Глава 22. Сломанные игрушки. "Траумштадтская сказка". (Глава 24)

Глава 22. Сломанные игрушки. «Траумштадтская сказка».

Сколько в дереве дорог, сосчитай-ка, будь любезен.
Неужели ты помог, написать полсотни песен?
Неужели это ты, мне напел полста мелодий?
Неужели это ты, был со мной в любой погоде?
Это мой осенний бред – кинозал для психопата.
Сколько месяцев и лет мы стоим вдвоём у старта?
Безвозвратно, средь разврата мы невинны…
Твою душу унесу, спрячу в сумрачном лесу,
Где растут те, кто прошёл до половины…
Я не знаю, как же ты, в моём сердце угнездился
И позволил на цветы злому дождику пролиться…
И за что же я тебя больше золота ценила…
Заглядевшись на себя, я убить тебя забыла…
Это мой осенний бред – кинозал для психопата.
Между нами тонкий лёд – розы рая, сера ада.
Снегопады, листопады, и другое…
Твою душу унесу, спрячу в сумрачном лесу,
И в шкатулку, как сокровище, закрою…
(Канцлер Ги «Кинозал для психопата»).

— Розетта! Где же тебя черти носят, горемычная… — Сокрушалась мама всё утро. А дети галдели во дворе, водя хоровод вокруг свежеиспечённого снеговика. Белого великана, у которого голову заместо ведра венчал старый цилиндр.
226
Розетта – собака. Мама притащила её из приюта два года назад. И с тех пор она живёт у нас. Я люблю Розетту, и мне безумно жаль её. Почему жаль, спросите вы? Вы бы не спрашивали, зная Розетту. Роза – как ласково зову её я – молодая собака (ну, или так кажется нам). В ней столько энергии и счастья, что если бы радость Розы была видимой, как солнечный свет, мы бы не платили за электричество. Но радость Розы запрятана слишком глубоко. Наверно, она даже сама не знает, где. Это знаю только я. Но вам не расскажу – вы всё равно не поймёте. Дело в том, что Роза – сломанное существо. В приюте с ней слишком жестоко обращались. Я не знаю, что именно делали с ней, мне этого она не говорит. Хотя говорить она, естественно, умеет. Но даже у собак есть свои тайны. И как бы я не пыталась узнать, увидеть в ней то солнышко, которым она была «до» — я не смогла. Возможно это потому, что Розетта не доверяет. Не доверяет вообще никому. Она может любить. Может ласкаться, может вилять хвостом словно электровеник! Но она – не доверяет. Всё её отношение к миру условно. «Допустим, ты добр ко мне». «Допустим, сегодня хороший день». – Вот так думает она. Но она знает, как никто другой, что добрый человек может сделать подлость, а хороший день стать худшим в жизни.
Вот только мне – её самой близкой подруге, Розино недоверие, признаюсь, обидно. Нет, я всё понимаю… Но я люблю Розетту всем сердцем. И мне хотелось бы, чтобы она любила меня тоже.
Мою маму звать Грета. Грета – самое распространённое в Городе женское имя, как герань – самый любимый цветок его жителей. Грета, герань, город. Три «Г» в одном предложении. Уже неплохо. Особенно учитывая то, что меня звать Глафирой. Уж не знаю, почему родители выбрали это имя…
На улице вечереет. Ночью будет мороз – очистилось небо. А Розетты всё нет.
Нынешний март выдался тёплым. В Городе всюду лужи. Чавкает грязный снег.
Я собираюсь спать. Снова это чувство голода и холодной сырости. Стоит остыть солнцу и скрыться за тёмными хребтами города – наступает ночь. Ещё долгая и очень тёмная мартовская ночь. Время тянется медленнее. Начинает ныть зуб, пустота тянет желудок, а от холода не спасает одеяло. Я проваливаюсь в сон.
Вдруг, сквозь дрёму слышу: скрипит входная дверь.
— Розетта пришла!?? – Вскакиваю я с дивана.
— Нет… — Грустно отвечает мне мама и выключает ночник. – Это квитанции.

