Глава 23. Осень. "Акко против Зверя". (Глава 25)

Глава 23. Осень. «Акко против Зверя».

Время несётся как бешеный рой,
Не повернуть назад.
Ты загнан в угол жестокой судьбой
И отступаешь в ад.
Но светит надежда, ты счастлив и нет,
Хватаешь последнюю нить.
И если сто бед, есть наверно ответ,
Но может его и не быть.
Вершит поворот колесо круглый год,
И жизнью сменяется смерть.
Нам надо спешить, нас время не ждёт,
Не треснет надгробная твердь.
Ты тяжко дышишь как раненный зверь,
В сердце – трусости жалкий позор,
И захлопнулась сзади последняя дверь –
Ты хватаешь калёный топор.
Ты рубишь и рубишь, и липкая кровь,
Не смоет засохшую грязь.
Ты губишь, всё губишь, и снова и вновь
Безнадёжная красная вязь…
Путь долог и труден, и нету конца
Ведущим на небо дорогам.
Минуты как дни, а дни – месяца,
И время бежит год за годом.
И вертится мир, и вертится рой
Тех звёзд, что мерцает над бездной.
233

Когда-то родившись из пламя мечтой,
А когда – до сих пор неизвестно…
И миром земным, Дьявол правит один,
Не считаясь с отверженным Богом.
И крови напившись затравленных им,
Зверь идёт по кровавым дорогам…

Отлетали счастливые дни. Как листья старого тополя Густава. Октябрь разменял вторую декаду. Осень выдалась тёплой – улицы нежились в бледных лучах. Раймонд устроился на городскую ТЭЦ кочегаром, чтобы ни в чём не нуждаться, чтобы праздновать закат мира хорошим вином и морепродуктами. И как бы странно это не звучало, чтобы не проводить с Ловисой круглые сутки. Он безумно любил эту девушку, но душа отшельника требовала свободы, и находясь непрерывно рядом с привязчивой Акко, старик задыхался. Великая любовь была тяжёлым бременем. И чтобы нести его, требовалось чуть-чуть давать себе передышку…
Работа кочегаром была тяжёлой – утром Раймонд добирался почти через весь город на трамвае; до обеда с молчаливым напарником Шнапом они таскали тяжёлые мешки угля, и до глубокого вечера старик в одиночестве кормил бурым топливом огромный паровой котёл. Пламя ненасытно пожирало горючие камни. И в этой ненасытности оно походило на живое существо – Рэй даже дал ему имя – Кальцифер, и разговаривал с ним, как с другом. А вечером, когда гасло небо и зажигались окна, парень возвращался домой. Полупустой трамвай, позвякивая, катился среди пустынных кварталов, островков леса, заболоченных городских озёр… В трамвае горел свет. И пожилая добрая кондукторша каждый раз говорила уставшим пассажирам «удачной поездки!» А когда на небе зажигались звёзды, а некоторые окна гасли, Раймонд добирался до дома. Дома его встречала Ловиса в шёлковом халате с преданной улыбкой. На кухне вкусно пахло – то девушка испекла пирог, или сварила суп из овощей, или нажарила целую гору пресных лепёшек…
Ловиса проводила дни так же, как раньше. Через день навещала маму, с которой они хоть и не помирились, но всё же поддерживали связь. Трижды в неделю девушка посещала музыкальную школу – она не могла без пианино, а пианино в доме Амалии было совсем расстроенным, рассохшимся. Но девушка всё же играла на нём вечерами. И старинный, резной инструмент дребезжал и плакал, искажая и без того минорные звуки в сверлящую душу какофонию; тем не менее, не лишённую очарования и лада. Иногда за пианино садился и Раймонд. Девушка давала ему уроки, и несложные элегии да этюды они играли в четыре руки.
Старинные часы отмеряли мгновенья и дни, свет солнца становился бледней и прохладней…

