Глава 25. Осень. "Это наша страна!" (Глава 27)

Глава 25. Осень. «Это наша страна!»

… Попытайся ладони у мёртвых разжать
И оружье принять из натруженных рук.
Испытай, завладев ещё тёплым мечом,
И доспехи надев – что почём, что почём.
Разберись, кто ты – трус, иль избранник судьбы,
253

И попробуй на вкус настоящей борьбы.
И когда рядом рухнет израненный друг,
И над первой потерей ты взвоешь, скорбя.
И тогда ты без кожи останешься вдруг,
Оттого что убили его – не тебя…
(В. Высоцкий. «Баллада о борьбе»)

— Знаю. Смотри – дома… — Акко вглядывалась в темноту. Впереди различались разбросанные по низине силуэты строений. Местами их скрывал облетевший лес, но большей частью местность была открытой. Из всей тёмной громады городского массива только два окна зажжены. Над железнодорожными путями больше не горят фонари. Правительство города экономит свет. Да и кому он теперь здесь нужен…
— Расскажи ещё что-нибудь! – Раймонд совсем не мёрз. Всё-такие великое дело – тепло родного человека. Даже трескучий мороз – нипочём. Близость подруги и вращение штурвала-рычага согрели его. Хотя холод перед рассветом стоял страшный. Это не сырая прохлада осени. Это легендарный Юшлорский мороз. Наверно, если бы здесь висел термометр, он показал бы минус 30.
— Ну вот думаю, что тебе рассказать! Я вообще давным-давно не толкала таких длинных речей, даже дыхание сбила… — Акко прикрыла рот ватными варежками, дышала в них, от её дыхания шёл белый пар. Глаза девушки походили на чёрный омут, в омуте таились сокровища и чудовища. Иногда в глазах Тёмной Акко вспыхивали искорки, как огни святого Эльба в грозовых небесах… Сколько бездны, боли и мудрости, древности и звёздности, таилось в этих глазах. На вселенную накинули чёрный плащ, на солнце надели капюшон… Но видел ли кто-то ещё в Ловисе столь невозможное? Или то чудилось только Рэю, оттого что он банально любил девушку, любил и наделял своими чертами. Для других, как ручался бы сам рассказчик, Акко не была особенно привлекательной. Закрытая и угловатая, пугливая, тихая. Вечно говорящая невпопад, и после её слов повисала неловкая пауза. За ней тянулся шлейф отчуждённости, непонимания; для людей нормальных и порядочных казалось, что девушка скрывает в себе демонов. Скрывает какую-то жутковатую мерзость, как покинутый заброшенный дом. Но будем откровенны – это люди видели в ней как в зеркале свою мерзость, и свои грязные мысли приписывали существу, которое не могли постичь. Но солнце часто кутается в плащ из ночи, ибо обнажённый свет смешон и страшен. И носящие в себе свет знают это.

— Слушай, я могу рассказать тебе про Вильгельма. Наверняка ты не слышал эту историю в таком ключе. — Ловиса вопрошающе посмотрела на возлюбленного.
— Я весь во внимании. – Искренне сказал Раймонд, и стал вращать маховик как можно безшумней.
— Итак! – почти торжественно продекламировала Ловиса – Триста лет назад далеко на западе, в устье великой Ёрги-реки, там, где целует она безбрежное море Паласса, был старинный город Фойербрук. Хотя… почему же был… Он есть и сейчас, и будет всегда в сердцах великих… земля будет вечно помнить о нём, даже когда синские звери осквернят его или обратят в прах. Но,
254
извини… В общем, не будем о об этом, не будем о войне! Сейчас я расскажу о другом. Итак, в Фойербруке правил мудрый король Расмус «Бархатный Тигр» из династии Эйхенкройцев. И у Расмуса была красавица жена – королева Жизель. Был храбрый юноша сын Зигфрид, и луноликая дочка Лина… И всего было вдоволь, люди давно позабыли войну, Фойербрук цвёл и благоухал. Цвела культура и искусство, люди верили в Бога, и многие светлые умы той романтичной эпохи даже подумывали навсегда избавить Эспенлянд от мерзости разведения УРБов. То была эпоха просвещения и торжества лучших мужей белой расы. Учёных, путешественников, поэтов, благородных рыцарей… Эпоха, когда Мир, казалось, стоял на пороге Великого Рассвета.
И каждый год, в начале мая, в стольном Фойербруке проводились рыцарские турниры. На этих турнирах бойцы со всего королевства сражались друг с другом за воздушный поцелуй королевы. Хотя наверно… Сражались они всё-таки за славу и честь, а также за хорошее вознаграждение от короля. Но никакая история не лишена красоты, стоит лишь поглубже посмотреть… Пока однажды, эта трагичная история не имела честь случиться…
Четвёртого мая, в самый разгар турнира, в город Фойербрук приехал странствующий рыцарь. На нём были бедные доспехи, шлем его не покрывал лица, а на гербе изображён бесхвостый шакал. Бесхвостый шакал являлся символом того, что рыцарь лишён наследства и имени, и обречён скитаться по городам и селениям, зарабатывая на жизнь чем Бог пошлёт… У рыцаря были завитые лихие усы и голубые добрые глаза. Но никто не обратил внимания на бедного идальго, пока не начался первый акт турнира.
Та-Дааам!!! – Ударил гонг
— Ту-Туту-Тру-ту!!! — Вострубили горны.
И что тут началось! Бедный и отрешённый рыцарь показал себя по всей пугающей красе! В конной сшибке он сбрасывал из седла одного соперника за другим. Анри Шатильон, Асманд Брёкссон, Луи Гастон и даже сам Филипп Грэй из Риннор-ам-Ёрги полетели из седла на пыльную землю ристалища. Никто из них не погиб, ибо по правилам, вместо стального острия, наконечником копья служил прочный деревянный шарик, а все воины были облачены в полный латный доспех.