За стеной мычит папа. Мой папа инвалид. Пять лет назад его засыпало в шахте, перебило ноги тяжеленным камнем, и ударило по голове… Я была тогда совсем маленькой. И смутно помню, каким папа был раньше. Теперь мой папа (к слову, звать его Густав. Да – это ещё одна «Г» в наше семейство Гилевых) – передвигается только в инвалидном кресле и плохо соображает. Он даже едва узнаёт меня! Папа всё время пишет роман. Эта идея ударила ему в голову ещё тогда… Пять лет назад. С тех пор каждый божий день до глубокой ночи Густав Гилев стучит по клавишам печатной машинки.
Что же он пишет? – Ожидаемо спросите вы. – Я отвечу. Он пишет какую-то белиберду. Вот, например, его последнее творение. После бессонной ночи мама собрала с пола десяток листов, исписанный в таком духе.
«Мне очень грустно, я задаю вопросы, но не слышу ответа. Её усталость спит в паутине лжи
227
закрытых глаз… Я падаю в тёмное небо, падаю в небо… и оно мрачнее, чем пещерный свод. Не убоюсь. Акеби, Акеби… В бездонных мыслях я ищу дна. Но чувствую лишь расслабленную тяжесть, и она обретает форму ясности. Она кричит мне – что обязательно придут, придут, чтоб вести меня к сердцу и дому. А я плачу. И если бы я снова был жив, я бы целовал слёзы в дожде. Вдыхал чистоту жизни, но никогда не осмеливался пить этот блеск. Поэтому, пожалуйста, поцелуйте дождь за меня, и принесите частичку его, чтобы я мог отмыть своих демонов… Дайте мне простых радостей; объятий, тепла, очага, улыбок океана в небе… Чтобы поддерживать тепло уважения в сердцах других. И только не власть, с которой приходит тьма; как ползёт на моих внутренних стенках, заманивая сладостью. Но трудно отказаться от сладкого привкуса… Когда долго идёт дождь, мне хочется сдаться. Но она говорит, что обязательно придёт, чтобы подать сигнал. Я ей верю. А пустой дом разрастает сосуды, в подвале его бьётся сердце. Ах, если бы я был ещё жив…Я бы танцевал и целовал дождь, как её слёзы. Я уже дышу чистотой своей жизни, но я бы никогда не осмелился пить этот блеск. Пожалуйста, дождь, надо доставить меня туда и убрать меня из прошлого…»

Возможно, вы скажете, что в этих словах есть высокое очарование. Я соглашусь, и скажу больше. Я плачу, чистая его листки. Ведь я, в отличии от вас, ещё и люблю своего папу. Только вот на бумагу уходят последние деньги. Папе нужна бумага. Когда он не может печатать, он начинает крушить всё вокруг.
Я пытаюсь заснуть. Ужасно холодно, не попадает зуб на зуб. Это ещё и от голода. Нынешний март тёплый, но самый голодный за последние десять лет. А теперь ещё и Розетта. Где её нелёгкая носит?
Я и вправду не засну теперь без моей собаки.
Когда Роза залазит ко мне под одеяло и сопит в ухо, я забываю о всех бедах, проходит голод и даже зуб ныть перестаёт. А без Розетты…