В один прощально-ласковый вечер 24 октября, Ловиса возвращалась в свой новый дом. Сегодня она сдала предвыпускные экзамены в музыкальной школе, сдала на «отлично», — и учительница её, красивая седовласая Вивьен, слушала игру ученицы с влажными глазами… Прищурилось остывшее солнце, кутаясь в газовую вуаль городского смога. Ветер развевал волосы прохожих и продувал насквозь продрогшие души. Нынче небо словно играло с миром в «угадайку», и этой осенью случились все четыре времени года; а сейчас, в конце октября, когда тревожные тени
234
зимы спускались с ясных небес – над городом ещё дышало тепло апреля. Девушка, не зная, чем занять себя – ведь до возвращения любимого ещё пара часов, петляла по пустынным улицам. Она вдыхала последние ароматы осени – запах земли и мокрого асфальта, сырой штукатурки и карбида, терпкий букет жухлых трав, и нагретую шерсть сонных кошек. Ветер ласково трепал её душу и волосы, а на сердце становилось светло и пусто. Девушка одета по-праздничному, по-весеннему. Она часто красиво одевалась теперь для Раймонда. Красиво, но всегда скромно и женственно. На девушке совсем легкая кремовая куртка, свободная юбка до колен, похожая на перевёрнутый ландыш, на голове розовый с чёрным узором берет.
Девушка задумчиво брела по липовой аллее вдоль Эйхенштрассе, шурша ногами по палым листьям, когда услышала короткий свист и уже знакомый оклик.
— Далеко идёшь, эй!
Ловиса обернулась, сердце её неприятно кольнуло. В десяти шагах стоял Асланбек. Он был один. На нём чёрная кожаная куртка и широкие штаны с лампасами. Бек улыбнулся гнилой масляной улыбкой и оглянулся по сторонам.
— Постой, нам надо поговорить. – Сдержано сказал он.
Акко стояла не двигаясь. Она тоже оглянулась по сторонам и поняла, что здесь они только вдвоём. Густые заросли липы с терновым подлеском обступали тропинку, ведущую в безлюдный сквер.
Асланбек подошёл к девушке почти вплотную. Ловиса смотрела на него, не отрываясь. Не зная, почему, но её привлекала физиономия южанина. Но нет, не как женщину может привлечь лицо мужчины. Скорее, как ребёнка может привлечь страшная метафоричная картина. В лице Бека девушка разглядела что-то настолько гадкое и страшное, что не могла отвести взгляда. Похоть, садизм, необузданную ярость, безнаказанность и уверенность в себе, обласканность дешёвыми женщинами… Силу и цветение всего того, что она ненавидит. Всё это, сливаясь в беспокойном воображении, ложилось на образы подзабытых детских кошмаров девушки, на образ мужчины-разрушителя, тех фигур в темноте, и Зверя в языках живого пламени…
На лице Ловисы застыло удивление. Которое медленно перерождалось в отвращение и ненависть. Горячий южанин заметил это.
— Эй, ты что смотришь на меня, как на зверя? – Прервал замешательство он. На его шее, как в прошлый раз, заиграли желваки. Скулы напряглись, во взгляде зажёгся недобрый огонь.
Ловиса ничего не ответила. Девушка растерялась. Её переполняли самые разные чувства и желания – бежать, кричать, как обычно поступают в таком случае девушки; или ответить спокойно и сдержанно – но она не могла выбрать нужный вариант.
Асланбек приблизился ещё сильнее, и резко схватил девушку за куртку. В его глазах плясали чёрные огоньки, круглое смугляво-жёлтое лицо без растительности ощерилось в хищном оскале.
— Я чую запах непаханой целины, ты прелесть, родная, этот бородатый маслобой не достоен такой кошечки… – И, дохнув насваем, Бек надавил стальными пальцами на грудь девушки.
У Ловисы вдруг пропал страх. Просто отключился, оставив холодный рассудок. Девочка выросла, девочка больше не жертва… В этот миг перед глазами пронёсся сон, в котором Акко в одиночку отбивалась от волков. «Не бойся, это – тупые понты» — сказал голос в голове девушки. И Ловиса, на мгновение обмякнув в руках злодея, неожиданно топнула каблуком по его стопе. Бек разжал
235
хватку, и девушка бросилась бежать, разорвав дистанцию на три метра, и этого хватило, чтобы достать из кармана игрушечный водяной пистолетик. Девушка нажала на спусковой крючок, залив глаза садиста розовой жидкостью. «Крот» для прочистки канализационных труб! Бек дико заорал, схватившись за глаза.
— Тебе конец, мразь! Вас всех на куски порежем, квартиры спалим, я пол города подниму, никуда не денетесь… И петуху твоему гудок намылим… — С южным акцентом «ветеринар» сыпал угрозами.
Девушка, не давая ослеплённому врагу опомниться, пнула садиста в пах. Пнула «от души», попав подъёмом стопы точно по яйцам. Она ненавидела источник похоти Врага, его «драгоценное семя» альфа-самца, обычно столь желанное женскими ложеснами… Бек противно застонал и согнулся. Ловиса тут же пнула повторно, в нос и зубы. Она в кипучей экспрессии шептала:
«И драконы чувствуют боль… отнюдь вы не сверхлюди, враги, оккупанты… Смотрящие… Мухтары… Вот тебе шикса… Вот тебе менжа взыграла… Вот тебе картофелина под дверь, вот тебе три зивуга в мальхут…»
Тёмная Вода подняла с земли какой-то камень и запустила упырю в голову. Прямо в темя! Камень оказался прочнее размокшего кирпича. И на этот раз продавилась голова, и кровь потекла, промочив чёрные волосы. Акко била ещё и ещё. Ногами, кулаками – достаточно крупными и крепкими для девушки. Горячий южный боец перестал проявлять признаки жизни.
Девушка опомнилась, и бросилась бежать.
Редкие прохожие странно оглядывались на Ловису, но отводили взгляд. В этом городе всё сходило с ума. Сама жизнь, сама природа, само небо над головой, которое медленно заволакивали вязкие-нефтяные облака асператус. Закачались деревья, и закатное солнце, метнув багровые лучи на кресты костёла, брызнуло кровью в окна. Когда Ловиса забежала в подъезд, тучи разразились мелким бесшумным снегом…
Девушка открыла дверь квартиры ключом – в доме никого. Старые маятниковые часы показывали 18.06. Ловиса скинула ботинки, на которых прилипла перламутровая вражеская кровь. Только теперь девушка отдышалась, рухнула на диван, и свернулась комочком. Тёмная Вода беззвучно заплакала. Нет, плакала она не от страха и даже не от шока. Плакала от бессилья. От бессилья, что всё хорошее в этом мире; всё то что она любит – обречено на гибель и поругание. Страдают лучшие люди; худшие – счастливы. Лучшая музыка не понятна; драгоценные мысли – смешны; милосердие – презираемо; любящие нелюбимы; несправедливо поруганные, не оправданы… И нет никого, кто мог бы защитить красоту и правду в этом мире. Добро всегда слабо и немощно, добро разобщено, и только зло способно пробиться наверх, только зло – всегда побеждает. Всегда, вопреки сентиментальным детским сказкам… Никто из нечеловечески страдающих УРБов не отмщён; не отомщены тысячи преданных, оплёванных, замученных… Костры у подножья каждого Бен Мора пылают, покуда стоит мир, и пламя их ненасытное пожирает всех несогласных… Несогласных с уродливой системой, навеки захватившей монополию судить, что есть правда, что есть ложь… А Добрый Бог смотрит с небес и плачет, плачет, видя страдание его замутнённых осколков, израненных душ, которые никак не могут вырваться из силков сатаны…
Собирая рассыпавшиеся мысли воедино, девушка понимала, что их с Раймондом конец сильно приблизился. И, скорей всего, не будет печально-романтичного самоубийства сырой весной следующего года. Их уничтожат раньше. Уничтожат за то, что они встали на пути Системы, встали на пути того, что в этом мире считается Нормой и Правдой.
236
Ловиса понимала, что Асленбек будет мстить, и месть уже пустила метастазы по всему городу. Её – городу! И теперь грязное, грубое, кровавое нутро Трумштадта, что до поры до времени сокрыто от порядочных овечек Системы, засосало в свою зловонную трясину и их с Раймондом.
Жертву всегда расчеловечивают, перед тем, как растерзать. Перед тем, как линчевать человека, общественность убеждает себя в его полной бесчеловечности. УРБов веками считают «тупыми и мерзкими жирными свиньями». Несложный приём, чтобы обойти свою Совесть… И о них с Раймондом наверняка будет пущен слух как о мерзавцах, шизофрениках, террористах-экстремистах, опасных извращенцах, не способных на любовь и адекватность и т.п. Чтобы вся общественность, от бандитов до интеллигенции, но в первую очередь – диаспоры — презирали их и желали им зла. Но теперь Акко и Рэй не одни. Двое – уже войско. И двое, когда они преданны друг другу, не в два, но в тысячи раз сильнее каждого по-отдельности. Но у них, у Сильных Мира Сего, всегда всё схвачено, и все шаги продуманы, дабы растерзать жертву с нулевыми для себя потерями. Они очень осторожны. Даже, хе-хе, трусливы. Как говорится, легко быть храбрым тигром, но попробуйте быть храбрым кроликом. А одиноким оклеветанным кроликом, уже закланным, и брошенным тиграм…
Вот где проявляется подлинная Храбрость.

