил.
— Привет!
Акко стояла в дверном проёме, в ореоле мягких лучей, нежно заглядывающих в пыльное окно. Весенняя, праздничная Акко. На ней чёрна кофта в обтяжку, и пышная розовая юбка в чёрный горошек. Акко широко улыбается. В уголках глаз стоят слёзы.
— Я ждал тебя. – Юноша крепко и долго обнялся с девушкой. Всё кошмары ночи забились по тёмным углам. «Ты прогонишь все страхи, ты утолишь все печали. Светлая моя тёмная Акко, бескрылый серафим, плачущее счастье»…
— Как твоя мама? Неужели она отпустила тебя?
— Она поняла, что задержать меня не в силах. Знаешь, моя мама вовсе не плохой человек. Просто… Она всегда хотела… Нет, прости. Это не важно. Это она хотела, а не я! Я не знаю, что нашло на неё в тот вечер. Я пообещала, что буду навещать её. Каждый день. Но тебя я не оставлю. Не для того я нашла, нашла тебя…
— Проходи! Эм, я сейчас заварю зверобоя. С натуральным мёдом… Боярышник и слива, тёмный, ароматный… Знаешь, у меня ещё остались запасы с тех пор, когда я держал улей… Потом, правда, пчёлы погибли… Была холодная зима, а укрыть улей негде, в Альмагардене у меня такой маленький домик… Но я его очень люблю. Ты хочешь побывать там, Ловиса!
— Очень. – Девушка тепло улыбнулась. Она скинула массивные ботинки на толстой подошве, так странно сочетавшиеся с нежной юбкой и изящной грацией её стройных ног в потёртых полосатых чёрно-розовых колготках.
Солнце поднималось всё выше. Блики его искрились на ряби Хальмарского озера, которое можно видеть из окна кухни. Сизые тополя скреблись в стекло, кричали птицы. Чайник закипал на плите. Раймонд принёс из кладовки жестяное ведёрко с мёдом. С настоящим, почти диким медом. В сотах. С кисловатой пергой. Юноша достал из холодильника сковороду с тушёной брюквой. Девушка задумчиво смотрела в окно. Раймонд украдкой любовался ею. Ловисе так шла облегающая чёрная кофточка, «эмо» юбка до колен, и причёска её – небрежно (было видно, что ей самой), остриженные волосы, едва доходившие до плеч. Девушка из сна. Неужели ты настоящая… Раймонд чувствовал влечение тела, родившееся из глубокой душевной симпатии. Истинное влечение, в котором не было тупой животной похоти и гормональных взрывов. Это то влечение, которое зарождается в душЕ, спускается в сердце, и только потом переходит ниже… В нём нет греха, ибо оно – истинно. Раймонд глубоко верил в «Доброго Бога», которого исповедовали защитники крепости Альвар. Эти святые люди считали, что похоть – от сатаны, как и весь физический, чувственный мир. Что видимое и осязаемое – лишь уродливая пародия на мир истинный, мир, созданный Богом. И материя, по воле дьявола, поработила божественные сущности, стала их желанной тюрьмой, соблазнив их ложными чувственными удовольствиями. От сатаны идёт обжорство, похоть, боль, страх… Душа обычных людей спит под наслоениями этих чувственных лживых ценностей. Как осколок света под тоннами грязи… Раймонд помнил наизусть кредо Альварцев. «Самое важное – всегда сохранять внутреннюю красоту. Не позволять невежеству завладеть собой. Даже когда толпа будет распинать тебя, разрывать на куски, — ты сможешь быть прекрасен и свят, как Сын Бога. Ни боль, ни унижение не коснутся тебя. Боль и унижение принадлежат сатане. Ощутить их может лишь сатанинская часть тебя: отринь её. В мире Доброго Бога нет страданий». Звёздные Дети, как и Раймонд, никогда не заставляли страдать невинных, были мудры и вдумчивы, не наносили обид, и не ели мяса…
220
Многие из них никогда не имели детей и не занимались сексом, дабы не создавать новых тел, новых вместилищ для божественной души, вместилищ, полных греха и скверны. Вместилищ, с собственным «сознанием», обусловленным нервами, гормонами, алчущей утробой… Оттого люди такие жестокие, поступающие вопреки правде.