Как всегда, мне становится жутко. Мама погасила ночник за стеной. И папа, наконец, успокоился. Наступает гнетущая тишина. Где-то под окнами проезжает редкая машина, и свет от её фар, рассеиваясь шторами, скользит по стенам и потолку. В стекло скребётся дерево. Как будто оно, бедное, замёрзло и просится в дом.
Наконец я проваливаюсь в сон, как вдруг – вспышка!
Всё тело передёргивает как от удара тока, и я погружаюсь в черноту. Я понимаю, что больше не могу двигаться. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу двинуть губами и произнести хотя бы слово!
Кто-то забавно и в то же время жалобно поёт:
Глафира, Глафира
Принеси кусочек сыра
Дай чуть-чуть поесть мышатам
Ведь живём мы небогато…
228
И тут основной хор молкнет, остаётся бархатистое соло – жалобный, но истинно-королевский мышиный баритон:
Дай чуть-чуть и королю…
А ещё я хлеб люблю…
Приноси сухой пирог
И с халвою коробок
Приноси овса в лукошке
И очистков от картошки…
Спаси семью мышиную
Зима такая длинная…
И снова жалобно-кричащий хор:
Хоть кусок сухого сыра!!!
Помоги же нам, Глафиииираааа!!!
Мне и радостно, и грустно. Я открываю глаза и наконец понимаю, что не совсем беспомощна. Я лежу на кровати, а с неба светит луна. Она заглядывает в прозрачное стекло и серебрит одеяло. Свет луны отражается в зеркале, в зеркале отражается моё лицо. В тёмном зеркале, освещаемым светом луны, моё лицо выглядит жутко. Словно оно чужое, и словно оно – в любой момент станет лицом чудовища. И мыши стоят вокруг кровати, прямо как маленькие человечки! Сотни крохотных глаз уставились на меня, и сам король… Ах мышиный король, вы скажете я наслушалась «Щелкунчика», но как он забавен!
Я с трудом сбрасываю оцепенение и развожу руками. Одеяло зашевелилось в тёмном зеркале, как гладь ночного пруда. Я подмигиваю мышиному королю. А он снимает шляпу-треуголку и учтиво кланяется. Хах-хах! Подумать только! Сам мышиный король кланяется нищей девочке!
Я снова засыпаю. Чудесным образом проходит зубная боль и больше не возвращается. Сон накрывает ласковым пледом – и под этот плед не просачивается ночной холод.
***
— Эх, несчастный ты сумасшедший!!! – Раздаётся полный сожаления голос мамы за стеной. Я вскакиваю с кровати. Солнце робко дремлет на подоконнике, люди на улице спешат на работу. Полдевятого утра.
— Ну не могу, не могу я больше покупать тебе бумагу!!! Ну ты бы… хоть абракадабру свою печатал, как раньше, а сейчас. Что!
Я открываю дверь и вхожу в комнату. При мне мама не бранит сильно отца. Ей стыдно. У меня – хорошая мама. Хорошая… но слишком простая и рано состарившаяся.
— Посмотри, что он «написал»?
Мама протягивает мне в руки листок. На листке крупным шрифтом напечатано:
«…Precieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecie
229
uselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumier…»
И этот букворяд повторяется на сотне страницах!
Густав сидит в кресле и руки его трясутся. Под глазами красные круги – будто он не спал всю ночь. Я обнимаю его за плечи. Дрожь в руках проходит. Только ветер, ворвавшийся в комнату, треплет кипы листов, рассыпанных на полу, на которых пестрит:
«…Precieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumierprecieuselumier…»

Розетты всё нет. Мама беспокойно гремит посудой на кухне. Скоро она уйдёт во двор. До обеда точно. Моя мама – дворничеха. И она одна обеспечивает всю нашу семью.
На столе не найти и корки хлеба. А в этот март и подавно. Хотите я расскажу, что случилось пять дней назад? Может поэтому, Розетта и не возвращается домой. Пять дней назад приходил констебль и требовал уплатить налог за квартиру. Это проклятый Матис Грисгейм! То ещё «Г»… Хотя и только «наполовину», как вы успели заметить. Так вот он угрожал маме, что выгонит силой нас всех на улицу и отца-Густава пора сдать в сумасшедший дом! Мать сказала Матису, что его самого надо сдать в сумасшедший дом, за что он размахнулся и ударил маму по лицу! Розетта сидела у комода и не выдержала такой наглости. Она вышла, хоть и поджимая хвост и трясясь всем телом, скалила зубы на констебля и рычала. Она не посмела бы укусить человека… Это не так собака, что может защитить дом, но она пыталась! А Матис взбеленился и пнул что есть силы Розетту под брюхо. Ах Роза!!! Она с раздирающим визгом забилась под кровать, и потом, когда ублюдок-констебль ушёл, мы не могли выманить её оттуда даже отварными рыбьими головами. Мы с мамой отодвинули диван, а Розетта сидела с перекошенной мордой и безумными глазами. А под ней была огромная лужа. Я долго гладила и говорила ласковые слова Розетте, пытаясь вернуть её к жизни. Только существо, чья жизнь была кромешным адом, уже отказывалось принять ещё одну несправедливость… И Розетта так и лежала с окоченевшим лицом (надеюсь вас не смутит слово «лицо» применимо к собаке), и каждые пять минут писилась под себя. Откуда столько жидкости то взялось, горюшко шерстяное… А потом вроде оклемалась, и начала ходить по комнате. Только глаза её оставались погасшими.
Не нужно было выводить Розетту гулять. Нужно было дать ей отойти дома хотя бы недельку. Боюсь, теперь я потеряла свою лучшую подругу.