Но это отнюдь не всё. После первого акта турнира – конного поединка – состоялся грандиозный бой на мечах. Самое опасное из всех состязаний! Воины выходили биться налегке, только стёганный камзол, кираса, да шлем защищали от настоящих стальных мечей. Это был вопрос чести, но все мечи были затуплены. А странник и вовсе скинул с себя защиту, и предстал перед публикой в белой рубахе и холщёвых штанах. И в руках он держал двуручный мессер – прямо тот, что я видела во сне! И когда начался бой, его первый противник — Гримоальд Лангебард, барон Виляндский, известный своей жестокостью и нечеловеческой силой, тут же попытался заколоть странника остриём меча. Но колющие удары были запрещены! Это было бесчестно и подло… Только бесхвостый шакал увернулся с нечеловеческим проворством, и Гримоальд, потеряв равновесие, рухнул наземь. В ярости вскочил он, произнеся проклятье, и странно видеть, за что он так ненавидел нищего воина… Гримоальд был великан, могучий кряжистый силач, похожий на косматого бородатого медведя из дремучих дубрав Вилянда; одним видом он внушал трепет. Он решительно пошёл на странника, с целью просто разрубить его затупленным цвайхендером или нанизать на него как шашлык. Но шакал – снова увернулся, скользнул по клинку противника своим мессером, и рубанул яростного исполина в область ключицы. Удар с глухим шлепком впечатался в кирасу. Она смялась, будто консервная банка. Сила, с которой «лишённый наследства и имени» обрушил этот удар, повергла соперника и публику в шок. Правая рука Гримоальда повисла как плеть. Он, шатаясь, перехватил тяжёлый двуручник в левую. Но странник просто отобрал меч
255
противника! Отобрал, и обратил взгляд к королеве. Она хлопнула в ладоши. Аплодисментами разразились трибуны. Гримоальд был опозорен… Он затаил злобу на нищего рыцаря, а был Гримоальд чернокнижник и обладал дурным глазом…
А голубоглазый идальго поклонился публике. Внимательные взгляды могли различить на его поясе губную гармошку и книгу в брезентовом чехле.
Под пронзительный тенор горнов, уже изумлённый Король объявил публике:
«На ристалище против неизвестного рыцаря с гербом «Бесхвостый Шакал», выходит первый мечник Эспенлянда – Арчибальд де ля Мур, Лернонский Кот, маркиз Гиммельштайнский!
Под неистовые овации толпы и томные вздохи женщин, на октагон лёгкой танцующей походкой выбежал сам Арчибальд – Лернонский Кот, на гербе которого красовалась надпись «Вечно Влюблён».
Прекрасный золотоволосый Арчибальд, любимец публики и женщин, изящным реверансом приветствовал странника. На Лернонском Коте тоже нет доспехов – только стёганный камзол, расшитый гербом Химмельштайна. Его оружие — меч-бастард, такой же длины, что и мессер странного идальго. Кто в Эспенлянде, да и во всём Мидленде не знал Арчибальда! Поэт, трубадур, балерун, сердцеед; непревзойдённый маэстро эксгримы, дестрезы и сантимент-дю-фер, самого коварного стиля фехтования из Линдешалля!
С ударом гонга, два воина сошлись в поединке. И что это был за поединок! Заворожённая публика наблюдала с трибун за Бесхвостым Шакалом и Лернонским «Вечно Влюблённым», бой которых походил на идеальный танец, где каждое па несло смерть – но смерть не достигала цели, ибо удар, что развалил бы обычного человека, легко парировался или уводился в сторону великими воинами. Но тут…
Толпа замерла. Смертельный финт, подсечка, и идальго обрушил полуторамтровый мессер на шею споткнувшегося Арчибальда. Зрители в ужасе застыли. Стон пронёсся среди женщин. Сам Король побледнел, а Королева закрыла лицо платком…
Но кровь не пролилась на зелёную траву окдагона. В самый последний момент Бесхвостый Шакал остановил меч, его клинок не причинил вреда Лернонскому Коту. Арчибальд поднял глаза. А странник, улыбнувшись, достал из-за пояса губную гармошку, и принялся играть Рондо Бродячих Котов…

Королева была в восторге. Публика рукоплескала… Расмус задумчиво поглаживал белокурую бороду. Странник стоял, невзрачный, улыбчивый, в бедной потёртой рубахе, и играл эту странную, нелепую ни к месту мелодию… Длинные завитые усы и печальный взгляд, солнце в сердце, и тень за плечами… Странный холод будто продул позвоночник королеве, и ветер налетел на трибуны… Но женщина быстро взяла себя в руки. Она, признаться, как и многие скучающие люди из высшего общества, любила турниры. В Золотой Век милосердия, турниры превратились скорее в спортивное шоу с массой ограничительных правил, чем в кровавую битву.
И Жизель, спустившись, протянула идальго руку с трибуны и попросился назваться.
«Вильгельм, ваша милость!» — Ответил рыцарь.
«Поднимись, воин» — сказала королева, прищурив глаза и поблёскивая перстнями. И Вильгельм под овации толпы взошёл на трибуну.
256
— Ловиса. Вроде мы приехали. – Раймонд, тронув девушку за плечо, прервал рассказ. – Вот развязка. Налево – промзона.
— Ух ты, уже! Пешком мы шли вдвое дольше. – Девушка мечтательно оглядывалась по сторонам. Легенда о Вильгельме, а может, просто беспричинная смена настроения стряхнули с неё флёр уныния. И она совсем забыла, что случилось несколько дней назад, совсем забыла о ужасах мира, забыла о скорой смерти. — А легенду… Я расскажу тебе позже.
— Обязательно. Я рад тебя слушать.
— Замётано! Так… Вот и тупик. Вагонетка остановилась. Раймонд спрыгнул на заметённую насыпь и подал девушке руку. Вокруг клубилась мгла, только предрассветные звёзды мерцали в лиловом небе. И в стороне, на шахтах, шарил прожектор. Белый тоннель его, подрагивая, скользил вдоль колючей проволоки, искривлялся на терриконах, проваливался в дебри ивового леса.