Юноша заварил листья и цветки зверобоя, собранные в древнем берёзовом лесу, на окраине Альмагардена. Заварил не простой водой, а той, что была взята из глубокой скважины на его участке. Раймонд иногда привозил пару бутылочек этой воды, ибо водопроводная, взятая из Хальмарского озера и разбавленная хлоркой, была ужасна. Вода же в скважине, пробуренной ещё во времена молодости бабушки Амалии, была удивительная. Чистая, прозрачная, как Миирский лёд, хранимая в девственных пластах змеевика, под пятидесятиметровой толщей Юшлорской глины.
— Это изумительный чай… — Ловиса улыбалась, осторожно отглатывая горячий напиток из фарфоровой кружки. На плите разогрелась тушёная брюква. Юноша заправил её горчичным маслом и огромным количеством красного перца – дефицитной пряности, доставляемой с плодородных полей Рамаллона и Монтебло.

Разрубленная надвое голова лежала под столом. Раймонд хотел похоронить дьявольскую игрушку. Увезти в степь и закопать в солёной земле. Нет, он не верил, что слово «Акко» было написано дядей Фарборцем. Дядя Рэя отнюдь не злой человек. Нет. Он всегда себе на уме. Хирург. Великий хирург Юшлории, способный на чудеса. Но необщительный, всегда в работе. Он спас сотни людей, а денег получал, едва хватающих на жизнь. Фариборц добрый. Но странный. И он не мог ничего звать о Ловисе, единственной девушке с таким именем во всём городе. Тем паче, не мог знать её второе, ильшеманское имя.
Старик наложил в тарелки, себе и прекрасной Акко, тушёную брюкву. Тоже собранную на родном участке. Рэй не удобрял её ничем, кроме компоста, золы, и… эм, собственных фекалий. Ведь душа и тело Рэя были чисты. Это вам не навоз с УРБоферм, пропитанный гаввахом и ядами…
— Очень, очень вкусно. – Девушка улыбалась. Искренне. Она так похожа была на ангела… И пусть Раймонд всегда, в годы одинокой юности, представлял идеальную девушку (в своих романтичных фантазиях), хрупкой, бледной, как аристократки со старых гравюр; и Раймонд был националистом; он считал, что людям других, не эспенских кровей, не свойственны высокие чувства; Ловиса разрушала все его не очень правдивые фантазии на сей счёт. Да, девушка была смуглой, кареглазой. Она была высокой, сильной, но отнюдь не мужеподобной. Напротив. В ней ощущалось какое-то природное, мощное женское начало, как в волчице. А душа её была так прекрасна, как душа Ауринко и других защитников Альвара; как честь и милосердие Эйлуфима, Акины, Святого Сурали… из старинных эспенляндских, расово белых преданий. И Акко была несравненно лучше всех истинно белых людей, которых старик знал.
«Ты живое противоречие. Если бы тебя не было, тебя бы следовало выдумать». – Думал юноша.

— Ой. – Из коридора раздался звонкий голос.
Старик и девушка обернулись. В узком коридоре, ведущим на кухню, стояла бабушка Амалия. Старя, иссушенная, в засаленном льняном халате. Грязные седые волосы рассыпались по плечам.
221
— Рэй, я вижу, у тебя гостья… Неожиданно. Я очень рада.
— Бабушка? Ты узнаёшь меня?
— Ну да, а что?
Раймонд, счастливый, как в шесть лет, рассмеялся.
— Бабушка, познакомься, это моя самая близкая подруга – Ловиса. Мы переночуем у тебя, если ты же не против. Нам больше и некуда идти…
— Что ты, я только рада! Вот проснулась с утра, и чувствую себя — просто прелесть! Ты ведь мне как сын… Разве ты не помнишь, как мы с тобой на море бывали, а в саду?? Как ты фигушки мне из воды показывал… Это я – твоя настоящая мать. Я в курсе, что стало с Майей, увы… Я видела всё во снах. Видела, как она с Юттой и Удо на дирижабле покинули город; видела, как они разбились над Акелдамской пустошью… Видела, как седые волки терзали их тела… Кто-то шептал мне на ухо… Бог, не бог… Не знаю. Но что-то есть в этом мире свыше, какая-то тайная сила… Мне, конечно, жаль, что Майя так поступила с тобой, но ведь она никогда тебя не любила… Слабые люди и любят слабо. Она не достойна тебя, мой дорогой. ОНА НЕ ДОЛЖНА БЫЛА ТЕБЯ РОЖАТЬ!