«У стен есть глаза и уши. Невидимые хранители Порядка следят за паствой, и как воины-лейкоциты, готовы в любой миг уничтожить того, в ком заподозрят опасную чужеродность».

Как-то так говорила мама маленькой Акко. Мама чудачка и истеричка. Но она мудра. И её генетическая память хранит увядание и геноцид ильшеманского племени. Мама работала фельдшером, специализировалась на онкологических заболеваниях, она знала многое о анатомии и болезнях. О крови, которая так похожа на «здоровое» общество. Эритроциты и тромбоциты мирно работают, лейкоциты охраняют их благой труд, и уничтожают любых чужаков. Но что, если Чужак – не болезнь, не инфекция, не раковое образование?
Что, если раковое образование – сам Человек, и только агония и смерть способны стереть его скверну с лица Земли?? Мы с Рэем – такие же крохотные «клеточки рака» в огромном и однородном организме социума. Мы – болезнь Мирового Зла, мы — капля яда в теле Монстра… И нас, увы, слишком мало, чтоб подорвать, растерзать, рассыпать эту многоликую паразитирующую химеру, под названием Человечество. Загнивший, уродливый, жестокий организм, ставший некрозом всей Вселенной.

За окном кричали дети – наверно радовались (а может, нет?) очередному снегу. Но теперь все знали – этот снег не растает. Каждая снежинка, касающаяся в этот вечер земли – обретает вечный покой. А пускай и не вечный, покой этот, вероятно, многих переживёт.
Ловиса не стала зажигать свет. Девушка открыла крышку пианино, и заиграла. Звуки дрожали, как стёкла в старых рассохшихся рамах. Тихо желтели – как облепиха в осеннем саду… Тревожно разбегались в стороны – словно рябь на глади пруда. Падали с неба, и не могли коснуться земли – будто этот вечный снег за окном… Ловиса просто играла. Исчезая для мира, в темноте и трауре позднего вечера, превращаясь в звук… Играла о том, что было на душе, отстранённое, светлое, вечное… Сильнее Зверя. Сильнее дьявола… Так она не заметила, как уснула. Склонив голову
237
прямо на пианино, и рассыпав волосы по клавишам… В комнате стало совсем темно.
Сквозь сон девушка расслышала дверной звонок. На пороге стоял Раймонд – в припорошённом снегом пальто и шапке.
— Привет. – сказал он. И грустно улыбнулся.
— Здравствуй! – стряхнув оцепенение, отвечала ему Ловиса. – Ты очень устал? Как там, совсем холодно? – Девушка выглядела почти спокойной. У Акко редкая особенность: быть спокойной тогда, когда другие цепенели от ужаса или теряли разум в панике – и быть взведённой, когда всё хорошо. «Когда несчастливы все, лучше всего несчастным…» – Вспомнил я слова одного писателя.
Ловиса была звёздной девушкой, и только звёзды указывали ей путь и истину.
— Да… — Парень повесил пальто на железный крюк. – Сильно похолодало. Это настоящий снег, я чувствую.
— Да… Снег уже не растает. Кружит над городом, как перья… Алые розы всегда замерзают… остаются – простые деревья.
— Ты сегодня странная. — Улыбнулся Раймонд.
Девушка зажгла свет. Тёплый, жёлтый. Уютный. В зимние вечера электрический свет особенно уютен. Для тех, у кого есть Дом. А где-то, припорошённые сыпучим снегом лежали собаки. Твёрдые, как мясо в морозилке у порядочных людей; твёрдые, как их сердца… Они лежали, обнажив остывшие раны и клыки, оскаленные бессильной яростью… Где-то далеко, на Западе, лежали солдаты. Последние Белые Воины, которые грудью встали на пути синских орд. Обманутые своим правительством, лишние в Новом Мире… Уже забытые, и безымянные, умершие красиво и безобразно, счастливые при жизни, и одинокие, как старик Мартин… Только на Западе – не бывает таких снегов и морозов. Не приходят они, как победитель, присаживаясь на пустующий трон, не звенят ледяной косою, словно чёрный жнец, и не вдыхают мертвенный туман в людские сердца. Там, на Западе, властвует другой враг, куда более жестокий, и кровь, и кровавый стяг драконьего знамени развевается на крышах готических соборов. И новый, пышущий жизнью организм уже запустил в прогнившее белое тело народа Эспена свои багровые щупальца. И кровь его не знает чужеродных клеток.
«Многие города падут без боя.» — Вспоминал Раймонд слова Жака. И это было видно даже здесь, в Траумштадте. Люди не сплочались перед бедой, но озлоблялись всё сильнее, и каждый «тянул одеяло на себя». Каждый трясся за свою шкуру, и всё свободное время судорожно изучал язык и нравы скорых захватчиков.
«Они тоже люди… Детей то хоть пощадят… Мужиков нормальных не осталось – выйду замуж за синца… Ну и что, что жёлтые, на нашей родине-матушке всем места хватит…»
Такие слова всё чаще можно было услышать в домах и на улицах Траумштдадта.