Ну вот и всё. Мама ушла. Я смотрю в окно и провожаю её взглядом. Набежали облака – и стало темно как в сумерки. По улицам разлиты целые пруды и город отражается в них. В Траумштадте конец марта и начало апреля даже называют по-особому. «Слёзник». Слёзник длится примерно месяц – тридцать дней. И в Траумштадте эти тридцать дней считаются самыми грустными и голодными, в слезах людские лица, в слезах деревья, улицы и окна домов.
Когда нет солнца холодно. Когда солнце есть – едва тепло. Я вспоминаю сегодняшний сон и невольно улыбаюсь. Какими же милыми были мыши во сне! А правда ли, всё это? Уже неважно. Я попробую вступить в их игру, ведь других радостей всё равно нет.
Папа что-то снова мычит за стеной. Я осторожно иду на кухню и достаю из мешочков крупу.
230
Овсяные хлопья, гречку и рожь. Достаю понемногу, чтобы мама ничего не заподозрила. Ведь буквально каждая корка у нас на счету! Ну вот, кое что и набралось… Эх, только кусок сухого сыра не нашла! Зато выгребла из ведра картофельных очистков, благо хоть этого добра на сегодня навалом.
Я рассовываю дары мышиному народу под плинтуса и кидаю за ларь – за тот, в котором мы храним уголь. Он такой тяжёлый, что его годами не двигают! Так же я насыпала зерна в половые щели – ведь у нас очень старый дом, и в полу есть куча щелей и даже целые ходы. «Ну, Мышиный Король, уж теперь то ты будешь доволен, пополнишь свою мышиную казну и наверно не станешь пугать простых мышей квитанциями и выселением из норок! Ахах».
К вечеру приходит мама. Уставшая и разбитая как никогда.
— Розетты всё нет, а с работой всё хуже. Нет сил у меня!!! – Почти рыдая, выпалила Грета, повалившись в кресло. – И почему наши люди столько мусорят, я убираю каждый день дерьмо за ними – бутылки, пакеты, фантики, окурки… Так прямо под окна выбрасывают прокладки и презервативы!
Я давлюсь смешком. Хотя ничего смешного здесь нет. Это грустно. Очень грустно и неправильно. Радует только, что ещё чуть-чуть, ещё чуть-чуть я выздоровею и подрасту – и я смогу работать. И не только мама будет содержать слабоумного папу и мою любимую Розетту… Ах Розетта! Тебя же нет рядом… И как я буду жить без тебя?? Если ты погибла – не говори об этом. И Всевышний – не подавай знаков! Ведь я тоже погибну… Я бы лучше верила, что ты прибилась к хорошим людям. И ешь каждое утро свежую рыбку, а не крупу и корки хлеба.
— Спокойной ночи, мама. – Говорю я и иду к себе. Я давно хочу спать. И даже не потому, что просто хочу. Я хочу увидеть Мышиного Короля и его забавный народ. Пусть даже всё это – всего лишь сон, но весёлый и уже родной.
Тикают старые часы. С маятником и римскими цифрами. У полгорода такие часы. А ещё ловец снов, подвешенный к люстре. Часы показывают 20.05. А на улице город зажёг свои огни, что отражаются в мартовских слезах. Кажется – собирается дождь. Первый дождь в этом году! Я невольно вспоминаю недавнее «творение» папы:
«…Ах, если бы я был ещё жив… Я бы танцевал и целовал дождь, как её слёзы. Я уже дышу чистотой своей жизни, но я никогда не осмелюсь пить этот блеск. Пожалуйста, дождь, надо доставить меня туда и брать меня из прошлого…»
Чьи слёзы? Куда доставить? Дышу чистотой жизни, но не осмелюсь пить этот блеск? Одни вопросы, нет ответов. Но знаете, я понимаю папины строки. Хотя, быть может, понимаю по-своему. Чаще всего отец просит убрать его из прошлого. Он едва не каждый день пишет об этом на своей машинке. Прошлое отца было страшным. Уж это, я понимаю, как есть.
Я лежу в кровати, снова начинает ныть зуб. Он всегда так делает ближе к ночи. Словно все беды сговорились: ночное одиночество и страх, холод и темнота, а ещё и эта боль. Она не такая уж сильная, по правде. Но когда и без того паршиво на душе, от этого проклятого зуба хочется шагнуть в окно.