Старик обомлел. То, ЧТО, а главное – КАК говорила бабушка, никак не вязалось с её личностью. Что это за дьявольщина… Её словно подменили. Будто скинет сейчас старушка свою пятнистую кожу в бурых бородавках, и обернётся тёмным вершителем… дьявольским хирургом… триликим демоном. Но внук быстро справился с эмоциями. Они не имели особой власти над его разумом. Удивляться, поражаться, леденеть всем нутром старик давно разучился… Или почти разучился. Бабушка пять лет, как поражена болезнью Альцгеймера. Она не помнила почти ничего, фактически разучилась говорить. Забывала даже Рэя и Фариборца. Всю её радость составляла дрянная еда и прогулки под окнами, да на берегу Хальмарского озера. Там недавно построили красивую набережную. Вопреки нищете и вымиранию Траумштадта. Но и когда была здоровой, бабушка никогда в жизни не могла толкать столь длинные мистически-философские речи. Амалия была грубоватой, ригидной атеисткой, зашореной бытовыми заботами и довольно топорным инстинктом заботливости (за последнее, собственно, Рэй её и любил). Какие уж там тайные силы и вещие сны… Нет, здесь что-то нечисто.
— Я не ненормальная. Забудьте. – Мягко сказала Амалия. – Может быть, я просто проснулась? Ну, или в меня теперь вселилась душа нашего родового ангела-хранителя. А душа той Амалии, настоящей, теперь отдыхает в безвременьи… Шучу я, что вылупились! Ах-ах… Распологайтесь. Мне будет с вами не скучно. Хоть поживу среди любимых на старости лет!
— Акко… — Амалия обратилась в девушке. Рэй завис, нехороший холодок пробежал по его спине. Откуда она знает теневое ильшеманское имя Ловисы??
– Акко… — Нежно шептала Амалия. — Я назову тебя свой дочерью. Знаешь, ты ведь спасла Рэя… Ты спасла и меня… Будь как дома, добрая девушка. У тебя светлая, сильная душа. Я видела тебя в своих снах. Я не буду вам сильно мешать. Хозяйничайте на здоровье в этой квартире – не нужно больше никуда уходить! Я не буду вас смущать и пугать – я уйду жить к Фариборцу… Он давно приглашал к себе, ему тяжело каждый раз навещать меня через полгорода! Главное – не съезжайте никуда отсюда… Я бы не хотела бросать квартиру бесхозной, а так буду знать, какое хорошее наследство оставлю своим детям!

222 ******
Раймонд и девушка мчались – лёгкая кавалерия железных коней. Ловиса притащила свой старенький велосипед в квартиру Раймонда и Амалии. Теперь она смеясь, крутила педали по разбитой глине Элсмирштрассе, по блёклой траве и колеям Бришштрассе, идущей вдоль железной дороги.
— Ещё тридцать километров! – Раймонд, как всадник, привстал в седле, будто на стременах, и легко, смеясь, вращал педали горного велосипеда. Угрюмые промзоны траумштадской окраины сменились сырыми озимыми полями и осиновыми рощами. Озерцо Лакатлан, заросшее камышом и лабдами, оставалось слева. Заросли тальника шелестели вдоль обочины. Какой мирный, какой родной пейзаж! Не верится, что где-то в мире есть война. Здесь время будто застыло. Как в детстве… И призрак юного отшельника бродил среди ржаных полей, и читал вслух свои стихи.
— Здесь так уютно… Первозданная природа. Прах, из которого мы вышли… — Ловиса вращала педали, без устали, юбка её и остриженные чёрные волосы колыхались на ветру.
Поля закончились. Железная дорога Бриш-Траумштадт уходила на запад. Покинутые, безлюдные, поросшие бурьяном степи с частыми островками осиновых перелесков раскинулись вокруг. Белые пятна солонцов в окаймлении кроваво-красного солероса окаймляли западинные озёра. Деревья почти сбросили листву. Холод и шторм пролетели, как Хозяин Ночи на мёртвом коне… А теперь тучи, слоистые осенние тучи надвигались с запада. С журавлиной тоской и вороновым трауром.
Беспризорный бродяга-ветер клонил поросль к земле. Пахло прелью, пахло травами. Пахло прохладой и небом. С юга, с Фаркачаров, тянуло гарью. Выгоревший камыш и высокий иван-чай обнажили печальный простор. Кротовые и муравьиные норы, отмеченные холмиками и кочками, покрывали чёрную плоскую равнину. Дорога почти высохла. Теперь, по красному глинту, скреплённому корнями подорожника и кровохлёбки, несложно проехать на велике.
Девушка жадно вдыхала степь. Солнце медленно клонилось к закату. Трава, отдыхающая от раннего стаявшего снега, отдавала последние запахи. Вдалеке, в призрачном зареве заката, виднелись чёрные заброшки Альмагардена.