Через час пришла бабушка. Она принесла большущий пакет с фруктами и хлебом. Раймонд и девушка уже заканчивали готовить овощной суп с огромным количеством красного перца. Чайник закипал на плите, юноша заваривал чабрец с мелиссой в голубых фарфоровых кружках. На углу стола багровели две бутылки недешевого вина из Рамаллонской «Изабеллы». Бабушка гуляла в парке и на набережной. Она очень любила Хальмарское озеро, и пруд Шанталь, на берегах
238
которого стоял старинный собор при заброшенном женском монастыре. «Движение – это жизнь». – говорила бабушка. И теперь она каждый день наматывала пару десятков километров по городским улицам, в одиночестве и созерцании. Бабушка стала малоразговорчивой. Раймонд едва узнавал её…
Старик и девушка прошли в спальню. Они взяли с собой вино и пару кисло-сладких Альмагарденских яблок.
— Ты знаешь… — сказала Ловиса. – Я должна тебе кое-что рассказать. И, сев на диван рядом с любимым, посадив на колени Мари (девушка делила кошечку с мамой, три дня Мари жила у мамы, три дня у Акко с Рэем), Виса поведала о том, что произошло сегодня.
Странно, рассказывая о том, как она забивала уже поверженного садиста камнем, девушка ощутила волнующее сладостное чувство. Чувство справедливости. Пусть скоротечной. Пусть до смешного локальной… И ярость, белая праведная ярость восставала в её душе. Ловиса не знала, откуда в ней это. Жестокость, граничащая с сентиментальностью, бесстрашие – с робостью, тьма – со светом. Её душа нынче, если б можно было придать ей образ, и не образ даже… а символ. Походила на Танец. Это был танец в огне и осколках; прекрасный, неистовый, но короткий и полный невыразимой боли. Ловиса чувствовала, что её дни сочтены. Она прогорала, как бенгальский огонь, осыпая красивыми и жалящими искрами мир вокруг.
Тёмная Вода, ставшая Огнём… Печаль и сострадание, ставшее Яростью.
Раймонд же оставался флегматичным и отрешённым, угрюмым и холодным. Он менялся скорее в сторону ещё большей отрешённости и аскетизма. Будто отмирая заживо, вот только всё отмершее становилось не гнилью, но Светом. И Свет был спокойным и тихим, а Раймонд внешне становился похожим на печального рыцаря-призрака со старой гравюры… Порой, старик выглядел совсем неживым, чуждым всего земного и даже любой Любви… Но девушка, как никто на свете, знала, что именно за холодностью и отрешённостью прячется самая чистая, искренняя, но страдающая душа… Он, как святой, прибитый к кресту, оплёванный толпой и будто забытый самим богом… Но она, Тёмная Акко, никогда не покинет его! Мы вместе – создадим новый мир. Мир без боли и отчаяния, без грязи и похоти, без лжи и предательства… Этот мир будет совсем другим. Он будет не здесь! Эта планета плачет… И сердце её под каменной шкурой обливается магмой-кровью… Ловиса любовалась Раймондом. Его небрежной бродяжьей красотой. Длинноволосый бородатый «бирюк», сутулый и щербатый, угловатый и бледный, казался ей странствующим пилигримом-монахом из старинных книг, со фресок Фойербрукских соборов… Девушка так любила обнимать его, прижиматься к его впалой груди. Он был таким высоким, таким спокойным. И храбрым. Ловиса понимала, как трудно быть храбрым, когда ты один. «Легко быть храбрым тигром, но попробуйте быть храбрым кроликом» — такая поговорка ещё жила в сердцах Понимающих. Как точно она описывала истинную храбрость одиночек и изгоев… Нет ничего более храброго, чем противостоять всему миру, но оставаться собой. Нет ничего более восхитительного, чем стоять одному перед разъярённой и равнодушной толпой, не падая ниц, не теряя лицо, не принимая проклятья Толпы на веру… Девушка видела в Раймонде отца. Но не своего отца, которого никогда не знала. Скорее отца, которого представляла себе, но так и не могла представить. И возраст совсем не являлся преградой видеть в одном человеке папу, и брата, и мужа; и заботиться о нём, как о родном ребёнке… Только многое из этого не было выражено в словах и мыслях. Это было Чувство. Просто Чувство, что не нуждалось в определении.