— Вот и наша тропинка… — Шепнула Акко. И, увлекая старика за собой, свернула на узкую, заметённую свежим снегом тропу. Туман становился гуще; отрываясь от земли, он поднимался в небо, на котором всё бледнее мерцали звёзды. На востоке, где позади оставался Новый Траумштадт, не видать и слабой полоски света. Только белизна становилась всё прозрачней, словно там, на небе, постепенно зажигали тысячи электрических лампочек, отделённых от земли серой шторой. Дорожка уходила вниз. И без того низкие земли опускались ещё ниже, и горизонт плавно вздымался по сторонам, очерчивая границы гигантской чаши. Таков он – Старый Город. Огромная яма, средь сумрачных солёных степей.
— Я помню это место… — Рэй огляделся по сторонам. На его белых от природы щеках в обрамлении вьющихся бакенбардов и золотистой бороды горел румянец. А глаза, малоподвижные и серо-зелёные, слезились от мороза.
— Тебе не холодно? – Девушка вопрошающе смотрела на возлюбленного. Раймонд одет в длинное чёрное пальто, скорей осеннее, нежели зимнее. Под него юноша пододел две тёплых кофты. Пора бы прикупить хороший синтепоновый пуховик, или хотя бы рабочую ватную фуфайку. Некрасивую, зато тёплую и надёжную. Раймонд мало заботился о внешнем виде, разве что в годы короткой, поэтичной, но не слишком радостной юности, когда он был готом-одиночкой. И одеваться старался, как эти странные мрачные подростки — западные порождения тёмной романтики и протеста. В Траумштадте молодёжные субкультуры не были распространены, а тем более – такие, как готы. Здесь, к востоку от Мермаунта, жили в основном суровые люди – потомки зеков и рабочих Гофманской волны заселения. Консервативные и ригидные мещане, которые даже могли избить просто за странный наряд, или, например, синие волосы. И только книги и музыка, стихи и газетные статьи связывали резонансом сознания с «либеральной Фойербрукской интеллигенцией», с субкультурами, легендами и Высоким Искусством… Запад – какой-никакой, но светоч цивилизации, едва достигал суровой Зверринии, и едва доходили до ней отголоски Фойербрукской романтики и Паласских дождей…
— Не… Всё хорошо.
— Как вернёмся, сразу пойдём на рынок, и прикупим тебе что потеплее. Эх, не доглядела я, дура. Видишь, как быстро мороз нешуточный ударил, и ладно что ветер слабый…
Сама Акко одета была в длинное мешковатое чёрное пальто на вате. Как и Раймонд, девушка принципиально не носила меха и кожи.
— Сейчас солнце станет – потеплеет! – Старик-Рэй ничуть не унывал, хотя по правде, ему было
257
холодно. Мороз забирался под одежду, свободно гуляя под широким подолом, он щипал щеки, сковывал пальцы и голос, сухой пылью свербел в груди.
— Нам нужно выйти к городской ратуше. – Девушка обвела рукою горизонт, где пока ничего не видно, кроме припорошённых снегом ив. Ивы, какое удивительное дерево! И под снегом они стоят зелёными, облетая лишь к декабрю. Тогда как другие деревья, даже их двоюродные сестры – осокори и осины – в сентябре сбрасывают последнее одеяние, в нищенской наготе скрипя у дорог… — А впрочем, выйдем. – Словно сама себе сказала Акко. – Тут всегда так. Если заросли – ничерта не видно. Никаких возвышенностей поблизости. Жаль, тропинку замело…
И вправду, тропинка, вымощенная диким камнем и шлаком, заметена тонким, ещё нетронутым снегом. Кое-где меж деревьев, где из-за обильно опадающей листвы не росла трава, снег лежал таким же белым бархатом. И стоило чуть уйти с едва заметной дорожки, можно заплутать в бескрайних безлюдных окраинах, и никто не будет искать, да и не найдёт, если захочет, неприметную тёмную девушку, у которой никогда не было друзей, и парня, который в одну осень потерял отца и мать… Только двое отверженных и грели друг друга, но не как дикобразы Шопенгауэра, а как две продрогших забитых собаки.

Вот, наконец, город показался впереди. Деревья расступились, и чёрно-белые тона сменились на рыжие – здесь бурьян в человеческий рост торчал из снега, и, как и летом, топорщил сухие колючки… Уже отсюда видно, что город впереди – изменился. Ныне люди почти покинули старый Траум. Экстренное расселение, даже жандармы приезжали, выламывали двери, выселяли насильно пьяниц и стариков, печальных обитателей гниющих окраин, всю жизнь проживших здесь, и корнями вросших в старый город… Теперь основная инфраструктура отключена, нет больше водопровода и отопления; электричество отключат в декабре. Парень и девушка ускорили шаг, а потом и вовсе сорвались на бег. Словно играя в перегонки. А солнце, уже взошедшее, на миг показалось меж туч, и снег заискрился в глазах миллиардами маленьких зеркальных осколков… Ловиса легко бежала по сыпучему снегу, стопы её почти не касались земли, за девушкой протянулась строчка маленьких красивых следов. И не было помехой девушке даже тяжёлое мешковатое ватное пальто.
— Эй, я не успеваю за тобой! – Смеясь, причитал Рэй. Он так походил на старика, на бездомного бродягу в своей поношенной одежде, длинной нечёсаной шевелюре да бороде, и с расхлябанной сутулой походкой. Лицо его сделалось румяным, и теперь он почувствовал тепло. Даже жар, словно ожил вмиг. И стылый ветер, гуляющий в свободном пальто, выскочил вон. Ловиса смеялась. На фоне белизны нетронутого снега её глаза чернели как весенние проталины, а бледно-смуглую кожу тронул такой же милый румянец. Губы девушки стали ещё краснее, словно от вишнёвой помады. Она почти не задыхалась. Выносливая степная волчица. Дитя природы, дитя фольклорной древности, как стрекоза в янтаре дошедшая до наших прогнивших времён…
— Ну, согрелся?! – Акко мечтательно глядела по сторонам, выдыхая белоснежный пар. В её глазах грелась весна. Раймонд, запыхавшись, поравнялся с ней. Он ощущал рвущий душу восторг. Детский, беззаботный, святой. Словно все беды на свете бессильны в этот миг. Словно ничего, кроме этого мгновенья, не существует.