Вдруг, открыв глаза, я замечаю, что за окном темно. Словно городские огни погасли, и сколько же времени прошло? Я не знаю. Часов не видать отсюда. Слишком темно. Я снова закрываю глаза, но вижу, что из окна начинает струиться свет. Призрачный серебряный свет луны. Штора отодвигается сама собою, и луна заглядывает в прозрачное окно. Круглое лицо луны отражается в
231
зеркале и тревожно дрожит, будто на водной глади. Луна улыбается мне. И гладит по волосам шелковистыми лучами. Мне очень приятно. Я встаю на лунный луч и иду к окну. А небо – вы не поверите – расчерчено лунными мостами и дорогами! На каждый из них можно взойти и подняться выше, к самым звёздам… А там, в вышине, в серебристых софитах мерцают лунные замки. Это так прекрасно!!! Я поднимаюсь вверх по лунному мосту, а на плечи мне падает перламутровая пыль. Я гляжу по сторонам, и вижу, что весь мир укрылся серебристым инеем, и он стал таким сказочным, таким волшебным, что я расплакалась от счастья… И тут я вспомнила, что было написано на листах моего папы сегодня утром. «Lumierprecieuse». Lumier precieuse. Люмьер пресью! – Как же я не могла догадаться, что в этих строках есть смысл! Я не знаю этого языка, но знаю, чей он. В Городе многие знают этот язык! И фраза эта переводится как «драгоценный свет». Откуда я это знаю?? Знаю, и всё тут. Вот.
А драгоценный свет падал с неба как россыпь бриллиантов. И может, он не нём денег, и завтра утром нам снова нечего будет жрать, а Розетта, боюсь, снова не вернётся… Но свет этот прекрасен. Прекрасен, что я всё ещё плачу и не могу остановиться.
На горизонте светлеет полоска. То рассвет занимался над Траумштадтом. И луна становилась бледнее, таяли в воздухе её эстакады и серпантины. Драгоценный свет таял, как мартовский снег. Но не тёк слезами, а оставлял на коже поцелуи невидимых ангельских губ. Эти поцелуи были нежными, прохладными, как лепестки пионов. И было совсем тепло. Я спускаюсь по лунному лучу к своему окну. Но почему-то попадаю к папиному, ведь они находятся совсем рядом! А там – горит свет. Я подхожу ближе, и через прозрачное стекало вижу:
Вы удивитесь тому, что я увидела. Но это, даже сейчас – самое яркое воспоминание за всю мою жизнь!
Через стекло я вижу, как мыши прыгают по клавиатуре печатной машинки моего отца. И не просто прыгают, а танцуют, и это такой забавный, то и такой изящный танец! Сам Мышиный Король в расшитом золотом сюртуке и лиловых панталонах отплясывает такие па. Что я еле сдерживаюсь от смеха! И только один мыш не танцевал, это был королевский дирижёр Себастиан (да, да, я почему-то знала, как его зовут). У Себастиана были маленькие заострённые усики, круглое пенсне с толстым стеклом, и зелёная ливрея, с вышитыми звёздами. Он словно в трансе водил руками, тогда как каждому его движению подчинялись другие мыши и даже сам король!
Я смотрела на них и смеялась. И я поняла, что у меня во рту больше нет больного зуба…
Я поглядела на короля, а тот подмигнул мне через стекло. У него на голове вместо короны красовался мой больной зуб кверху корнями…
Папа сидел в кресле, и спал. А по его лицу блуждала светлая блаженная улыбка. Никогда в жизни я не видела отца таким счастливым! Он видел хороший сон. Или «она» звала его целовать дождь и забывать о прошлом…
Я подлетела к своему окну. Рассвет занимался над городом. За стеной было тихо. А я – знала. Что сегодняшней ночью родился роман, который изменит всю нашу жизнь. Всю жизнь нашей бедной «Г» семьи. И знаете, что?
Этот роман действительно изменил всё. Но это, как говорится, уже другая история.

Вот вам и «драгоценный свет», друзья.
232

И да. Розетта вернулась этим вечером.
А своего больного зуба я никогда больше не видела…