— Не выходи из дома одна. – шептал Раймонд, обняв подругу. – Я всегда буду рядом с тобой и… Я
239
не позволю никому, даже самому сатане обидеть тебя. Мы должны найти оружие. Не дадимся врагу тёпленькими. Ружья, гранаты, сабли. Возможно какую-то защиту. Как ты смотришь на это?
— Я только за… Я только за. – Улыбалась девушка. Из её глаз текли слёзы. Слёзы воина, идущего на смерть. Слезы трагичного счастья.
— Мы проберёмся в арсенал при ратуше, в Старом Городе. Ты читала наверняка в газетах – весь Старый Траум сейчас расселяют. Стало невыгодно поддерживать инфраструктуру в почти заброшенном районе. Особенно зимой. Там наверно сейчас осталось не больше пары сотен людей – в основном старики и бродяги. Кто-то из них предпочтёт встретить Гогов и Магогов в родном доме, куда врос корнями. Смерть от холода, наверно, станет наградой для тех, кто не цепляется за жизнь… В Старом Городе уже расформировали больницу и полицейский участок. Но если ещё не вывезли всё оружие – у нас есть шанс, хотя крохотный. Что-либо раздобыть. А если нет… Насладимся прогулкой! Там красиво и жутковато теперь. Город-призрак. Город-воспоминание…
Раймонд налил очередной бокал вина. Девушка допивала свой. Метель гудела за стёклами. Дерево скребло в стекло, собаки выли где-то у Хальмарского озера.
В Траумштадте непросто раздобыть оружие, если ты не военный или жандарм. Все ружья, взрывчатка и даже длинные мессеры – подлежит нумерации и учёту. Только сейчас такая неразбериха… Удивительно, как люди ещё не начали резать друг друга прямо на улицах, в массовом психозе, всеобъемлющем ужасе. Но ужас и раболепие и так бродили по городу. Они воплощались в самых сокровенных и первобытных кошмарах обречённых душ… Раймонд помнил почти наизусть повесть о Тилле Клайде. О том, как все ужасы первородных страхов восставали пред ним в ночном лесу, но не могли коснуться Тронхальмского Орфея. Ведь великая любовь Фарнезы освещала и оберегала его. Любовь сильнее всех бед. Сильнее страха. Сильней самого дьявола… Но в квартирах Траумштадта то и дело находили мёртвых людей, один вид которых повергал в ужас. В газетах, уже переставших скрывать от траумцев правду, писали о телах с вырезанными органами, с исчезнувшими головами и кожей; о телах, изуродованных мистическим метаморфозами. Одну женщину нашли в собственной постели её дети, и тронулись рассудком. У несчастной во рту торчали гигантские лошадиные зубы, ухмыляющиеся дьявольской гримасой. У этой же женщины были удалены репродуктивные органы, причём без какого-либо следа на теле. Вообще, у большинства жертв дьявольские хирурги бесследно изымали органы половой, лимфатической системы, глаза и сердце. У некоторых изымали кости. Вплоть до позвоночника. Без малейшей царапины на теле. Царапины оставляли внутри. Их находили патологоанатомы, что перепахивали тела убитых нечистой силой своими скальпелями и пилами, не оставляя без внимания и сантиметра площади. На органах, костях жертв были бессмысленные знаки и руны, надписи на неизвестном языке, и следы денатурации, как от ожога… И эти дьявольские игры уже невозможно было скрывать, как пытались поначалу замять подробности гибели Эйвери, Орианны и многих других…
Раймонд, как и Ловиса, сталкивались с неземным кошмаром. Он являлся во снах страшным зверем, и лапами, тянущимся прямо из стены, но дьявол не трогал эту пару изгнанников. Может, великая любовь, как знамя Архангела, заставляла его отступить. А может, он всего лишь игрался с ними, пытался пить их страх, надуваясь им, как пиявка… Но были люди, много людей, чей страх был сильнее, и кого не хранила отчаянная любовь.
Вот так, на закате мира, несчастный – вдруг стал едва не счастливей всех… И впервые за всю жизнь, Раймонд даже начал испытывать жалость к людям. Не ко всем, конечно…
240
Раймонд вспомнил о голове, забытой дядей-Фариборцем на тумбочке. Дядя за целый месяц ни разу не побывал в бабушкиной квартире. Да теперь это и не к чему, когда Амалия перебралась к нему, и только раз в несколько дней навещала Акко и Рэя, будто что-то проверяла, или чего-то ждала… С дядей парня не связывало никаких тёплых отношений. Они были почти чужими, хотя и относились друг к другу нормально. Жил дядя на северной окраине городе, на Ллойдштрассе. А порубленная на куски голова, с аккуратной надписью «Акко» на внутренней стенке черепа, всё ещё стояла на балконе в пакете. «Надо будет похоронить её, хотя бы в снегу в рощице». – Подумал Раймонд. Он совсем забыл о голове. Он думал было показать её девушке… Но так и не решился этого сделать. Хотя… Чего уж скрывать перед бездной?!

В газетах пишут, что теперь совсем плохо обстоят дела с углём. Шахты и склады больше не обслуживаются «нелегитимной властью», и даже мэром. Их с какого-то перепуга продали за копейки неким братьям – Якову и Марку Шнепперман, судья по всему — южанам с эспенляднскими фамилиями. А эти ящеры теперь повысили цены на уголь вдвое, для простых людей. Кто-то здорово нажился на трудом и кровью обретённом богатством Юшлории… Забавны эти метания перед смертью. О чём думают простые люди? Что синцы пощадят их? Впрочем, вполне возможно… Быть может, ночной ужас не пощадит их раньше… И неизвестно, под чьей человеческой личиной сокрыты клыки оборотня – этих дьявольских пастырей в блеющем запуганном стаде… Город не сплочается перед лицом беды. Он дико смердит, разваливаясь на части, и по частям летит в бездну…
Когда режут одну овцу, все в стаде тихо радуются, что сейчас режут не их. Что их очередь, ещё не пришла…

— Слушай, нам ведь надо ещё заказать пару тонн угля… Даже если мы скоро того… может, бабушке здесь придётся жить. Запасной аэродром в любом случае нужен, пусть даже для дяди… – Ловиса допила восьмой бокал. Странно, как и Раймонд, от алкоголя девушка не становилась дурной и неуправляемой. От вина она лишь расслаблялась, и входила в легкий приятный полу-транс.
— Знаю. Эта работа нам ещё предстоит. Нужно доверху наполнить наш вагончик во дворе. Будут люди добрые – натаскают без нас бабушке в квартиру. Я не знаю, что за сущность вселилась в неё сейчас, но вдруг бабушка снова станет недееспособной… Здесь-то мы ларь до краёв набрали, и будем пополнять по мере пользования. Полагаю, котельная проработает до начала декабря. Пока земля не успела промерзнуть на большую глубину, даже Окна трубам не страшны. Ну а глубокой зимой… Будем живы, поможем и бабушке, и дяде, что уж… Но эту зиму, будем честны, мы не переживём. И в этом наше счастье… Я слышал о традициях северян на острове Миир, что на Винтервандском шельфе Снежного Моря. Там безнадёжно больных, старых, и просто несчастных, не пытаются исцелить и окружить заботой. Их уносят в зимнюю тундру и оставляют. Одних. Без еды и даже тёплой одежды… Я не смогу так поступить со своей бабушкой, и ни с кем, кого буду любить, и о ком должен заботиться. Но порой, мне думается, что этот способ – самый гуманный.
— Вот уж и вправду… Без лицемерия и продления мучений. Я слышала о похожей традиции у Ильшеман. От мамы… Но если мы сможем… Что бы ни было. Нам всем нужно продержаться подольше, хотя бы до середины зимы. Оторвём от этого прогнившего мира все клочки счастья, которые сумеем оторвать! Ради нас. Ради нашей кошки Мари…
Девушка расчёсывала клочковатую шерстку белой «королевы», и смотрела в окно. Мари ухнула
241
спросоня, и снова свернулась «луной». А снег и одинокое дерево всё так же скребли по расчерченному ледяными узорами стеклу…