— Согрелся! – Парень улыбался, переводя дыхание. – Вон, смотри: нам совсем ничего осталось. – Впереди чернели трехэтажные деревянные бараки.
— Ага… — И вдруг, Ловиса нагнулась, взяла пригоршню снега и запустила в Рэя!
258
Пуф! – Юноша слегка отпрянул, ожидая увесистый шлепок в лицо, но получил только рой ледяной пыли, закатившейся за шиворот.
— Ах ты! – Рассмеялся он, набрав сухого рассыпчатого снега двумя руками, и запустил прямо в улыбающиеся лицо Ловисы.
За этой игрой кончился пригород и потянулась мрачная широкая улица. Раймонд и девушка глядели на пейзаж округлившимися глазами. Все дома по улице были пусты. Старинная брусчатка не проглядывала боле из-под снега. Но скитальцы заметили на снегу свежие следы. И чем дальше они продвигались по улице, тем больше становилось следов. По следам не намётанным глазом трудно различить, кто прошёл здесь: стар иль млад, женщина или мужчина. Большинство следов оставлены однотипными ботинками на толстой рифлёной подошве, в которые переобулся весь город на стыке осени и зимы. Кто-то ходил здесь утром, до того, как Акко и Рэй ступили на Грюненштрассе – так называлась эту улица, идущая параллельно центральной Вильгельмштрассе. Но никого не видно. Хотя кто знает, что могут скрывать чёрные проёмы окон, которые казались ещё чернее от набиравшей силу белизны. Облезлый, нищий Старый Траум, после расселения выглядел особо тоскливо и жутко, для большинства людей. Но мизантропам нравилось увяданье цивилизации, и жутковатые виды вызвали тихий восторг. Гофманские строгие пятиэтажки, штукатурка на которых слезала, будто струпья, таили в своём чреве гниющие тайны и страхи ушедших людей; улица обнажила кишки – трубы с рваной изоляцией, спущенные провода; и позёмка гнала по улице бумажные пакеты. На балконах со сколотой лепниной лежал снег, ветер трепал шторы в разбитых окнах. И вправду, путники заметили, как много окон оказалось выбито. Как будто люди, покидая свои дома, хотели разрушить место, что любили. Город-призрак, как окоченевший средь белого безмолвия труп.
— Наша цивилизация в точности повторяет судьбу ильшеман. – Молвила Тёмная Вода. – Может, чуть в другой вариации, даже более трагической… Словно здесь – какое-то проклятое место, где заканчивается история. А мы с тобой… прямо новые Сурия и Мурали, и занятно, чем же вообще закончится теперь летоисчисление Эспенлянда… «Когда мир погрузится во мрак, в царство лжи и предательства, когда матери бросят детей своих, а жёны отринут мужей своих, когда Тьма целовать будет Землю, и та забудет Солнце — тогда снова Зверь явится в ваш мир, и поглотит его…» — Девушка сделала паузу. – Знаешь… Я видела Сибила во сне.
— Сибил это дьявол, да?
— Угу. Так называли дьявола ильшеманы. Но раньше у него было другое имя. Он носит много имён, и ещё больше обличий.
Раймонд промолчал. Потом, махнув рукой, процедил: Да ну их всех к чёрту!
Ловиса рассмеялась и крепко обняла старика.

Пейзаж по сторонам напоминал постапокалипсис. Напоминал жуткий подлунный город из снов Раймонда, где из недр торчал маятник земли, и какие-то чудовищные механизмы в недрах вращали его, раскалывая реальность на мириады осколков… И кто-то скрёбся в окно, пожирая звёзды как светлячков, кто-то неведомый и зловещий, с клыками, когтями, со всеми красами, которыми страх наделил… Северные города-призраки особенно жутки, их не иссушает солнце, и не пыль господствует на обезлюдивших улицах, но какая-то грязь и слизь; и густые заросли осиновой поросли, и ржавчина, и гнилые сточные воды поглощают руины… Воображение рисует
259
густыми красками. Выкрашенные в грязно-желтый шлакоблочные фасады в три, четыре и пять этажей, стояли вряд и зияли чёрными провалами окон… Кое где стёкла сохранились и даже виднелись занавески, а в одном окне Раймонд увидел горшок с замёрзшими розами… Цветы, как сказочной вуалью, покрылись тонкой коркой льда. Словно сам демиург умершей красоты спасал от тлена скороспелую красоту… И всё это довершал зимний ветер, что завывал в оконных проёмах и скрипел распахнутыми ставнями, возмущаясь, что его только обретённый удел посетили две тёмных фигурки.
— Гляди! – Воскликнула тёмная Акко. Она улыбалась, в уголках её глаз блестели слезинки. Это от холода. Это от ветра…
Раймонд тоже улыбнулся, глядя на облезлую кремового цвета стену. На стене красовалось свежее граффити. Здесь – забавный дракон, курящий трубку. А сразу за ним – ползающие тараканы, будто рассыпанные по стене. А по другую сторону – зигующий мультяшный Наф-Наф и надпись RJKZ!
— Хах, что ж это значит?? – Рассмеялась девушка.
— Я думаю, просто автор шифром подписался.
— А поросёнок – автопортрет?
— Возможно. Как иначе назвать человека, рисующего на стенах покинутого города? Хотя… Тупые всё это стереотипы. Хрюшки отнюдь не грязные, если не держать их в грязи. А уличные художники… Знаешь, мне они нравятся. Я бы лучше назвал его…
— Романтик. Романтик, как и мы. – Мягко вставила Акко.
— Как всегда ты права. Эх, жаль мы не захватили краску!
Стена тянулась дальше. Изображения оживали, как лента диафильма. И солнце-диорама рисовало тенями. На одной из однотонных, выкрашенный в телесный цвет стене, кроваво-красным пылала надпись:
«Убирайся прочь, сатана. Это – наша страна! Страну в обиду не дадим. Проклятых синцев сокрушим!»
И чуть ниже слова из старой военной песни:
«Эспен, Эспен — юбер аллес! Юбер аллес – Эспенлянд!»