За два часа до рассвета Раймонд и Ловиса отправились в Старый Город. Ещё ночью, возникла идея не идти туда пешком, а доехать по железным путям на дрезине-углевозке. За ночь намело снега: кое-где обнажался скользкий асфальт, в других местах натромбовало барханы. Ещё совсем невысокие, но по-зимнему сухие и твердые. Уже не осенней тоской дышало небо… Колючий, прозрачный мороз щепал щёки, и продувал костный мозг, будто позвоночник был тростниковой флейтой… На вокзале «Траумштадт 2», откуда начиналась резервная узкоколейка на Старый Город и на Свечу святого Ллойда, не оказалось даже сторожа. Ветки эти, проложенные во времена Гофмана, имели только местное значение, и не представляли стратегического интереса. Лишь иногда по ржавым неровным рельсам, уложенным на гнилушные осиновые шпалы, напрямки возили уголь с разреза. На проходной оказался только забытый цепной пёс, худой, как смерть. Он поднял басистый лай, и в темной дали ему отозвались голоса его бродячих собратьев…
— Нужно отвязать его. – Раймонд остановился в паре шагов от лохматого бородатого шварцтерьера.
— Нет… — Он не позволит. Преданность – сгубит его.
Раймонд подошёл ближе, но пёс оскалил клыки и принялся неистово рвать цепь, пытаясь достать старика. Шварцтерьер размером с волка, чёрный, лохматый, кудрявый. Рэй стоял спокойно, опустив руки и разглядывая цепь. И вдруг, старик рывком бросился ко псу, проскочив в паре сантиметров от щёлкнувших клыков, пересёк узкий плац, и у тёплой бревенчатой конуры, где к металлической проушине крепилась цепь, вытащил удерживающий штырь. Пёс остолбенел в двух шагах от спокойного сутулого юноши. И… бросился наутёк, звеня поблёскивающей, как хвост синского дракона, тяжёлой цепью. Конечно, отстегнуть карабин у ошейника черныш бы не позволил. Всё-таки, охранный шварцтерьер на объекте…
— Ну… Так у него будут хоть какие-то шансы выжить. А даже если нет… лучше пусть замёрзнет свободным. Чем так.
Старик помахал во след чёрному стражу, а он, звеня своими кандалами, будто беспокойное, проклятое миром Кентервильское привидение, скрылся в ночи; там, где за лесополосой выли его бродячие родичи…
Налево от проходной тянулся железобетонный забор с колючей проволокой. Если заглянуть сквозь щели между плит – можно увидеть сложенные штабелями шпалы, блестящие свежим креозотом, ржавые узенькие рельсы, и несколько ретро-локомотивов в истлевшей зелёной краске. Здесь ещё недавно была путевая машинная станция, а теперь всё забросало листьями и замело снегом… Только свет далёкого прожектора, отражаясь в свежей белизне, освещал путь двум зябким фигуркам.
— Сюда, Рай. – шепнула Акко, увлекая юношу за собой.
Девушка и он свернули куда-то вниз, где два пути разбивались на десяток развязок. Свет от прожектора едва достигал низины, и Раймонд зажёг фонарь. Позади всё ещё заливались лаем беспризорные парии.
— Кажется, вот. – Раймонд остановился рядом с самоходной вагонеткой. – На таких иногда возят уголь из Старого Траума. Садись.
242
Девушка молча села. Подобрав подол синтепоновой куртки, и взявшись руками за торчащую сбоку скобу. Отсветы фонаря тревожно играли на рельсах, стылый ветер гудел в проводах, которые, облепленные инеем, поблёскивали в вышине, похожие на белые жилы… Раймонд повернул рычаг. С противным лязгом вагонетка сдвинулась с места. У старых дрезин-самоходок шестерёночный привод: вращаешь рычаг, передавая усилие через несколько звёздочек и червяков, сдвигаешь с места тяжёлые чугунные колёса. И даже полные угля вагонетки легко ползли по рельсам. Вот только со скоростью не быстрее пешехода. Впрочем, на большинство этих самоходок можно установить дизельный двигатель. На похожей дрезине, только с широким размахом колёс, под междугородние скоростные пути, два месяца назад Удо и Отто смогли добраться Юшлорского Рифтового Разлома…
— Нам сейчас быстрота ни к чему. – Улыбнулся Рэй. А вагонетка, набирая инерцию, скользила на запад.
Скоро займётся рассвет. А звёзды едва видны. Не тучи – снежный туман укрывал их порванной тюлью. Было холодно. По-настоящему холодно.
Тревожный лязг колёс будил в памяти воспоминания. Как поезда проходили зимой с дождливого запада, а здесь они была облеплены инеем: голубоватым, мерцающим, острым… И этот тоскливый скрип, с которым ночью осаживали составы…
Раймонд спрашивал маму ночами: Мама, что это?
Мама отвечала: Это поезда.
— А что они делают? – снова спрашивал любопытный мальчик.
— Они едут, далеко-далеко. – Устало отвечала ему мама.
— А туда можно дойти пешком?
— Нет. – Мама закрывала глаза.
А маленький Рэй лежал ночью, вслушиваясь в этот далёкий заунывный скрип и лязг, в бессвязное эхо мегафона, в шорох снежинок, скребущих по стеклу… И думал: как же здорово, и в то же время страшно, что мир настолько большой, что его нельзя обойти пешком…

Вдруг Ловиса тронула парня за плечо.
— Слушай, хочешь, я расскажу тебе ещё одну легенду? Вернее, это не совсем легенда. Это история, о которой не говорят вслух. – Акко была сонной и разбитой. Её голос звучал тихо, устало, но всё же чётко. Чёрная куртка с просторным капюшоном полностью скрывала девушку, в ней она выглядела, как готическая мадонна. Только угловатое смуглое лицо, хвосты чёрных волос, и погасшие чёрные глаза выдавали всю ту же странную, грустную Акко…
— Хочу. Нам долго ехать.
— Ну, тогда слушай. – И Ловиса начала свой рассказ.
— Эта история случилась примерно через сто лет после Великого Раскола, о котором я говорила тебе, когда мы шли к Сир-Секару. Так вот. Оставшиеся в наших краях ильшеманы жили бедно. Земля уже была заражена солью, и огромные массивы мелколиственных лесов, что раскинулись в нашей Юшлории между Фаркачарами и Шаттенвальдом, безжалостно выгорали каждое лето, от
243
засух и суховеев, от злого палящего солнца… Леса уже почти не приносили свои дары – пушнину и дичь, грибы и орехи, ягоды и целебные травы… Заразные клещи, мясные оводы, седые вырвы, мёртвые солёные пустоши, сапропелевые топи — превращали некогда благословенный храм в во враждебное, опасное место… Уже лет сто, как ильшеманы строили бревенчатые дома, в которых можно было пережить суровую зиму. Но болезни и бедность стучались едва не в каждый дом. Дети Ветра возделывали землю, но летние засухи и заморозки губили урожай год за годом… Они растили овец, хотя никогда ранее не были скотоводами – но волки, и странные хвори убивали скот быстрей ножа. В семьях перестали заводить детей, и всё чаще не детский смех, а грустные напевы и стон умирающих можно было слышать в округе.
В эти годы, в одно селение пришёл незнакомец. Пришёл он на праздник девяти лун – или праздник матери-осени. В день, когда заканчивали собирать урожай и готовились к зимнему сну. Зиму нужно было пережить – её ждали как бедствие, как войну, как смерть. А лето было наполнено изнурительным трудом, когда работали от зари до зари, чтобы предстоящая зима не стала последней. И когда полгода труда подходили к концу, когда вечный снег ложился на камышовые крыши – люди праздновали приход зимы, которой они так боялись летом… Но немногим этот день походил на праздник – люди собрались вкруг в доме старейшины, и тихо при свечах читали молитву. Тяжко было пережить предстоящую зиму – совсем мало зерна в амбарах. А холода спустились мгновенно, даже очаг едва разгонял стужу.
Незнакомец, не говоря приветствий, вошёл и сел в круг.
На нём был странный костюм – чёрный кафтан с меховой оторочкой, высокая чёрная шапка, за поясом висела широкая сабля. Ещё странней было лицо его – остроносое, с торчащими рыжими усами и жиденькой рыжей бородой. Единственный глаз незнакомца походил на горящий уголёк. Он тлел неподвижно и не выражал никаких чувств. Среди людей прошёл ропот. И старый воин Абхай процедил на ухо старейшине: «Конну-вендирш». Это значило дурной скиталец.
Старейшина не ответил воину ни слова, и лишь жестом пригласил гостя к огню.
— Проходи. – Сказал он, подумав. – Будешь моим гостем.
Но не ответил ни приветствие незнакомец, перешагнув через сидящих, подошёл он вплотную к старейшине и молвил:
— Я посланник Сибила. С десятой луной он придёт в ваше селение вослед за хворью. И Его вы примите как гостя. Ему вы отдадите лучших людей своих – и душу свою отдадите безропотно. Каждые семь дней он будет забирать одного из вас. И никто не должен ему перечить. Если хоть кто-нибудь окажется рядом с тем, кого отметил Сибил, то вечность неземных страданий познает он, и неба его душа никогда не увидит… И незнакомец опрокинул чан с гречневой кашей – крупа рассыпалась по полу, и ожила вдруг, заворочалась на досках, сложившись в имя «Абхай». И шестой день новой луны отметили гречневые зёрна, и странный знак – печать Зверя – был подписью. Потом незнакомец рассмеялся, и вылетел в дымовую трубу.
Никто в доме старейшины долго не мог двинуться с места. Пока пламя в очаге не погасло, и ночной ноябрьский воздух не ворвался в окно. Старый воин первым пришёл в себя. Он подошёл к старейшине и молвил: «Не боялся я ни стрелы, ни сабли, ни лютого волка. Не убоюсь и тёмного духа».
И спустя шесть дней, на закате, в одиночестве он вошёл в избу. Низкую, почти без окон. Что стояла на окраине селения и была три года как заброшена. Снаружи дверь затворили на замок и приперли тяжёлым бревном. Люди собрались вокруг, но никто не решался даже приблизиться к
244
проклятой избе. Ведь это его – охотника и воина Абхая – избрал Зверь. Его, и никого другого. Жена Абхая – красавица Сарика, беззвучно проливала слезы, стоя за спиной бледных родителей своих.
А когда настали сумерки, из заколоченных окон избы вдруг заструился свет. Призрачный, белый свет. Такой яркий, будто солнце было заперто внутри, но свет этот отдавал серебром и смертью…
На утро, когда прокричали петухи, и первый луч солнца упал на продрогшую землю, люди отворили двери избы. Волосы многих в тот день стали седыми. Под потолком, прибита на гвоздь висела голова Абхая. И у головы были искажённые ужасом бычьи глаза. Тела в избе не оказалось, только по полу рассыпаны гречневые зёрна… Люди сожгли избу. Сожгли, вместе с головой.
Спустя три дня доярка Зимера случайно расплескала молоко. В ужасе она закричала и затряслась, когда молоко, пролившиеся на пол, вдруг ожило, и поползло по полу завитушками, пока не собралось в её имя. Женщина заплакала горючими слезами. И, не в силах себя сдерживать, закричала. На страшный крик доярки прибежали люди. У всех были бледные лица. А молоко на полу заплясало, собравшись в капельки, да так забавно, словно это маленькие человечки.
Через пять дней обезумевшую от страха Зимеру привели к другой заброшенной избе на окраине села. Окна заколотили наспех. Женщина упала на колени и рыдала. Но никто из всех людей не вступился за неё. Зимеру схватили, и силой втащили в избу. Даже её муж – старый пекарь Сварну, стоял в стороне, не смея показаться жене на глаза…
Снова спустились сумерки. Люди обступили избу, но стояли далеко, зачем-то держа в руках оружие – кто вилы, кто топор, кто старую дедовскую саблю…