Значит, не все ещё траумчане превратились в ожиревших куколдов, пресмыкающихся перед Югом, и в страхе судорожно изучающих синский язык… Значит, жива ещё ярость и гордость в сердцах Эспенцев! Эти неказистые четверостишия из недр души, из глубокой памяти генов порождало праведную ярость… Так недостающую ярость для того, чтоб сокрушить любое зло. Значит, не только в сердцах Ловисы и Рэя ещё остались осколки праведного гнева… И будут ещё ружейные выстрелы, будут теракты и взрывы, а может и партизаны в лесах – будут! И будут годами терзать и покусывать хвост Красного Дракона, пусть даже никогда не в силах его сокрушить… Надпись заставила сердца двух биться чуть чаще.
Неужели белый мир ещё не окончательно скурвился… Неужели жив ещё огонь в сердцах, пусть даже маргинальных единиц… Но наших соотечественников и далёких-далёких братьев… Неужели жива ещё память о Вильгельме, о Расмусе, о великом Ллойде…
260
«Станьте теми переменами, которые вы хотите увидеть в мире!» – Нацарапала гвоздём на стене Тёмная Акко, и вместе с Рэем они прокололи вены на запястьях, и пропитали чёткие царапины своей кровью, хотя и понимали, что их кровь смоет первым дождём…

Исследователи-этнографы говорят, что существует четыре типа народной пассионарности. Первый – родовая. Сердца людей зажигает служение своему роду, клану, племени; заставляет в огонь и воду идти во имя выживания и процветания своих потомков и памяти предков. И нет одиноких в таком обществе, за каждым стоит воинство родичей живых, и незримо хранит воинство родичей мёртвых. Эспенцы прошли этот этап на заре веков.
Второй тип пассионарности – религиозная. Вера в бога или богов движет прогресс, скрепляет узами единоверцев; за веру, за идею, с молитвой на устах шли в бой, шли на казнь, на пытку. И вера – живые и ожившие ангелы вдыхали в сердца непобедимую силу. Этот этап Эспенлянд завершил в Век Великих Открытий, незадолго до этого изрядно запачкав главенствующую конфессию делами Инквизиции и войной со Звёздными Детьми, и фактически утратив любую религиозность после Великого Переворота и Чёрной Декады.
Третий тип пассионарности – революция. Сокрушение старого мира, старого строя, для построения чего-то нового. Нового, что сулит призрачная мечта. За великую справедливость, покой, счастье, мир во всём мире; как думают те, кто жизни своей, и жизней других не жалеет ради идей революции, свержения, переустройства… Эспенлянд сотряс Великий Майский Переворот, уничтоживший династию Эйхенкройцев. И «Кайзерство» сменило древний род Королей. Многие люди верили в эту Революцию, верили в свободу и справедливость, но и они оказались жестоко обмануты, и великая идея оказалась ложью… И пролилось море крови, и настала Чёрная Декада, которая унесла жизней больше, чем любая война Старых Веков…
Четвёртый тип пассионарности – индивидуальная погоня за житейским счастьем. Слепые цели мирного капитализма – то закатные лучи сердечного пламени, и самый слабый стимул свершений. В Век Искусства Эспенлянд процветал, и люди, каждый сам за себя, за свою маленькую изолированную семью, искали своё собственное домашнее счастье… Свой покой, свой уют, своё место под солнцем. Но и этот век прошёл, наступил век упадка и разобщённости. И нет более идеи, нет силы, способной скрепить великую некогда белую расу на великие дела, меняющие мир. Люди стали продажные и слабые, агрессивные к своим же. Никто не хочет погибать за идею и веру. И вера превратилась в пыльный экспонат, а Бог – в доброго героя фольклора. Нет больше рыцарского ордена Эйзернкройц, нет монахов Гебет-унд-Блют, нет защитников Альвара… И не будет. Сытые, обрюзгшие, изнеженные потомки белокурых бестий, утонувшие в мелочных заботах, в страхах и праздности – лишь мясо для синцев и прочих Гогов-Магогов. И тем не менее, под этим грозовым небом смены эпох, приходят в мир такие души, как Ловиса и Рэй. Но они – чужие среди своих, чужие среди чужих. Извечные штрейкбрехеры мейнстрима… Они призраки, отголоски прошлого. Великого, и местами прекрасного прошлого самой большой в мире, удивительной северной страны – Эспенлянда. Они могли бы быть, как Эспен и Бйорк, Зигфрид и Акина, Снорри и Роксанна, Ауринко и Вильгельм…
Но нет больше Эспенлянда, и нет больше этих людей…

Грюненштрассе заканчивалась. Справа опять простирались рыжеющие над снежниками окраины, какие-то ржавые гаражи и отвалы шлака. А справа штрассе переходила в узкий переулок, ведущий
261
прямо на городскую площадь. У Раймонда заколотилось сердце. Вот и он. Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне. Будто живой.
— А ещё есть сказка… — мечтательно говорила Ловиса, всматриваясь в старинную, почерневшую от дождей и суховеев статую. – Что Вильгельм оживает каждую ночь при полной луне, и сходит с постамента. Чтоб размять ноги! Себе и коню… И когда город спит – печальный рыцарь ходит по улицам и копыта его коня стучат по мостовой. Цок-цок-цок. И он охраняет этот город. Потому за триста лет враг не пришёл сюда, и люди спят спокойно. Но только не теперь… Эх, где же ты, папа-Вильгельм…
— Как воодушевляюще… — Протянул Рэй. Он всматривался в лицо Вильгельма. Так точно и так искусно отлитое в бронзе скульптором Иоганном Фаллачи. А Ловиса молча подошла и положила руку на постамент коня. Ещё не свернувшая кровь из запястья просочилась на бронзу.
— Папа… — Прошептала Акко, и маленькая слезинка скатилась по щеке девушки. – И почему ты не сохранил свой свет в сердцах эспенцев… Почему же ты ушёл в лучший мир, оставив нас здесь, в этом проклятом котле…
— Ловиса, ты правда думаешь, что Вильгельм твой отец?