В этот раз не было света. Только изба вдруг затряслась, заходила ходуном и доски, закрывающие оконный проём, вывалились наружу. Из проёма показалась огромных размеров уродливая свиная голова. Жир в белёсой щетине и трясущихся бородавках свешивался с боков, закрывая подслеповатые белые глаза. Страшные обломанные клыки торчали из пасти. И вдруг, меж них проскочил острый красный язык, и голова завизжала. Так страшно, что люди, обезумев, убежали прочь.
Под утро, двери избы взломали. Внутри не нашли ничего. Только вся изба была выгоревшая изнутри…
Уже на следующий день, сразу у двоих человек на ладони появилась печать Зверя. И страшные надписи на стенах их домов призывали на жертвенник уже завтра. Подлый Сибил! Он не сдержал слово своего посланника забирать людей каждую неделю. Жадный, он приходил теперь каждую ночь. Его огненный перст жидким пламенем писал на зеркалах странные знаки, и ночью щекотал детям сердце…
Жители селения сходили с ума. Многие резали себя, перерезали глотки, пронзали сердце. Иные удавливались в петле, лишь бы не увидеть в зеркале, на полу, на стенах, на собственном теле призыв сатаны и его огненный перст, что живым пламенем напишет их имя. А тех, кого постигла участь быть избранником Зверя, оставляли люди. Матери оставляли сыновей, жёны мужей, сёстры – братьев. Ещё не умер человек, от него отказывались перед лицом Бога, и гнали из дома, как заразу. И никто не смел даже в глаза посмотреть ему. В глаза человека, которого избрала Беда.
Но и среди безумия случались чудеса.
Добрый бортник Мурали и дочь мельника Сурия решили пожениться. То были странные парень и
245
девушка. Их давно знали, но редко кто их видел; они жили сами по себе. Мурали уходил с верёвкой, берестовым коробом и «кошками» в глухие леса и лощины, его всегда сопровождал верный пёс и тростниковая флейта. А Сурия научилась вязать из шерсти – она вязала варежки и шарфы, платки и тёплые шали, носки и свитера… Сурия была очень красивой, но такой скрытной, что в детстве её прозвали Лурима-Аайя — Ночной Цветок. Но однажды, она услышала из окна, как играл на флейте Мурали, и всем сердцем влюбилась в юношу. С тех пор они были неразлучны, разве что отправляясь за драгоценным диким мёдом в лес, Мурали целовал Луриму-Аайю, и говорил: «Я обязательно вернусь. Вернусь через три дня, когда солнце будет в зените». И всегда сдерживал слово.
И вот, когда зима засвистела буранами, и беда пришла в деревню – Мурали и Сурия решили пожениться. Никто не стал перечить их желанию. Жителям деревни было наплевать на всё – лишь бы не увидеть в своём доме призыв и печать Сибила. Свадьбу сыграли скромную. Здесь были только отец Ночного Цветка, а со стороны Мурали не пришёл никто… Юноша был сиротой. Только старейшина согласился быть с его стороны – старейшина был единственный в селении, кто ещё сохранял лицо перед ликом Тьмы. И вот, когда уже разрезали свадебный пирог, из рук старейшины выскочил нож, и стал водить остриём по стене. На стене выросло одно слово. «Мурали». И стояла печать Зверя… Горькими слезами заплакала красавица Сурия. А Мурали утешал её, расчёсывая длинные волосы.
И вот уже на следующий день, на закате, Мурали стоял у входа в пустую избу с заколоченными окнами. Вокруг собрались люди. В руках у них были факелы и оружие. Мурали окинул толпу грустным взглядом, и шагнул. Но тут услышал крик за своей спиной: «Стой!». Юноша обернулся. К нему бежала Ночной Цветок. В слезах она схватила Мурали за рукав, и выпалила: «Не отдам». «Не отдам!!!» — Вскричала она почти в неистовстве. И, увлекая юношу за собой, сама вошла вперёд него в дверь избы. Так и заперли их вдвоём. И серые от страха люди в полузабытьи стояли вкруг избы с факелами, и то ли чудилось им, то ли взаправду — серебристый свет струился из окон, и чёрные когтистые лапы скребли из щелей, и свиные глаза таращились в разбитые стёкла…
Так наступило утро. Прокричали петухи, и красное солнце показалось из-за леса. Люди выломали двери. И что они увидели там – вызвало слёзы. Мурали и Сурия сидели на полу, обнявшись. Нежный свет солнца золотил чёрные локоны девушки и скользил по спине парня. Юноша и девушка тоже плакали. И рядом с ними лежала флейта.
А потом, вечером того же дня, когда люди собрались в доме старейшины чтобы почтить чудо – пришёл одноглазый Конну-Вендирш. Как хозяин вошёл он в дом и сел напротив старейшины. И сказал такие слова:
«Пока в мире есть хоть капля настоящей любви – Сибил бессилен». – С этими словами дурной скиталец окинул глазом присутствующих. Задержал он взгляд на Сурие и Мурали. «Ты» — обратившись к девушке, изрёк он. «Ты спасла этот мир». И продолжил, обращаясь уже ко всем: «Любовь спасёт мир. Даже когда падут крепостные стены, и молитва засохнет на губах. Только любовь! Среди лжи и предательства, как солнце в непроглядной тьме. Вы все, знайте!» — И одноглазый человек вздрогнул, словно расправив крылья, когда Сурия схватила его за рукав. «А как же те, что забрал твой господин!» — Кричала она, и не отпускала руку посланца тьмы.
— Дурной человек улыбнулся. «Их души попадут на небеса. Благодаря тебе, дитя Солнца!» — И шайтан, щёлкнув пальцами, растаял в воздухе. Но голос его ещё громом звучал под потолком избы: «Но когда мир погрузится во мрак, в царство лжи и предательства, когда матери бросят детей своих, а жёны отринут мужей своих, когда Тьма целовать будет Землю и та забудет Солнце, тогда снова Зверь явится в ваш мир и поглотит его…»
246

Акко замолкла. Вагонетка, мерно покачиваясь, скользила по рельсам, и провода всё так же белели над головой. От дыхания металлическая поверхность покрылась инеем. Было очень холодно.
— А что случилось дальше? – Спросил девушку Рэй.
— А дальше… — Отстранённо ответила Ловиса, смотря вдаль, где едва-едва засветлело небо. – А дальше – пришёл Вильгельм.
— Всё что ты рассказала – правда? – Раймонд машинально вращал рычаг, и дрезина разогналась до приличной скорости, близкой к скорости велосипеда.
— Это легенда! – Рассмеялась в ответ Акко. – Но я – Девушка снова стала задумчивой. – Верю в неё. Верю в каждое слово.
— Живая легенда. Людям было бы неплохо читать её. Хотя, боюсь многим нравоучения и примеры, как мёртвому припарка… Слушай, мы скоро будем!
— Знаю. Смотри – Дома…

247