— Нет… — Тёмная Акко печально опустила взгляд. – Я знаю, что этого не может быть. У Вильгельма вообще не было детей. Но… Ведь мой папа потомок первых переселенцев, тех самых пилигримов и раскольников, что пришли в Юшлорию под предводительством Вильгельма. А мама, ты знаешь, из ильшеман. Вероятно, она последняя ильшеманка во всём Эспенлянде… Но я на неё похожа лишь внешне. Да и то отчасти. В остальном… мы слишком разные. А ещё мой папа, когда мама говорила про него, всегда напоминал мне… — У девушки дрожал голос. – Рыцаря. Такого же доброго и сильного, как Вильгельм. Который никогда бы не дал нас в обиду!
Раймонд положил руку на плечо девушки. Отчего-то ему тоже стало грустно, а сквозь пелену слёз перед глазами оживали картины далёкого прошлого. Прошлого, навсегда канувшего в лету и утерянного безвозвратно. А лицо рыцаря было таким же, как и триста лет назад. Лихие усы, большой выдающийся подбородок, длинный слегка крючковатый нос. Он едва заметно улыбался и смотрел куда-то вдаль. Мечтатель, защитник, несчастный влюблённый… Добрый осколок, подхваченный злым роком Ананки. А прямо за ним, пересекая Готфридплац, подобно исполинскому чудовищу, возвышалась городская ратуша. Мрачное девятиэтажное здание, но этажи в нём были такими высокими, что казалось, ратуша своим шпилем касалась неба… Тусклого, выцветшего зимнего неба, нависшего над низиной Старого Траума. И всё было таким зябким, одиноким. Умирающим…
— Ну, пошли… Надеюсь, в ратуше не поставили сторожа. Старик не мог оторвать глаз от старинного готического здания. Оно казалось ещё более страшным и величественным, чем минувшим дождливым августом. И циферблат с большими римскими цифрами теперь блестел в призрачном свете зимнего дня.
— По правде, я сомневаюсь, что там осталось оружие. – Раймонд сосредоточенно смотрел в чёрные проёмы окон. — Разве что в суматохе забыли что-нибудь. Но власти наши ублюдочные строги в отношении оружия. Простым людям его иметь недопустимо, как они считают. Только преступникам и жандармам. Что порой одно и то же… А теперь вот на военном положении и вовсе оружейку прикрыли. Чует, куда ветер дует!
— Да, мой Рай. Но мы должны посмотреть…
262
Скрипнула старинная дверь из морёного граба. Ручки дверные сделаны, как и Вильгельм, из бронзы, и повторяют собою морды оскаленных львов.
— Я ни разу не был внутри… Даже когда ратуша работала. А ты?
— Я тоже не была. Но не раз слышала. От мамы. Моя бабушка часто бывала в ратуше по работе. Ведь она путешественница, почти как Вильгельм, и работала на правительство. Точнее – на Эспенлянд. Правда, тогда бы нас сюда вряд ли допустили… А сейчас – смотри! Тут вообще никого.
— Вижу.
Раймонд достал фонарик. Свет почти не проникал через пыльные витражи. А здание было таким огромным, что можно заблудиться. Внутри странно пусто. Будто всё, что можно забрать – вывезли. И только картины на стенах, да выцветшие гобелены прикрывали отсыревшую гранитную кладку. Сперва скитальцы, освещая бесконечные коридоры, проследовали в западный флигель, где находился арсенал. Но западный флигель был заперт на огромный навесной замок. Все окна снаружи так же оказались забраны решёткой.
— Нам нужно на чердак. – Девушка смотрела по сторонам, обводя фонарём тёмные стены, на которых висели картины и карты. Темнота то отступала, то сгущалась вновь. То и дело казалось, что сами стены здесь оживают, но путникам некогда обследовать тёмные углы, таящие в себе трехсотлетние тайны. Ноябрьские дни коротки. И если ночь застанет в пути, назад можно не вернуться. На подходе декабрь. В Траумштадте это уже глубокая зима. Настоящая зима.
— Забавно… Скоро мой день рождения. – Промолвила девушка. – Самые тёмные дни, закат года…
— Что же ты сразу не рассказала-то?? – Раймонд смущённо уставился на подругу. – Я, право, даже не знал, когда ты родилась.
— Шестого ноября. В канун праздника Malilosa. Право, мистическое совпадение, словно родилась я уже под сенью церкви Альвара… А ты, когда родился?
— Двадцать четвертого января. Хм. Тоже шестёрка получается, если сложить цифры. Вольверен и Сфинкс, фееричная связь, нечего сказать!
— Ну да… Я, кстати, давно увлекаюсь гороскопами. Давай, я составлю твою натальную карту, ну, как вернёмся?
— Давай. Знаешь, мне тоже всё это интересно. Правда в астрологию я как-то не вникал глубоко… Мне интересней и хиромантия и физиогномика, хотя их правдивость ооочень условна. А ещё интересны Йога и Фойерштерн. Но последнее — жесткая и противоречивая техника. Я понял, что она – не для меня. А твой день рождения, милая моя Акко, мы отметим. Обязательно отметим!
— Спасибо… — Мне так радостно. Спасибо тебе… Дай мне руку.
Ловиса подала своему парню руку. И так они шли в темноте, освещая промёрзший мрак электрическим фонарём. Миновав зал заседаний, искатели вышли к лестнице. Здесь она была крутой, едва не вертикально уходящей вверх и закрученной по часовой стрелке на каменном столбу. На каждой площадке дрожали под ветром окна. Застеклённые такими же, едва пропускавшими свет пыльными витражами. Через них нельзя разглядеть улицу. Только на седьмом этаже стёкла оказались выбиты. И старик с девушкой перевели дух, сидя напротив зияющего проёма.
— Вот Грюнентрассе… Готфридплац, как на ладони… Вон – Тепличный Переулок. Тут раньше были
263
теплицы и оранжереи. А там… — Девушка показала налево. – Туда мы обязательно спустимся. Сегодня. Я должна тебе кое-что показать.
Закончилась лестница. Девятый этаж оказался особенно просторным и гулким. Здесь не было мебели и картин, только стены из дикого камня, на которых кое-где висели административные карты и таблицы.
— Нам нужно найти лаз на чердак. Там могут храниться списанные излишки арсенала.
— Пошли туда. – Рэй потянул девушку за собой. – Я видел с площади окошко над левым крылом. Мне почему-то думается, люк именно там.
— Пошли.
И вправду, под самой крышей чернел узкий лаз. До него было не меньше трёх метров.
— Ну, полезли… — Акко глядела наверх, как кошка на птичье гнездо. – Мы же для этого здесь, о Рай другого мира…
Старик с девушкой огляделись по сторонам. К счастью, в зале полно старой мебели. Раймонд пододвинул тяжёлый резной шкаф. Тучи пыли поднялись в воздух. К шкафу Ловиса подтащила обитый бархатом стул.
— Я первый. – Сказал Рэй. – И подам тебе руку.
— Давай. Не упади там…
Юноша взобрался сначала на стул, потом, подтянувшись, залез на крышу старинного шкафа. Отсюда до люка в потолке оставалось чуть более метра.
— Давай руку!
Девушка протянула ладонь, сняв ватные варежки. Раймонд протянул свою, крепко ухватив узкую холодную ладонь.

— Бинго! И взаправду, списанную часть арсенала до сих пор не вывезли…
— Слушай, ведь суда никто не пробирался до нас! — Акко в восторге освещала фонариком просторный чердак. Пыль всё ещё летала в морозном воздухе. И гулял ветер. Гулял, почти как на улице. Только деревянные балки и черепица отделяли помещение от неба. Здесь довольно светло, и Раймонд раскрыл глаза от удивления. На чердаке, у стен и на полках, стояли и лежали сложенные штабелями мечи, сабли, шпаги…
Раймонд взял в руки первый меч и снял узкие жестяные ножны. Это был кавалерийский палаш времён штатгальтера Альфонса Готфрида. На его рукояти красовались корона и четырёхлистный клевер. Он почти ровесник Траума! Рэй зачарованно покрутил палаш в руках, с плавным свистом разрубив воздух.
— А смотри-ка сюда! – Увлекала за собой старика Ловиса. Она показала на стену, на которой висели старинные фламберги, прямые романские мечи, страшного вида дузеге с широченным волнистым лезвием… Акко схватила чёрную изогнутую саблю.
— Гляди… — Девушка показала парню кривой почерневший клинок. – Это сабля ильшеман, ей больше трехсот лет! И Ловиса передала возлюбленному старое, потемневшее от времени оружие
264
с золотой всечкой на рукояти.
Сабля ильшеман оказалась на удивление лёгкой и приятной в руках. На чёрном звонком клинке проступал витиеватый узор.
— В Траумштадте всегда любили холодное оружие. – Тихо сказала Ловиса. – даже когда казалось, его век навсегда прошёл. Я тоже с детства люблю мечи и ножи. Жаль, у меня никогда не было своего клинка и возможности научиться фехтованию…
Увы, со времён Железного Гофмана, любое оружие в Траумштадте стало вне закона. Не говоря уже про ружья и гранаты – даже мечи и сабли стали запрещены к обороту. Обычным людям стало нечем защищать жизнь и честь от посягательств бандитов и от произвола жандармов… Здесь, на чердаке старой ратуши, увы, не оказалось мощного дальнобойного оружия. Не осталось и гранат, патронов, пехотных мин… Здесь оставили в сутолоке эвакуации лишь старинное, давно списанное оружие, служившее верой и правдой далёким предкам.
— Ой, а гляди-ка туда! — Девушка дёрнула старика за плечо. На противоположной стене висели луки со спущенной тетивой. — Это тоже луки ильшеман. Они были лучшими лучниками в мире! – девушка сняла со стены короткий жёсткий лук, обклеенный пластинами из рогов дикого тура. Акко попробовала натянуть тетиву, но у ней ничего не вышло. Лук был жёстким, словно рессора грузовика.
— Знаешь, я всегда удивлялась, почему в сказках девушек часто изображают с луками… — Всё пытаясь натянуть тетиву, говорила Ловиса. – Для того, чтоб стрелять из него, нужно и вправду быть богатырём. К тому же… хм, грудь мешает девушкам стрелять из лука, тетива может зацепить и серьёзно поранить. А вот саблей! – И девушка, отбросив лук, сняла со стены двуручный мессер. – И я легко могу управляться!
Раймонд смотрел на любимую, и ему было смешно и страшно. Ловиса, закутанная в пуховик с кривым блестящим мечом в руках, который был едва не длинней её. Девушка явно бы походила на онну-бугэйся, только ни Раймонд, ни тёмная Акко не знали такого слова… Но Акко была прекрасна и удивительна. Смуглая, угрюмая валькирия. Дочь Вильгельма и защитница слабых… Раймонд перехватил мессер из рук девушки. Это относительно новый меч – легендарный шниттер, изготовленный на Траумштадтском сталепрокатном заводе. Типовой, с клеймом завода и табельным номером. Грозное оружие. Лёгкий, упругий, бритвенно-острый. Новые шниттеры не ковали в кузне, а гидроабразивной резкой вырезали из листа стали 55MV, упругой, твёрдой и вязкой стали, из которой делали лучшие в мире рамные пилы. Затем мечи шлифовали, и закаливали в точнейших муфельных печах, и проводили отпуск клинка в течении двух суток. Траумштадтские шниттеры славились невероятной упругостью, их можно было обернуть вокруг пояса, и меч выпрямлялся без малейшей остаточной деформации. Изделие получалось относительно дешёвым и очень практичным, в крепких руках способное разрубить надвое незащищённого доспехами человека. Шниттер – обновлённая копия легендарного эспенляндского меча — кригмессера, снискавшего славу в войнах прошлого. С кригмессером сражался Вильгельм. От обоюдоострых готических мечей, кригмессер отличал односторонний и чуть более широкий клинок с лёгким изгибом.
— Вот с такими мечами – Говорила девушка, любовно поглаживая полированную кромку шниттера, – Экспедиция моей бабушки пыталась выйти к южному морю. Их взяли наравне с ружьями, чтоб отбиваться от диких зверей, или нежданных врагов, если встретятся они на пути… Но людей там так никто и не встретил, и след ильшеманов простыл… Эх, как бы я хотела иметь такой!
265
Раймонд тоже был в восторге. В этом они сошлись с Ловисой – им обоим безумно нравились мечи и тематика древних сражений. Хотя и было понятно, что на этом складе устаревшего и списанного оружия не было ничего более современного – ни ружей, ни револьверов, ни гранат, ни даже мощных полицейских газовых баллончиков… Видимо, их вывезли в первую очередь, взирая на панику и обречённость в городе, на вспышки протестов и национализма… Правительство не планировало просто так отдавать свою власть, и обречённого народа боялось куда больше, чем синцев.
Раймонд взял в руки рекурсивный лук ильшеман, который девушка отставила в угол. Тетива, похожая на электрокабель, была прикреплена только к одному концу. Парень задвинул лук за колено, упёр в пол, и всем весом выгнул его в обратную сторону. И вот, тетива торжественно зазвенела, как толстая фортепианная струна.
— Ого! – Воскликнула Акко. – Дай его мне!
— Подожди, я сам сперва. – И юноша, затейливо улыбаясь, взял из колчана, висевшего на стене, длинную тростниковую стрелу, увенчанную отточенным срезнем. Рэй натянул лук всеми четырьмя пальцами, прижав сверху оперение пальцем большим – как это делали западные рыцари. Лук был жёстким, слегка скрипел от времени. И старик, прицелившись в деревянный щит на стене, спустил стрелу.
— Бинго!!! – Поздравила «лучника» Акко. Стрела с грохотом вонзилась в щит. Раймонд перехватил вторую, и так же выпустил в цель.
— Слушай, ты прирождённый лучник! – Смеялась девушка. – Дай и я попробую!
Парень передал лук девушке. На тетиве осталась маленькая капля крови – Раймонд облизал палец. Ловиса, взяв ещё одну стрелу, натянула лук и стрельнула в тот же щит на стене.
— Мимо! Эх… Но я верю в тебя! – Обнадёживающе воскликнул друг. Акко натянула снова. У девушки немного не хватало сил, она натягивала тетиву чуть в сторону от линии стрельбы. Лук выгибался не до конца, и слегка подрагивал. Последняя ильшеманка-полукровка выстрелила. Срезень свистнул в щит, но царапнув, отскочил от просмолённой фанерной обивки.
— Ладно, не моё это! – Рассмеялась девушка. – Но это так весело, блин, это даже лучше пианино!!!
— Смешная ты. – Улыбнулся старик-Раймонд. – Но самая любимая, добрая и красивая девушка на свете…
В глазах тёмной Акко блеснули слёзы благодарности. Девушка снова взяла в руки шниттер.
— Знаешь, ведь именно его я видела во сне… – Уже тихо и серьёзно говорила она. – И когда я держала его в руках, я и правда чувствовала себя непобедимой… Будто я взапрямь дочь Вильгельма и Принцесса Зверинии, защитница всех нечастных и угнетённых… Чёрная Ниэна –Утешительница… Не смейся только, Рай. Хотя я знаю, ты смеяться не будешь… Как бы я хотела унести его с собой!
— Опасаюсь, нас могут остановить на проходной, паршиво так вляпаться… – Грустно сказал старик. — Носить меч, ты знаешь, уголовное наказание, а уж если попадаться в лапы жандармов, то за реальное преступление, а не за такую глупость. Да и слишком приметный он. Сто-сорок сантиметров стали!
— Знаю. Но мне отчего-то близок образ Первопроходца и его клинка… Кстати, хочешь я дорасскажу тебе легенду про него?
266
— Да. Хочу. Давай на обратном пути, когда мы поедем на вагонетке.
— Хорошо. А теперь, нам нужно торопиться. И мы возьмём с собой вот это. – И девушка взяла из штабеля в углу два обоюдоострых кинжала-басселарда, как с картин Гольбейна. Один она протянула Рэю. — Возьми.
Юноша снял ножны. В его руках лежал простой, но добротно сделанный увесистый кинжал с ромбовидным сечением, и рукоятью похожей букву «Н». Рэй попробовал остроту. Опасный. Как и все клинки, выпущенные в Траумштадте. На нём вытравлено неброское клеймо: R&R. Братья Рудольф и Ральф, основавшие сталепрокатный завод.
— Хороший. Беру его из твоих рук. – И юноша, прямо как рыцарь из старых легенд, поцеловал клинок, и спрятал басселард в рукаве пальто. – А ещё – захвачу это. – Раймонд взял стоящую в углу пехотную лопатку. – Для меня, как для земледельца – привычный инструмент. – Рэй улыбнулся. Лопата гармонично легла в руку. Маркелловская эпоха – на лопате легендарное клеймо «Эйзернкройц» — старинное производство Вайхаузен, идеологически чуждое Гольдштейнам наследие Эйхенкройцев, но сохранившееся фактически до времён Гофмана, как лучшая частная фабрика по производству армейского холодного оружия и шанцевого инструмента. Раритет! Лопата потёртая, сильно уточенная. Кто знает, во скольких войнах побывала она… Железная часть немного погнутая, ржавая, но всё ещё прочная, как кряжистый старик-ветеран; и плотно насаженная на просмолённый черенок из боярышника, на вид почти новый. Лопатка не привлекает внимания, не вызовет вопросов у жандармов – всегда можно сказать, что, мол, я долблю ей наледь у калитки. Лопата длиной 65 сантиметров, довольно легкая; ей можно рубить как топором, наносить тычковые удары, прикрываться как щитом-баклером – например от брошенного в лицо камня или перцового спрея. И этот предмет дышал историей, дышал кровавыми окопными войнами, унёсшими в своё время цвет эспенляндских поколений… Ярость и гордость навсегда впитавшегося в металл пота и крови будто налила этот невзрачный предмет огнём – как меч архангела для последнего боя с сатаной.
— Да… — Улыбнулся юноша. – Макисары мы плюшевые. – С кинжалом и лопатой против Левиафана.
— Да… — Улыбнулась Акко. Но и пламя свечи способно обжигать…